- Я была занята, - отвечала она. - А штаны мне подарили.
- Кто подарил? Чем занята?
- Джек. - Она подвинула стул ближе к кровати и уселась. - Работала, а потом немножко приболела.
- Так тебе нездоровится? Сочувствую. Кто такой Джек?
- Я уже поправляюсь. Ревнуешь?
- Хорошо. Ты сегодня от врачей не прячешься?
- Не-а. Ревнуешь?
- К Джеку? - Я нетерпеливо фыркнул. - У вас с ним шуры-муры?
- Так далеко я бы не стала заходить. Не хочу говорить об этом.
- О врачах или о Джеке?
- О врачах, - отозвалась Марианн Энгел. - А тебя интересует Джек?
- Разумеется, нет. Личная жизнь на то и личная, верно?
- У нас сложные отношения.
- С Джеком?
- С врачами. - Марианн Энгел побарабанила пальцами по удивленным драконьим глазам. - Хотя доктор Эдвардс, кажется, ничего…
- Ага… Так что, ты выздоровела… чем ты там болела?
- Просто переутомилась. - Она склонила голову набок. - Расскажи мне об аварии!
- Я надрался и сверзился с обрыва.
- Из огня да в полымя…
Я кивнул на статуэтку у кровати.
- Мне понравилась горгулья.
- Это не горгулья. Это гротеск - или химера.
- Хрен редьки не слаще.
- Редьку я не ем, - отозвалась Марианн Энгел. - Но это именно химера. Горгульи - на водостоках.
- Все их называют горгульями.
- Все ошибаются. - Марианн Энгел вытянула из пачки сигарету и, так и не закурив, стала катать между большим и указательным пальцами. - Горгульи отводят воду от стен соборов, чтобы основания не размыло. В Германии их называют "Wasserspeie". Это ты помнишь?
- Что помню?
- Водоплюи. Это буквальный перевод.
- Откуда ты столько знаешь?
- Про химер или языки?
- И то и другое.
- Химер я делаю, - объяснила Марианн Энгел. - А языки - это хобби.
- В каком смысле "делаешь"?
- Я резчица. - Она кивнула на мелкотравчатое чудовище у меня в руке. - Эту я сама сделала.
- Она моему психиатру понравилась.
- Которому из психов?
- Доктору Гнатюку.
- Он лучше большинства остальных. Я слегка удивился.
- Ты его знаешь?
- Я почти всех знаю.
- Расскажи, что ты вырезаешь?
- Я увлеклась, когда смотрела, как ты это делаешь. - Свободной рукой Марианн Энгел теребила шнурок с наконечником стрелы.
- Я не умею.
- Раньше умел.
- Нет, никогда не умел! - сопротивлялся я. - Расскажи, почему тебе нравится вырезать?
- Это искусство вспять. В конце остается меньше, чем было изначально. - Она помолчала. - Очень жаль, что ты не помнишь свою резьбу. У меня есть кое-какие твои работы.
- Какие?
- Мой Morgengabe. - Марианн Энгел пристально смотрела на меня, как будто выжидая, что в мозгу моем появятся несуществующие воспоминания. Ничего не появилось. Марианн Энгел пожала плечами и откинулась на спинку стула. - Джек - мой управляющий.
Знакомый с работы. Хорошо.
- Расскажи мне о нем.
- Пожалуй, оставлю тебя теряться в догадках. - Сегодня она явно была в хорошем настроении. - Хочешь, расскажу историю?
- О чем на этот раз?
- Обо мне. Ведь ты забыл.
Глава 4
Вряд ли теперь так уж важна точная дата моего рождения, но, насколько мне известно, произошло это в 1300 году. Я не знала своих биологических родителей - меня подбросили в корзинке к главным воротам Энгельтальского монастыря, примерно в середине апреля, когда мне было лишь несколько дней. В обычной ситуации никто не стал бы подбирать и взращивать брошенного ребенка (в конце концов, монастырь не сиротский приют), однако судьбе было угодно, чтобы нашли меня сестра Кристина Эбнер и отец Фридрих Сандер, и нашли в тот самый вечер, когда рассуждали про знаки Божии.
Сестра Кристина поступила в монастырь в возрасте двенадцати лет, а два года спустя у нее начались видения. Меня она нашла, когда ей было чуть за двадцать и она уже давно считалась причастной к мистическим откровениям. Отцу Сандеру было около пятидесяти, он служил местным капелланом, и пришел в религию гораздо позже многих. На тот момент отец Сандер уже почти двадцать лет состоял духовником при энгельтальских монахинях. Впрочем, важней всего понять характеры сестры Кристины и отца Сандера. Ведь, не будь эти люди исполнены сочувствия, все могло бы обернуться совсем иначе.
В корзинке моей обнаружились две записки. В одной на латыни, в другой по-немецки было написано одно и то же: "Этот ребенок, десятый младенец из хорошей семьи, избран в дар Спасителю нашему Иисусу Христу и монастырю Энгельталь. Поступайте с ним по воле Господа". В те времена редко можно было встретить простолюдина, умевшего писать, тем более на двух языках; легко предположить, что само наличие этих записок подтверждало мое благородное происхождение.
Насколько я понимаю, сестра Кристина и отец Сандер быстро пришли к выводу, что появление ребенка именно в тот вечер, в череде других вечеров, не простая случайность; вдобавок и сама сестра Кристина была десятым ребенком в семье. Меня принесли к настоятельнице, и та нерешительно уступила их общим доводам. Могла ли настоятельница отмахнуться от вероятности, что мое появление у ворот предначертано свыше? Имея дело с посланиями Господа, разумнее всего ошибиться в пользу осторожности - такое бытовало всеобщее ощущение в монастыре. Впрочем, одна из сестер усердно убеждала остальных, что не следует меня оставлять. То была сестра Гертруда, книжница (по латыни "armarius", то есть библиотекарша и главная переписчица) энгельтальского скриптория. Имя ее нам нужно запомнить, равно как и ее помощницы, сестры Аглетрудис. Обеим предстояло оказать большое влияние на мою жизнь - главным образом негативное.
Энгельталь считался одним из важнейших духовных центров Германии. Казалось бы, налицо предпосылки для ужасного и трудного детства. Однако все обернулось иначе. Монахини хорошо со мной обращались - вероятно, оттого, что так могли отвлечься от своих повседневных забот. Я обожала их веселить - ведь все они усердно силились не улыбаться. Мне казалось, я нарушаю главные правила.
Я всегда была особенно близка с сестрой Кристиной и отцом Сандером, которые стали мне этакими суррогатными родителями. Не случайно отца Сандера я и звала отцом.
По-хорошему, его надо было называть "падре", хотя он скромно просил именовать его "брат". Поэтому для всех остальных он был братом Сандером, но для меня всегда оставался отцом. Кажется, он позволял мне такое обращение, потому что я одна замечала неведомые остальным черты его характера… ну, может, замечал их еще брат Хайнрих, с которым отец Сандер делил небольшой домик у лесной опушки. В любом случае мне доводилось слышать смех отца Сандера, тогда как остальные знали лишь егоскованность.
Детство прочие монахини провели вне стен монастыря, я же первое в своей жизни слово обратила к отцу Сандеру: "Gott". Боже мой, какое блестящее введение в язык!
Так разве мог бы он носить передо мной ту же маску сурового благочестия, что надевал пред остальными? Она ничуть не подходила к играм с младенцем, а потом уж стало слишком поздно. Впрочем, даже будучи ребенком, я понимала: отцу Сандеру необходимо поддерживать некий образ. Тайна его, известная только мне, была в безопасности.
Отец Сандер всегда носил власяницу, постоянно бранил сам себя грешником (обычно за "проступки юности", что бы это ни значило) и молил о прощении. Он считал, что до прихода к религии совершал "скверные" поступки. Но передо мной он пускался в подобные разглагольствования не часто, разве что забывшись; тогда брат Хайнрих вставал в углу комнаты и молча закатывал глаза.
Отец Сандер проклинал сам себя, но никогда не отказывал в прощении другим. А еще у него был особенный голос, самый сладкий голос, какой только можно себе представить. Отец Сандер говорил, и все невольно ощущали любовь - не только его самого, но и любовь Бога.
Сестра Кристина… даже не знаю, с чего начать. Это была изумительная женщина! Родилась она в Страстную пятницу, и то был первый в ее жизни знак благословения. Говорили, что из всех посланников Бога на земле Кристина - среди пятидесяти самых блаженных. В детстве я ни разу не усомнилась в правдивости этих слов, и лишь много позже задумалась о том, как можно измерять подобные вещи. Видения сестры Кристины и ее литературные способности снискали монастырю славу. Она все время писала, и впоследствии произвела два шедевра: "Откровения" и "Книга сестер Энгельталя" - историю всех важных монахинь, что жили здесь перед нами. Сестра Кристина вдохновляла на литературный труд и остальных обитательниц монастыря. К примеру, Гертруда из скриптория написала "Жизнеописание сестры Гертруды из Энгельталя", с помощью брата Хайнриха и брата Конрада, но, честно говоря, мне всегда казалось, что эта книга - лишь попытка создать свою собственную легенду. У Гертруды имелась странная привычка все время всасывать воздух - привычка, которую нельзя было не заметить и так же невозможно не возненавидеть. Рассказывали, ее мать родила перед ней восемь мальчишек и роды были чрезвычайно болезненные, но сама Гертруда появилась на свет без всяких усилий. Казалось бы, что тут необычного? Однако Гертруду это обстоятельство как бы с самого начала роднило с младенцем Христом - ведь известно, что его рождение было совершенно безболезненным, рождение столь же непорочное, как и зачатие. Люди говорили, что в младенчестве Гертруда никогда не сосала грудь матери - ей нравилось причмокивать воздухом, словно прямо из него она могла извлечь божественную сладость. Я всегда подозревала, что она и до сих пор продолжает всасывать воздух только для того, чтобы эта история не забылась.
Из всех книг, написанных в те вдохновенные дни, мне больше всего нравилась "Gnaden-vita", или "Жизнь", Фридриха Сандера. В смысле нравится мне она, а не то, что с ней сделали. После смерти отца Сандера "Жизнь" обработали и, в числе прочего, убрали все упоминания обо мне. И речь даже не о моем тщеславии - нет, меня обидел (обижает до сих пор!) цинизм, с которым разрушили его замысел.
Как бы то ни было, детство мое прошло в окружении этих людей. Единственный раз я спросила у сестры Кристины, когда мне будет позволено жить в миру, вне монастыря, и она ответила, что никогда, но этому следует не печалиться, а только радоваться, как подарку. Бог щедро раскрыл свой замысел по отношению ко мне с самого моего рождения и тут же поместил меня в Энгельталь. Никому из остальных монахинь, даже самой Кристине, не довелось всю жизнь провести во славе служения Господу.
"Какая же ты счастливая девочка!" - так завершила она разговор.
Все ожидали, что я, став взрослой, и сама возьмусь за перо. Это убеждение тем более окрепло, когда я заговорила в чрезвычайно раннем возрасте и подхватила латынь, как будто это был мой родной язык. Я, конечно, этого не помню, но рассказывали, что я не теряла времени на отдельные слова, а сразу выдавала законченные предложения. Нужно учитывать следующий факт: в те дни дети воспринимались как недоразвитые взрослые. Нрав ребенка не мог развиться со временем, потому что характер закладывался с рождения: детство было периодом его раскрытия, а не развития. Поэтому считалось, что эти мои проявившиеся способности к языкам существовали всегда, были заложены в меня Богом и ждали, когда их обнаружат.
Я обожала посетителей в Энгельтале! Местные жители шли к нам в лазарет за медицинской помощью, и мы, как подобает, их принимали. Не только ради милосердия, но и в силу политической необходимости. Монастырь быстро развивался, по мере того как знать жертвовала нам окрестные земли, а вместе с землей - и ее обитателей. Бывали у нас и другие посетители, странствующие священники, желающие взглянуть на тот самый Энгельталь, в котором у монахинь появляются столь необычайные видения (или, фактически, попросту искавшие кров на ночь). Захворавший крестьянин занимал меня ничуть не меньше дворянина - ведь каждый приносил истории о большом мире.
Сестра Кристина не отказывала мне в удовольствии посмотреть на визитеров. Я тихонько садилась в уголок и внимательно вслушивалась в разговоры, все больше совершенствуя умение становиться незаметной.
Гертруда, конечно же, этого не одобрявшая, презрительно вздергивала длинный тонкий нос. Зрение у нее уже падало, и ей нелегко давалось сконцентрировать свое пренебрежение на одной точке - на мне.
Для Гертруды все посетители были незваными гостями, мешающими ей делать свое дело - ведь от Гертруды, как от книжницы, требовалось время от времени переводить для гостей. Она не была особенно искусна в переводе - в лучшем случае весьма поверхностно знала французский и итальянский, - однако должность обязывала. Большинство наших гостей могли объясниться на латыни или немецком, мне же больше всего нравились те, кто говорил на редких, экзотических языках. Заслышав такую речь, я любила навострить уши. Сложно было не только уразуметь иностранные слова, но и уловить чуждые понятия. К примеру, я знала, что папа Климент перенес папский престол в Авиньон… но почему? И где этот Авиньон находится? И на что он похож? Однажды вечером я впервые подслушала спор. Чужеземный гость посмел усомниться в святости покойного папы Бонифация, и непоколебимая Гертруда ринулась на защиту его святейшества. Меня, маленькую девочку, это шокировало.
Отчетливо помню, как в один прекрасный вечер мой талант раскрыли. У нас появился чужеземный гость, и Гертруда, как всегда, боролась с трудностями перевода. Мне эти трудности казались странными, поскольку я легко схватывала нить разговора. Все равно, на каком языке велась речь, - я просто ее понимала. В тот вечер гость был из Италии - дряхлый бедный немытый старик. Никто не сомневался: он недолго задержится в этом мире. Старик отчаянно старался объяснить, что с ним случилось. Гертруда в бешенстве всплеснула руками и заявила, что невозможно понять такой простонародный говор!
Оттого ли, что старик казался таким хилым, оттого ли, что у него так хрипело в груди, или по степени его благодарности за каждую ложку каши, или потому, что он не произнес ни одного дурного слова, хотя никто его не понимал, - короче, я почувствовала: если именно в эту ночь не поговорить с нашим гостем, пожалуй, с ним уже никто и никогда поговорить не сможет… Как бы то ни было, я нарушила свое привычное молчание и шагнула из угла в центр комнаты. На его родном диалекте итальянского я спросила:
- Как вас зовут?
С какой же радостью старик вскинул голову, даже не донеся ложку до рта, и ответил:
- Паоло!
Он подивился, откуда мне ведом его язык. А я и сама не знала откуда, и просто сказала, что знаю. Потом принялась рассказывать, как слушала речи иностранцев, а когда гости уезжали, мысленно проговаривала все сказанное на их языках перед сном. Паоло это показалось совершенно чудесным. На вопрос, откуда он, старик ответил, что почти всю жизнь прожил в Фиренце, но родом с самого юга, из мест, славящихся таким вот хриплым просторечным говором. И собственное его произношение, как он объяснил, произошло от ужасного смещения диалектов. При этом старик рассмеялся, и тогда сестра Кристина очнулась от изумления и тут же забросала меня вопросами, и кажется, не только с целью получить информацию, но и желая перепроверить мои способности к переводу. Так, с моей помощью, старик рассказал свою историю.
Всю жизнь Паоло прожил с горячо любимой женой. Она недавно умерла, ион чувствовал, что вскоре последует за ней. Вот и отправился в путешествие, ведь он никогда не видел других стран и не желал умирать, ничего не узнав о мире. Смерти старик не боялся - как всякого доброго христианина, в конце его ждало вознаграждение. Он попросился провести в монастыре лишь одну ночь, а потом собирался продолжить путь. Сестра Кристина разрешила ему остаться, поскольку обладала властью действовать от имени настоятельницы, и Паоло благодарил ее за доброту. Впервые в жизни я ощутила собственную значимость.
Паоло достал из мешка книгу и протянул мне. Очевидно, хотел оставить в подарок.
- Мне она вскоре не понадобится…
Сестра Кристина шагнула вперед, хотела отказаться за меня.
- Скажи ему, у него и так почти ничего нет, мы не можем взять книгу! Только непременно поблагодари!
Я перевела, и Паоло понимающе кивнул. Он снова поблагодарил монахинь, а затем отправился в предложенную ему постель.
Сестра Кристина наказала мне явиться завтра же, после заутрени, к настоятельнице для важного разговора. Я испугалась наказания за вмешательство, однако сестра Кристина заверила, что ничего особо страшного не будет.
На следующее утро я вошла к настоятельнице. Она сидела за рабочим столом, а чуть поодаль расположилась сестра Кристина. В углу, с подчеркнуто бесстрастным видом, стояла Гертруда. Настоятельница была добрая женщина, но я все равно ее побаивалась. Она казалась ужасно старой, и брыли у нее были точно у гончей.
- Как сообщила сестра Кристина, вчерашней ночью у нас случилось откровение, - проворчала настоятельница. - Дитя мое, Марианн, ты никоим постижимым образом не можешь знать итальянский. Как именно ты совершила это деяние?
Сестра Кристина ободряюще кивнула, и я собралась с духом.
- Я просто слушаю речи и понимаю, - сообщила я. - Не знаю, почему другие этого не умеют.
- Ты способна понять и другие языки? Поистине впечатляюще!
- Вы позволите? - вмешалась Гертруда. Старуха кивнула. - Настоятельница, суждения ваши верны, как всегда! И все же, я считаю, разумно было бы задуматься об источнике такой необычайной способности. Призываю вас быть настороже, ведь столь мало известно нам о рождении этого ребенка! Откуда нам знать, что ее способности происходят от Бога, а не от… некоего другого источника?