Мы еще долго разговаривали на самые разные темы. Потом доктор Эдвардс (я узнал ее шаги) явилась с плановым обходом и раздвинула шторы.
- О! - воскликнула она, удивляясь посетительнице. - Я не вовремя?
Марианн Энгел накинула капюшонибросилась прочь, мимо доктора Эдвардс, и едва незапуталась впластиковых жалюзи. На бегу она обернулась ко мне и прошептала с мольбой:
- Не рассказывай!
Через несколько дней после визита Марианн Энгел Нэн стала использовать электродерм атом для снятия лоскутов моей собственной здоровой кожи и пересадки этих трансплантатов на пораженные участки. Она утверждала, что это значительный шаг к излечению; мне что-то не верилось. Участки здоровей кожи по-прежнему были пронизаны живыми нервами, и каждый сеанс жатвы буквально сдирал с меня шкуру, оставляя за собой открытые раны. Каждому донорскому участку требовалось около двух недель на заживление; только потом процедуру можно было повторять. Я выращивал новую кожу, а ее тут же срезали; я был фермой для дермы, и дерматом работал как молотилка.
Собрав очередной урожай, меня обильно смазывали мазями и не туго бинтовали. Через несколько дней одна из сестер, обычно Бэт, делала первую после процедуры перевязку.
Нэн обычно стояла рядом и проверяла, сколько процентов пересаженной кожи прижилось - "взялось", - и примерно прикидывала, насколько успешно прошел сеанс. Хорошо, когда приживалось восемьдесят пять процентов тканей; от меньшей цифры Нэн принималась недовольно цокать языком. Менее шестидесяти процентов означало, что придется ставить заплатки по новой.
Даже если кожа приживалась, пересаженные ткани, в которых не было сальных желез, страдали от чрезвычайной сухости. "Муравьи в штанах", конечно, клише, но даже оно не дает полного представления о том, что я испытывал. Быть может, лучше сказать, что термиты-дровосеки размахивали крошечной бензопилой, крабы наряжались во власяницы, топали ботинками из стекловолокна или легион крысят бороздил мою кожу плугами с колючей проволокой? Под кожей тараканы в бутсах с шипами и шпорами отплясывали чечетку?
Пожалуй…
* * *
Долгие дни я ждал, когда вернется Марианн Энгел.
Я слишком много думал о ней, не давая себе времени бояться очередной обработки ран или выстраивать планы самоубийства. Когда желудок начинало сводить от боли, я пугался уж не скучаю ли по ней - едва знакомой мне женщине? Желал л и я ее, жаждал ли? Честно - не знаю. Прежде нечто подобное мне доводилось испытывать только тогда, когда иссушался городской кокаиновый трубопровод.
Как выяснилось, фламенко в животе не было вызвано страстным желанием. Мои нервные внутренности вскоре загнали себя в пылающую боль. Кишечник жгло как перцем чили, в заднем проходе звякали кастаньеты. Нэн давила мне на живот и спрашивала, где болит. Я сообщил, что повсюду, черт возьми, гражданская война, как в какой-нибудь Испании, будь она неладна. Вскоре в палату ко мне набились другие доктора, выросли рядами белые халаты (мне на ум пришли поля Фландрии). Медики делали мне УЗИ и рентген и бормотали всякие "интересненько…" и "хммм". (Как бы ни было ему на самом деле интересно, врач никогда, никогда не должен произносить это свое "интересненько…" или хмыкать перед пациентом!) Довольно скоро в результате этих бормотаний выяснилось, что у меня случился острый приступ панкреатита, от чего разрушилась большая часть тканей поджелудочной железы. Некроз поджелудочной железы бывает двух видов: с инфекцией и без. У меня случился некроз с инфекцией. Либо немедленная операция, либо хорошие шансы не выжить. Поэтому доктора сообщили мне, что выбора нет - придется лишиться, и как можно скорее, приличной порции поджелудочной. Почему бы и нет? Я лишь пожал плечами. Через пять часов после постановки диагноза меня вкатили на каталке в операционную, и анестезиолог предложил посчитать от десяти до одного. Я досчитал лишь до шести.
Ожоговым пациентам не подходит обычная анестезия - нам дают кетамин, который часто вызывает галлюцинации.
Наконец-то я дождался галлюцинаций приятных - неожиданного бонуса к испытанию, во всем прочем весьма печальному. Я увидел океан, а рядом со мной стояла симпатичная англичанка… ах, что может быть лучше для обгоревшего страдальца, чем сон о воде?
Очнувшись, я узнал, что мне удалили половину поджелудочной железы. Заодно хирург прихватил горсть соседних кишечных тканей, которые тоже были повреждены. Надо полагать, решил, раз уж я все равно на столе, можно резать по максимуму. Кусок за куском, я становился медицинскими отходами. Кто знает, может быть, однажды доктора зачистят меня до абсолютного ничто.
Марианн Энгел, одетая в темное и мрачное, сидела в кресле в углу палаты и читала. Через несколько секунд, когда мой взгляд сфокусировался, я опознал халат для посетителей. Марианн Энгел заметила, что я пришел в себя, и поспешила ко мне, а обложка ее книги кричала: "Nonornnismoriar".
- Зачем ты пришла? - Я рассчитывал на ответ, способный удовлетворить мое самолюбие.
- Я пришла посмотреть на твои страдания.
- Что?
- Я тебе завидую.
Забудьте о ее душевной болезни: после ожогов невозможно вытерпеть, когда кто-то утверждает, что вам завидует. Сквозь туман анестезии я попытался дать ей самую резкую отповедь. Не помню, что именно я говорил, но уж точно ничего приятного.
Она поняла, как меня задевают ее слова, и попыталась объяснить:
- Я завидую всем, кто страдает, ведь страдания украшают душу! Оки приближают к Христу. Страдальцы - избранные Богом.
- И чего ты себя не подожжешь? - выплюнул я. - Посмотрим, как ты сразу похорошеешь!
- Я слишком слаба, - ответила Марианн Энгел, будто не расслышав сарказма. - Я боюсь не только пламени; я боюсь умереть, не выстрадав до конца.
Наркотик снова затопил меня тьмой. Хорошо, что этот разговор прервался.
Я по-прежнему не знал, чем именно болеет Марианн Энгел, но после ее заявления "страдальцы - это избранные Богом" с приличной долей вероятности предположил шизофрению.
У шизофреников часто бывают очень непростые отношения с религией. Отдельные врачи связывают это с первым приступом болезни: шизофрения чаще всего развивается у людей в возрасте от семнадцати до двадцати пяти, то есть тогда, когда многие впервые начинают осмысливать свои религиозные убеждения. У шизофреников часты приступы обостренного восприятия мира - или откровенного бреда вроде слуховых галлюцинаций, - которые могут заставить их поверить в свою особую избранность. Положение усугубляется еще и тем, что шизофреники подчас с трудом принимают метафоричность религиозной символики.
В основе христианства лежит идея, что Иисус умер за грехи всего человечества: во искупление всех нас. Христа подвергли пыткам и распяли на кресте. Шизофреник, в попытке понять эту историю, может прийти к следующему выводу: Иисус - возлюбленный Сын Господа, Иисус испытал невероятные страдания, следовательно, те, кто переносит самую сильную боль, более остальных любимы Богом.
Издавна и традиционно истинно верующие думали, что страдание приближает человека к Спасителю; впрочем, лучше конкретный пример, чем сухая теория. А посему позвольте рассказать вам о жизни некоего Хайнриха Сузо, немецкого религиозного мистика. Сузо, родившемуся в 1295 году, предстояло сделаться одним из самых важных религиозных деятелей своего времени, а также получить прозвище Min-nesanger ("поэт, воспевающий любовь") благодаря поэтичности своих писаний.
В возрасте тринадцати лет Сузо вступил в монастырь доминиканцев в Констанце и, по собственному признанию, абсолютно ничем не проявил себя в первые пять лет религиозной жизни. Однако в восемнадцать лет он испытал внезапное прозрение - столь острое ощущение божественного восторга, что ему показалось, как будто душа отделяется от тела. Он счел случившееся событием такой важности, что именно с него начал свое жизнеописание, "Das Buch von dem Diener".
По мнению одних исследователей, жизнеописание Сузо - это первая автобиография на немецком языке; другие возражают: дескать, вовсе это не автобиография. Есть мнение, что большая часть книги написана некоей Эльсбет Штагель, молодой монахиней из монастыря Тос, любимейшей духовной дочерью Сузо.
Очевидно, она записала многие из бесед с Сузо и использовала их в качестве основы для жизнеописания, без ведома своего духовного отца. Сузо же, обнаружив содеянное, сжег часть рукописи еще прежде, как Господь "повелел" ему сохранить оставшееся. Никому доподлинно не известно, сколько в этой "Жизни" было писано Штагель, а сколько - самим Сузо.
"Жизнь" - захватывающее повествование, богатое удивительными подробностями о видениях, которым сподобился Сузо: Господь показывал ему образы Небес, Ада и Чистилища; души умерших являлись к нему, чтобы поведать о своей после-жизни.
Отличная книга, и написана так волнующе! Но самое поразительное в "Жизни" Сузо (или Штагель) - описания мук, которые он себе причинял.
Будучи приверженцем убеждения, будто телесный комфорт ослабляет дух, Сузо уверял, что не входил в отапливаемый дом целых двадцать пять лет и что не пил воды, пока язык не растрескался от сухости (а потом заживал около года). Сузо ограничивал себя в пище: ел только раз в день и никогда не потреблял мяса, рыбы или яиц, а однажды испытал видение, в котором возжаждал яблока сильнее, чем божественной мудрости, и тогда, чтобы наказать себя, продержался целых два года без фруктов. (Вот интересно: неужели нельзя было просто принять мораль к сведению и продолжить есть реальные - в противоположность метафорически запретным - фрукты?)
В качестве нижнего белья Сузо носил этакие подштанники со ста пятьюдесятью медными гвоздиками, остриями к коже. Поверх надевал власяницу с железной цепью, на которой висел деревянный крест длиной с мужскую руку и вдобавок утыканный тридцатью гвоздями.
Крест был привязан у Сузо между лопаток, и при каждом движении - особенно в коленопреклонении для молитвы - гвозди впивались в плоть, а в раны он затем втирал уксус. Сузо носил этот острый крест восемь лет, пока Бог не вмешался и с помощью видения не запретил это делать.
Сузо даже спал в своих жутких одеждах. Кроватью служила старая деревянная дверь. Укладываясь, он сковывал руки кожаными кольцами, чтобы не дать самому себе отгонять крыс, что ночами грызли его тело. Иногда во сне он разрывал эти оковы, и тогда стал надевать кожаные перчатки, также утыканные острыми медными гвоздиками, которые раздирали ему кожу словно терка для сыра. Сузо поддерживал эти привычки шестнадцать лет, пока в очередном видении Господь не повелел ему выбросить все спальные принадлежности в ближайшую речку.
Однако божественное вмешательство, запретившее Сузо терзать себя по ночам, не принесло ему облегчения - скорее напугало. Некая монахиня справилась о его здоровье, и Сузо ответил, что все очень плохо: ведь он уже месяц не чувствовал боли - а вдруг Господь его совсем забыл?
Сузо понял, что физические муки - лишь начало, ибо они не давали осязаемых доказательств его великой любви к Богу. Он решил исправить дело и однажды вечером распахнул на себе одеяния и заостренным пером вырезал в плоти прямо над сердцем, буквы HIS. (Если для вас это словно греческая грамота, не волнуйтесь: HIS по-гречески аббревиатура имени Христа.) Кровь сочилась из надрезов, однако Сузо уверял, что от радостного экстаза не чувствует боли. Священные буквы остались навсегда, и до конца жизни он тайно носил на груди эту рану; утверждал, что в трудные времена спокойнее, когда знаешь, что само имя Христа движется в такт биению сердца.
Сузо умер в 1366 году, прожив долгую жизнь, которая, надо думать, казалась ему еще длиннее, чем была на самом деле.
По-моему, весьма любопытно, что "просветление" наступило у Сузо в возрасте восемнадцати лет, именно тогда, когда обычно проявляется шизофрения. Шизофренику в Германии четырнадцатого века могло бы достаться и что-нибудь похуже, чем просто религиозная жизнь. В век мистицизма подобные видения не внушали страх - им поклонялись. Если человек избивал себя до полусмерти, это называлось не самоагрессией, а подражанием Христу. Если человеку слышались голоса, это означало прямую связь с Богом.
Впрочем, одно событие в жизни Хайнриха Сузо кажется мне особенно интересным, хотя за бесконечные часы в библиотеках я так и не сумел найти ему подтверждения.
Марианн Энгел утверждала, что когда-то была с ним знакома.
Когда я снова очнулся, Марианн Энгел давно ушла, но оставила на прикроватной тумбочке подарок - маленькую каменную горгулью.
Я покрутил миниатюрную бестию в пальцах. Около шести дюймов высотой, выглядела горгулья точно наполовину очеловеченный пельмень, сваренный до цвета грустной тучи. Существо сидело на корточках, вывалив огромный живот, и опиралось локтями о колени, поддерживая голову трехпалыми руками. Из спины у него торчали короткие и толстые крылья, скорее для виду, чем для полета. Квадратная голова сидела на покатых плечах, совсем как валун на краю обрыва. Огромные глаза таращились из-под неандертальского вида надбровных дуг, рот щерился кривыми зубами. Горгулья словно изо всех сил старалась напустить на себя сердитый вид, хотя и не вполне успешно. У нее было нежное и грустное лицо, какое-то уж слишком человеческое, как у жалкого, заброшенного путника, всю жизнь промаявшегося от одного несчастья до другого и наконец согнувшегося под грузом так и не высказанных слов.
Мое физическое состояние заметно улучшилось за эти послеоперационные дни. Желудок, превратившийся было в мусорный контейнер, снова научился работать, хотя уже и не смог бы нести прежний груз. Правая нога, с покалеченным коленом и разрушенным бедром, тоже стала заживать, и доктора обещали, что вскоре снимут металлическую паутину стержней. С каждым днем мне делалось чуть удобнее в скелетной клетке кровати.
Нэн меня ощупывала и писала краткие пометки в карточке. Она неизменно сохраняла профессионализм, но я все чаще называл ее по имени, вместо того чтобы величать доктором Эдвардс. Не знаю, обижала ли ее подобная фамильярность; впрочем, доктор ни разу меня не одернула. Пожалуй, меня это раззадорило, и, поддавшись любопытству, я спросил, замужем ли она. Она поколебалась, не зная, отвечать ли, и в итоге промолчала.
Кресло возле кровати-скелета пустовало, если не считать посещениями обходы медсестер и Нэн. Один день без Марианн Энгел превратился в два дня без Марианн Энгел, два - в три, в пять дней без Марианн Энгел, которые, в конце концов, сложились в безмарианную неделю. Я хотел расспросить ее о миниатюрной горгулье, зачем она мне ее подарила, что это значит…
Я много читал - в основном детективы и без всякого удовольствия. Мне требовалось чем-то их заменить, поэтому я попросил Нэн одолжить несколько учебников по клинической психологии.
- Наверняка у вас есть что-нибудь по шизофрении, маниакально-депрессивному расстройству, раздвоению личности, что-нибудь такое?
- Я этим не занималась, - ответила Нэн. - И вообще, вам бы следовало читать об ожогах.
Нэн уже принесла кое-какие книги о восстановлении после ожогов, но они так и лежали на столике у кровати. Я их не читал потому, что именно их читать был должен. И мы заключили сделку: за каждую принесенную Нэн книгу по психологии я стану читать одну из книг про ожоги. Нэн сочла это победой и потребовала, чтобы сначала я прочитал одну из ее книг. А уж после ко мне пришел Грегор с охапкой психологических текстов в руках, шурша вельветовыми брюками. Все эти труды он вручил мне и объяснил, что доктор Эдвардс попросила одолжить их из личной библиотеки в его кабинете.
- Но вы же тут еще не спятили, а?
Он так хихикнул, что я заподозрил, не репетировал ли он эту фразу по пути из психиатрического отделения. Я поинтересовался, можно ли психиатрам говорить пациентам такие слова, как "спятил", однако Грегор только смахнул каплю пота со лба клетчатым платком и вместо ответа стал расспрашивать, с чего это меня так интересуют шизофрения и маниакально-депрессивный психоз.
- Не ваше дело, - отозвался я.
Грегор открыл было рот, но лишь улыбнулся и погладил мою крошечную горгулью.
- Симпатичная штучка, - заметил он и пошаркал прочь.
На следующий день ко мне в палату вошла миниатюрная азиатка, на первый взгляд больше похожая на куклу, чем на живую женщину.
Только не спешите думать, будто я пытаюсь утвердить стереотипное представление о том, что все азиатки напоминают фарфоровые статуэтки! Я совсем не такую куклу имел в виду. У этой женщины было круглое лицо, плоский нос и удивительная улыбка. (Я всегда терпеть не мог людей, способных широко улыбаться и при этом не выглядеть идиотами.) Скулы ее были как спелые яблочки, под халатом она носила полосатую рубашку и джинсовый комбинезон и вообще казалась тряпичной детской куклой, только с восточным лицом.
- Привет! Я Саюри Мицумото. Рада с вами познакомиться! - Она сунула мне ладошку и крепко пожала руку.
И даже если я не каждый раз пишу, что она что-то сказала с широченной улыбкой, пожалуйста, отныне принимайте это как данность.
- Что это за имя - Саюри?
- Очень красивое имя! - ответила она с чуть заметным австралийским акцентом. - А теперь садитесь.
Я поинтересовался, с чего она решила, будто я стану слушаться.
- Потому что я ваш новый физиотерапевт, и вы сейчас сядете.
- Вы даже не знаете…
- Я переговорила с доктором Эдвардс. Вы можете сесть! - Саюри выкрикнула это "можете" со странной смесью радости и несомненности. Потом взяла меня под мышки и пошире расставила ноги, чтобы помочь мне выпрямиться. Она предупредила, что от внезапного прилива крови может закружиться голова, а я стал возражать: дескать, не особенно удачная идея.
- Еще какая удачная! - радостно воскликнула Саюри. - Три, два, один… Вверх!
И я поднялся вверх; для куклы Саюри оказалась чересчур сильной. В первую секунду все было нормально, ее руки меня поддерживали. Потом голова закружилась, комната понеслась в странном танце. Саюри поддержала меня сзади.
- Вы замечательно справляетесь! Осторожней… - Она стала опускать меня на кровать и промолвила: - Не так уж плохо было, верно?
- Абсолютно ужасно.
- Кошмар! - Она прикрыла рот ладошкой от притворного ужаса. - Вы и впрямь такой, как говорят! Неужели вам никто не объяснял, что рот ваш - ворота для всяческих несчастий?
Днем я вздремнул, а когда открыл глаза, надо мной стояла Марианн Энгел, и шторы были задернуты. На стуле у кровати висел халат для посетителей; позже я узнал, что Марианн Энгел надела его по дороге в палату с целью утихомирить заметившую ее медсестру, а потом живо сняла. И теперь осталась в уличной одежде: просторной белой рубашке, заправленной в линялые джинсы, под ремень из серебристых дисков. Волосы ее свободно падали на плечи. Лицо было спокойно, глаза сияли - зеленым, определенно зеленым. На правой штанине распластался вышитый дракон.
Наконец-то стало понятно, что я правильно разгадал приятные округлости фигуры Марианн Энгел. Дракон, кажется, был со мной согласен - он заполз наверх от самой лодыжки и обвился вокруг бедра, словно лаская его. Все чешуйки были из цветных блесток; вместо глаз сверкали искусственные рубины. Язык игриво извивался к ягодицам. Когти черными стежками сладко впивались в ногу.
- Мне нравятся твои штаны, - заявил я. - Где ты пропадала?