10
Юра пришел из своей парикмахерской гораздо позже, чем ему полагалось. Остапу и Женьке самим газ включать не разрешали, и они, страдая оттого, что суп в холодильнике совсем застыл и стал невкусным, сидели на диване и жевали хлеб. Колбасы тоже не было - ее еще утром съел Женька.
- Я такой голодный - прыгать не смогу, - сказал он. Остап ничего не сказал.
- Вот честное слово… я сразу упаду…
- Перестань ты, - проговорил Остап.
- А что перестань? Ты знаешь, что с голодным человеком происходит? У него в желудке клетки сами себя начинают переваривать. И получается язва… или рак… Ой, - завопил он. - Как болит! - и схватился за живот.
Он лег на кровать, стеная и охая. Остап стал лихорадочно думать, что же ему такое дать. Кефир выпили, молоко тоже, хлеб надоел, а лук просто так жевать не станешь. Ох, и попадет же Юрке от мамы!
И когда уже совсем заумирал от разных болей Женька, Юра открыл дверь.
- Почему дети вопят? - весело спросил он.
- А потому, что голодные! - крикнул Женька.
Юра выложил на стол кучу пакетов. Запахло ветчиной, апельсинами и копченой рыбой. Женька подлетел на кровать от восторга. Юра пошел разогревать суп, прихватив с собой и ту толстую книгу, которую он вчера принес. Братья притихли, жуя ветчину.
- Ну, я вам и дам по организму… - сказал из кухни Юра.
- А что? - сказал плаксиво Женька. - Мы ничего…
- А я не про вас! - счастливым голосом ответил Юра. - Я не про вас… Ищи, голова, выход - шляпу куплю.
- Ой! - сказал Остап. - Юрка что-то задумал!
Он подкрался сзади и посмотрел на открытую страницу - там были изображены всякие скульптуры голых людей с могучими мускулами.
- Ищи, голова, выход - шляпу куплю… - еще раз сказал Юра и прочитал громко: - "На время Олимпийских игр прекращались…" - Что прекращалось, Остап так и не узнал, но брат почему-то погладил сам себя по голове и сам себе поообещал: - Шляпу куплю. - После этого он торопливо накормил мальчишек, вымыл апельсины, щелкнул обоих братьев по носу и умчался.
Ванюша не застал его дома. И вышел во двор, соображая, куда мог податься Гусь. Уже темнело. В углу двора ktojto горячо почти ругался. Ванюша присмотрелся. Гусь стоял возле доминошников с книгой в руках и тыкал в нее пальцем. Джаз грохотал в гараже. Ванюша кинулся на подмогу. Теперь книгу читал вслух один из доминошников.
"На время… Олимпийских игр, по традиции… запрещались все войны… столкновения, побоища, стычки…"
- Читайте, читайте! - горячился Гусь. - Никто не скандалил, не ругался даже! Не мешал! Воюющие стороны примирялись! Все для игр! Все улыбались и делали друг другу только приятное! Вы что, хуже древних греков?
Доминошники тоже понемногу начали улыбаться.
- Две с половиной тыщи лет прошло! - разглагольствовал Гусь. - Семьдесят поколений сменилось! Мы уже сами почти что сменяемся! Не в Древней Греции, слава богу, то есть слава истории. Ведь я-то это понимаю, а несовершеннолетний еще… А вы все тут совершеннолетние, а вон дядя Миша даже депутат!
Дядя Миша, известный на весь город столяр-краснодеревщик, сказал в бороду:
- Да, братцы, тут тебе не рыба…
Трудно вам, что ли, стол передвинуть? Вот вы, дядя Петя, дворник у нас, да еще какой дворник! Вы что же это - места во дворе столу не найдете?
- Ты погоди, - прервал его сухонький старичок. - Чего ты, как поп! Проповеди тут про древних греков читаешь. Ну, я дворник, так что…
- Мда-а, - еще раз крякнул бородатый дядя Миша, - придется ребятам подсобить…
- Можно… чего там… Конечно… - загудели пристыженные доминошники. - У нас своя игра, у них своя, да еЩэ олимпийская…
- Их-хи-хи! - от души рассмеялся сухонький дворник.
Гусь широким жестом выложил на стол лист бумаги, на котором что-то было написано.
А это что? - Дядя Миша взял бумагу, надел очки и прочитал вслух: - Расписка. "Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся не мешать олимпийским играм и даже во всем содействовать…" - Он поперхнулся и поднял глаза на Гуся. - Ишь, бюрократию развел!
- Я лицо подотчетное, - уважительно сказал Гусь. - Я это не для обиды… Я-то вам и так верю…
- Ладно уж, - сказал дядя Миша, - подпишемся… Раз поручение это тебе. Я уж один за всех… - и расписался.
Гусь схватил расписку и помчался на пустырь, где копались в моторах автомобилисты, так и не заметив возле себя Ванюшу. Он остановился возле новой "Волги" Ивана Ивановича, некоторое время стоял остолбенело - так, что Иван Иванович даже немного испугался.
- Ты что? - спросил он, откладывая в сторону ветошку.
- Какой зверь! - пропел Гусь, жмурясь. - Гепард!
- А-а… - протянул Иван Иванович голосом старой бабушки.
На лице его заиграли лучи… "внутреннего света", - подумал Гусь про себя, - собственник!"
- А Что, Иван Иванович, - сказал он почтительно, - по-моему, только у вас во всем городе такая красавица!
- Да! - гордо сказал Иван Иванович.
- Только вы мало на ней ездите! - заметил он. - Надо бы хватать километры, жать…
- Это в твоем возрасте хватают и жмут, - сказал Иван Иванович. - Я же пока только обкатываю мотор…
"Ну да, - подумал Ванюша, - а сам ездит на трамвае".
- Вы увлеченный человек, Иван Иванович, - сказал Гусь. - И у нас… у нашего коллектива… к вам огромная просьба… вы нас поймете…
И он стал то же самое, что и доминошникам, говорить Ивану Ивановичу. Иван Иванович растерялся.
- Вы, как директор передовой артели… - Гусь говорил как на митинге.
Иван Иванович в первый раз не стал его даже слушать. Во второй раз, когда Гусь подошел к нему и сказал: "Вы, как директор передовой артели…" - Иван Иванович сел в машину, хлопнул дверцей и уехал со двора. Но уже в тридцать третий или, может быть, в сорок пятый раз, когда Гусь подошел к нему и, не соблюдая знаков препинания, сказал: "Выкакдиректорпередовойартеливыполняющейпланыидаль-шеперевыполняющей", - тут Иван Иванович поднял руки и покорно последовал "примеру" любителей домино и почетных пенсионеров, согласившихся отодвинуть свои скамейки к самому забору. Он подписал расписку. Веселые мотоциклисты спорить не стали и поставили свои росписи все подряд.
Но когда Юра двинулся в сторону гаража, грохочущего аргентинским танго, Ванюша подошел к Гусю вплотную и сказал: "Тут я с тобой". И Гусь не стал спорить.
Вечером Гусь звонил в дверь к Наде и, не переступая порога, с видом небрежным и важным протянул ей кучу бумажек.
- Это от частных владельцев машин… Это от джаза… они играть не будут, а будут играть. Себе, то есть, не будут, а нам будут - спортивные марши. А это от Ивана Ивановича… - Он вручил расписки Наде, сложив их веером.
11
В субботу, на следующее утро все проспавший Иван Иванович раскрыл окно, чтобы свежий воздух ворвался в квартиру, и замер. На каменистом пустыре под руководством дяди Миши, известного столяра-краснодеревщика, сооружались трибуны. Мотоциклисты, те, кто не уехал куда-нибудь на отдых или экскурсию по побережью, ютились в углу двора. Стол доминошников стоял теперь возле самого забора. Среди тех, кто привычно стучал домино уже по утрам, нашлись и сварщики, и каменщики, и один почти художник, который чертил на листах фанеры какие-то фигуры. Одна, изображающая дискобола, уже стояла, сверкая белой краской, прислоненная для просушки к дереву.
Гусь прошел мимо окна Ивана Ивановича, сердечно махнул ему рукой и крикнул:
- Порядок!
Иван Иванович побледнел и закрыл окно.
Сегодня Гусь в строительстве олимпийского стадиона не Участвовал. У него было другое общественное поручение. Он шел на стадион - проситься к Гене в ученики.
На стадионе было пусто. Один Ларионов беспощадно гонял себя по гравийной дорожке, приседал, прыгал.
- Ген, а Ген! - Гусь позвал его еще издали. Ларионов остановился.
- Ну? - нахмурился он.
- Гусь вышел на гравийную дорожку, по которой Гена собирался бежать, приняв позу спортсмена "на старте".
- Научи меня прыгать… - Гусь умоляюще сложил ладони. - Ты видишь, у меня ноги перспективные, мне все так говорят. Возьми меня в ученики…
- Все дурачишься? Уйди с дороги… Гусь встал на колени:
- Гена, возьми меня в ученики…
- Ты что, за дурака меня считаешь?
- Таков закон. - Гусь поднялся и отряхнул брюки. - У каждого мастера должны быть ученики!
Ларионов, закусив губу, помчался на него с шестом наперевес. Гусь не сдвинулся с места, глядя на Гену, как на приближающийся поезд.
Ларионов легко перемахнул через него, промчался дальше и взял высоту… Юра подбежал к стойкам.
- Три метра семьдесят один сантиметр… - почти шепотом восхищенно сказал он и завопил: - Гениально!
Ларионов, недовольно оглянувшись, увидел в глазах Гуся неподдельное восхищение и смягчился.
- Да что там! - сказал он. - Олимпийский рекорд Кука и Джильберта восьмого года.
- Восьмого? - удивился Гусь. - Так недавно? Гена, поучи меня, я тебя прошу, честное слово! Я могу с двумя чемоданами забор перепрыгнуть… Я раньше недопонимал, а теперь… научи…
- С двумя чемоданами? - недоверчиво спросил Гена. - Ты серьезно?
- Честное слово! Я у бабушки в деревне всегда с чемоданами прыгал!
- А почему с чемоданами?
- А потому, что у нее собака злая. Я как приеду, так с чемоданами - через забор. А знаешь, какие чемоданы. Там даже тушонка в банках - мама посылала.
- И как ты бежал?
- А вот так я бежал… - Гусь поставил планку на высоту бабушкиного забора, разбежался и - прыгнул! - Так-то что! Вот с чемоданами…
- А ну-ка, покажи еще раз… Гусь показал и спросил:
- А когда тренироваться-то будем?
- А мы уже тренируемся!
Домой они шли, дружно разговаривая, настолько дружно, что бабушка Антона Филимонова высунулась из окна и сказала:
- Это что такое творится? Гусь-то ваш с Геной сдружился?
- Понимаешь, - говорил Гена, - до девяностого года прошлого века прыгуны не передвигали левую руку к правой по шесту. - Ларионов на ходу показывал, как они держали руки. - Они вот так их держали, и при разбеге и при установке шеста. У первых прыгунов был шест с грузом свинца, больше пятнадцати килограммов, на переднем конце… Это для того, чтобы шест занимал вертикальное положение, как Ванька-встанька…
Под спокойный голос Ларионова, в приподнятом настроении от строгой похвалы Гены, Гусь размечтался… Он представил себе шест, прозрачный такой, с ртутью внутри. Он нарисовал себе такую картину, как он бежит - упор! - в прозрачном шесте ртуть резко устремляется вперед к опорному концу! Гусь взмывает 1над планкой… и падает на кучу опилок прямо перед транспарантом: "Ура" лучшим дворовым командам нашего квартала!" Тут же вскочив, Гусь мчится дальше со своим шестом, снова взмывает над планкой, установленной уже более высоко, и опять падает на кучу опилок перед новым транспарантом: "Физкульт-привет прыгунам нашего района!" Гусь, продолжая свой бег, берет новую высоту. Новый транспарант: "К новым вершинам!" И нарядная Лена Гуляева машет ему платком из рядов восхищенных зрителей.
- Вот так наши спортсмены находят свой стиль… - говорил Гена. - И ты имей все это в виду…
"Батюшки мои, - подумал Гусь, возвращаясь на землю с небес своей мечты. - Все прослушал. Придется завтра сделать вид, что не понял".
А чтоб Гена что-нибудь такое не спросил, Гусь сказал:
- Слушай, Гена, пойдем завтра на море?
- Какое море? Завтра тренировка, тренировка и тренировка! И послезавтра то же самое, и всегда будет то же самое… Если не нравится - отказывайся сразу…
- Тогда сейчас пойдем на море… мы же уже тренировались.
- А кто за нас на спортплощадке будет работать?
Двор преображался. Капитончик красил зеленой краской скамейки для зрителей. Ванюша вместе с сухоньким дворником мастерили чашу для олимпийского огня - оказывается, до пенсии дворник был сварщиком. Металлическая круглая чаша цвела фиолетовыми огнями. Фейерверки в честь будущих побед летели из-под электрода. Дядя Петя-разогнулся, поднял "забрало" и сказал Ванюше:
- После чоновского отряда я пошел по призыву в ЧК. Бандитов вылавливали… Так что, парень, всякие разные приемчики я хорошо знаю до сих пор. Ты не смотри на мой рост и комплекцию, и даже на возраст…
- Что вы, - сказал Ванюша, - разве это имеет значение?
"Забрала" опустились, и олимпийская чаша снова вспыхнула цветами и фейерверками… Филимонов и Капитончик таскали в ведрах песок из большой кучи на дорожку. Лена в милом голубом сарафанчике красила сетку, отгораживающую спортплощадку от двора. Несколько пенсионеров срезали лопатами кочки на пустыре, а Надя с малышней таскали охапки травы к мусорным ящикам. Зинка из пятого подъезда, у которой нос не подошел для общественного поручения, и все остальные мальчишки и девчонки что-нибудь да делали. Каждая физиономия светилась самым высоким накалом трудового энтузиазма. Все происходящее венчал лозунг "Дадим олимпийские! Равняемся на Ларионова!"
Гена засучил рукава. Рукавов, конечно, не было, но было такое движение.
- Где моя лопата? - громко спросил он.
- И моя? - спросил Гусь.
- Твоя вон там, возле песка, - сказала Надя Гусю. - А ты, Гена, иди домой! Ты работать не будешь. Нас много, а ты один. Отдыхай, набирайся сил! Тренируйся…
- Ты что? - воскликнул Гена. - Что я - хуже других? Или лучше других!
- Мне не нравится твое дыхание… - озабоченно сказала Надя. - Тебе нравится, а мне нет. Мы решили тебя беречь!
Ларионов некоторое время метался по площадке. Он готов был свернуть горы. Но горы оказались неприступными.
Он постоял несколько минут рядом с дискоболом, фанерные мышцы которого были так напряжены, точно он собирался метнуть диск туда, где синий морской горизонт сливался с синим горизонтом неба. Гена постоял, постоял и поплелся домой, сопровождаемый грустным взглядом Гуся.
12
Филимонов сидел на диване, мрачно глядя в бабушкину спину. Интервидение передавало репортаж о международном чемпионате по боксу. Бабушкина спина отражала все удачи и неудачи на ринге. Бабушка то посмеивалась, то пугалась, то восторгалась, довольно умело делая при этом выпад правой, как будто сама посылала в нокаут всех побежденных, кроме, конечно, своих, советских боксеров. Когда проигрывали они, она обыкновенно, по-бабушкиному, как и положено, охала, комкала фартук и прижимала его к лицу.
- Ах, Антошенька, - говорила бабушка. - Когда в двадцать седьмом году у нас при клубе организовали женские команды в кружке бокса, я записалась первая…
Потом бабушка стала рассказывать, как она стала мо-тогонщицей.
Все это Антон уже знал. Можно было сейчас повернуть голову направо и посмотреть на большой, желтый от времени снимок, на котором тоненькая девушка в боксерских перчатках стояла на ринге с другой девушкой, потолще, тоже в боксерских перчатках, а тренер им что-то объяснял. И еще там был один снимок - тоненький мальчик в тесном шлемчике летел на мотоцикле с трамплина, и колеса сливались под ним в некие туманности. Это был, конечно, не мальчик, а его бабушка…
"Наверное, я тоже когда-нибудь буду дедушка, - мрачно подумал Антон, - и повешу в квартире фотографию, где я так красиво застыл над планкой". Он подумал это просто так, потому что вообразить себя дедушкой не мог.
- Антоша, - обеспокоенно спросила бабушка. - Что с тобой? Ты весь какой-то черный!
- Я устал… - сказал Антон. - Вон сколько песку перелопатили сегодня…
- А почему не работал Гена? Он заболел?
- Нет, - сказал Антон. - Он у нас знаменитость и наша надежда. Мы его бережем.
- Молодцы, - похвалила бабушка. - Хотя мы в наше время ни для кого не делали исключения…
И она пошла на кухню заварить чайку - она очень любила перед сном с внуком попить чайку и повспоминать что-нибудь героическое из дедушкиной жизни или что-нибудь забавное из своей. О маме и папе она говорила всегда как о чудаках, милых чудаках с милыми странностями, из-за которых они оба занялись теоретической физикой, странной наукой, которая делает человека сидящим за столом и пишущим множество непонятных вещей на листах, больших, как детские пеленки.
"И все-таки непонятно, почему они решили зазнавать только Генку, - сумрачно думал Антон. - Я же не собираюсь бросать прыжки! Значит, и я могу заболеть звездной болезнью! Ну, и что из этого, что я прыгаю на один сантиметр ниже? В конце концов, на пьедестале почета кроме первого места есть и второе! Что, они хотят, чтоб когда-нибудь второе место занял какой-нибудь американец?"
Сегодняшний чай не доставил Антону почти никакого удовольствия. Он отставил чашку и подошел к окну. На своем балконе Виолетта Левская устроила скрипичный концерт. Молдавские мелодии услаждали слух всех, кто еще не спал. И, возможно, слух Ларионова, который, возможно, тоже еще не спал.
А Ларионов уже почти спал. Вообще-то он должен был в этот час спать совсем. Но под подушкой у него лежала открытка с Незнакомкой, он почувствовал рукой прохладную поверхность картона и видел, борясь со сном, сиреневые ее глаза, глядящие прямо на него… Гене казалось, что молдавские мелодии звучали из тех окон, которые были за спиной Незнакомки. Когда он заснул, мелодии превратились в прозрачные голубые волны, в какие-то искры на них, в какие-то большие теплые цветы над морем. наш занят только на время этих… олимпийских? Я надеюсь, что спортплощадка не станет двором окончательно? Я уже третий день не выкатывал свою ладушку.
А Лена смотрела на себя в зеркало. Она взяла мамин голубой карандаш и накрасила своему отражению веки голубым. Потом черным карандашом она удлинила своему отражению глаза. Потом взяла сиреневую помаду и нарисовала на зеркале свои губы. Она подняла волосы вверх, - не понравилось. Она положила их над ушами кольцами. Вот ей бы, Ленке, и быть иллюстрацией к купринской Олесе, так хороша была Ленка в зеркале. Она отодвигалась от нарисованных губ и глаз - и смотрела на нее обыкновенная, хоть и симпатичная школьница. Она возвращала нарисованным губам свое отражение - и какая там была яркая пастушка с древнего гобелена, какая там была Олеся, какая там была… Лена даже придумать не могла, что там еще такое было!
Лена стояла, замерев, и воображала рядом с собой не Антона, нет, а Гену! Гену с широкими плечами, глазами зеленоватого цвета, Гену с его будущим волевым спокойным лицом. Она воображала какое-то будущее время, и в зеркале она была старше, и Гена там в зазеркале был совсем взрослым, и на груди его на широкой ленте - медаль, и он стоит с ней рядом, не на пьедестале почета, разумеется, а уже после, когда спортсменов снимают для памяти с дорогими ему людьми…
Лена медленно стерла все краски с зеркала, медленно вздохнула, медленно пошла к постели… взяла книжку. Но читать не стала. Молдавские мелодии тихо качали ее, и мечты необычайно прекрасные сменяли одна другую. "Как хорошо быть красивой", - думала Лена, вспоминая растерянные глаза Гуся.
В своей маленькой комнате стояла перед зеркалом Лена. Родители играли в столовой в лото вместе с Иваном Ивановичем и его женой. Когда Иван Иванович говорил "барабанные палочки… кочерга и восемь девок", казалось, что это говорит его жена. Когда жена густым басом называла числа, казалось, что это говорит Иван Иванович.