Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене - карта, на другой стене - черная доска. В углу - шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.
- Садись, - приказал Капелюхин.
- Я постою, господин инспектор.
- Садись, - повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.
Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.
Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.
Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.
- Вот что, Сережа, - ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, - твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником…
- А разве я не примерный ученик?
Толстяк придвинулся ближе.
- Поэтому, - сказал он вкрадчиво, - ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.
"Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!"
- Слыхал я, - продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, - что недозволенное Гущину дает его отец…
Я вскочил.
- Сиди, - прижал меня к стулу инспектор. - Ты принесешь мне запрещенные книжки…
Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.
- Не принесу.
Улыбка исчезла с лица Хорькевича.
- Не принесешь? - прошипел инспектор.
- Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, - выпалил я одним духом, - и доносчиком быть не хочу!
Капелюхин стал краснее вареного рака.
- А, вот ты каков! - он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.
- Молчать! - Капелюхин ударил меня по щеке.
Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.
Я крикнул:
- Не смейте!
Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:
- Скажешь, кто читает запрещенные книги?
Он впился словно клещами в плечо.
- Пустите меня!
- А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, - неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.
Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.
- Держите его, Станислав Владиславович! - крикнул Капелюхин.
Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.
- Не троньте меня!
Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.
Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.
Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. "Да ведь он на Вия похож!" - подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. "Убьют! Забьют насмерть!"
Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.
- В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! - тяжело дыша, кричал Капелюхин.
Вошел старик сторож.
- Заприте его в пустом классе!
Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.
- За что тебя? - спросил с участием Васо.
- Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!
Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую - собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?
Несколько раз за дверью возникал шум - ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:
"Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению…"
Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.
- Благослови наших наставников, - читал кто-то, - родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию…
В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. "Нельзя засыпать, - подумал я, - здесь наверняка ходят крысы".
Но я все же уснул и спал, пока не услышал:
- Вставай, негодяй! - Отец тряс меня за плечо. - Идем домой! - Он ударил меня по затылку.
Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.
- Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, - сказал он.
Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.
- Снимай штаны, - приказал он и снял свой широкий пояс.
- Оставь, Иван! Ты убьешь его!
- Не вмешивайся! - Отец ударил меня ремнем.
Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:
- Негодяй!
Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.
- Беги, Сергуша, беги!
Отец ее оттолкнул.
Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.
- Мария! - Отец бросился к матери. - Мария! - с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.
Глава седьмая
Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.
"Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром".
В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.
- Ты спишь, сыночек?
- Мама!
Мать обняла меня.
- Как он бил тебя! Как он бил тебя! - Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: - Если бы я была здорова, мы бы ушли от него… совсем… Далеко… далеко… - Она прислушалась. - Я пойду, - сказала дрогнувшим голосом. - Вдруг он проснется…
Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.
"Мы бы убежали от него… совсем…" - повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!
Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.
Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.
Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.
В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: "Стой!" Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.
Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.
За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:
- Хио! - кричали они. - Вставай! Хио-хо!
Аробщики стали запрягать волов в арбы.
Я постарался пройти незамеченным.
Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.
Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.
Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.
В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.
"Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, - напугал нас тогда Васо. - Подойдет и примется глодать нос или ногу".
Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.
"Васо, пойдем назад", - попросил я друга.
"Погоди, - сказал Васо. - Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле".
"Пойдем наружу", - взмолился я.
"Сережка, не трусь, - сказал Сева. - Васо нарочно пугает".
Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух…
Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.
Я сел на землю. Дождь все усиливался. Долго будет он продолжаться? Как доберусь я до станции? Потоки воды потекли с каменных сводов. Каземат протекал! Я отступил туда, где еще было сухо. Дождь шумел в небольшом окошке с железной решеткой. Как в тюрьме, подумалось мне. Я сел и прислонился к холодной стене. Сидел долго, соображая, как мне удастся пристроиться в поезд, проехать в нем без билета до моря, разыскать дядю Севы, попроситься к нему на корабль юнгой.
Никто бы не мог сказать, что я трус! Страха не было.
Я заснул. Проснулся оттого, что каменные своды, казалось, раскалывались на части - так загремело и так осветилось все белым огнем. Не сразу я понял, что это гроза.
Удар, вспышка, еще громовой удар. Сколько я спал? Целый день?
И вдруг послышались голоса.
- Ну и грозищу бог послал. Заходи все, сушись!
В каземат вбежали солдаты с факелом. Я узнал среди них Сашку и капитана Вергасова.
- Вашблагородье, да тут кто-то есть! - воскликнул Сашка.
- Эт-то кто? - уставился на меня изумленный Вергасов. - Ба, да это капельмейстера Тучкова беглец! Ты что же это, сукин сын, из дому бегать? Стой тут, не уходи. Отведешь молодого человека к отцу да скажешь, чтобы всыпал ему горячих, - приказал капитан Сашке.
- Слушаю, вашбродь, - ответил деревянным голосом Сашка.
Дождь все еще лил, хотя гроза и ушла. Я промок до нитки. Сашка шагал со мной рядом солдатским размеренным шагом.
- Куда вы ходили, Саша?
- Ловить бегунов. Нынче в полку приказ объявляли.
Кого в арестантские роты, кого вовсе на каторгу. Земляки попали мои Сидорков, Мурин Федор.
- За что?
- А кто его знает… Так Мурин Федор еще вчера загодя убежал. А ты что, малой, убегал от родичей? - спросил он.
- Да.
- Куда?
- К морю.
- Зачем?
- Отец меня чуть не забил.
- Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?
Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?
У меня защемило сердце.
- Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?
- Понял.
- Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?
Конечно, я скажу - заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.
Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.
Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:
- Скоротечная чахотка.
Женщины завыли жалкими и страшными голосами.
Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:
- Быстро скрутило.
В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.
В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.
- Мать скончалась, - сказал отец, и в горле у него заклокотало.
Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.
Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.
Глава восьмая
С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.
Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня - он стал пить.
Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.
Сева упрекнул меня, что я убегал один.
- Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.
Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.
Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.
Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли "Боже, царя храни" запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него - музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.
Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
"А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались".
В полк пригнали новобранцев - парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: "Шагом марш!
Ложись!" Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: "Определю тебя в музыкантскую команду". Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!
К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, "воздвигнут крест над мечетью Айя-София".
Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.
Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, "на позиции".
Отец простился со мной:
- Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.
Он поцеловал меня в лоб - кажется, первый раз в жизни. Я - тоже впервые - его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.
- Как будешь жить?
- Прокормлюсь.
Небо затягивало. Собирался дождь.
Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.
От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.
Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.
Васо говорил:
- А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?
Что, людей у нас мало? Молись не молись - все одно.
Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! "Погиб смертью храбрых". Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.
- Врешь!
- Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном поезде мимо нас проезжали. Нет, братцы, я не верю ни в бога, ни в черта, верю только в удачу. Собирайтесь, поехали!
- Куда?
- К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.
- Найдем дядю Степу, - напомнил Сева. - Он нас устроит во флот.
В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: "Счастливый тебе, сТынок, путь". Я бережно завернул фотографию в чистый платок.
Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.
- Давайте, - сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, - споем прежней жизни вечную память.
И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.
- А теперь - новой жизни: "Многие лета".
"Многие лета" мы спели как радостный марш.