Глава девятая
Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.
Безмятежное спокойствие сытых и всем довольных людей нарушали лишь раненые в халатах. Иногда их сопровождали сестры милосердия в белых косынках.
Мы почувствовали себя чужими в Батуме, в этом экзотическом городе. Один Васо был как дома. На базаре было полно мандаринов и яблок, шипела и медленно вертелась на вертеле дымящаяся тушка барана; люди, темные от загара, пили черный как деготь кофе из крошечных чашек. Их головы были завернуты, несмотря на жару, в башлыки, как в тюрбаны. В ларьках продавали ковры с причудливыми узорами. Продавцы зазывали покупателей, тянули их за рукава, торговались. Продавались дорогие кинжалы в серебряной оправе, такие острые, что ими можно было зарезать быка. Покупатели вонзали кинжалы в Дерево и пробовали твердость металла зубами.
Базар шумел: люди кричали, спорили, торговались.
На земле на зеленых листьях лежали гроздья винограда и какие-то желтые плоды.
Васо подошел к молодому торговцу и показал на меня:
- Этот парень приезжий, он не знает вкуса хурмы.
Торговец засмеялся и протянул мне плод. Потом дал по штуке друзьям. Душистый сок тек по подбородку.
Тощий, как палка, городовой в белых перчатках, с желтым шнуром, болтающимся у пояса, сердито взглянул на нас, отобрал несколько лучших плодов и положил их в карман. Расправил усы, крякнул и пошел дальше.
- Видал? - толкнул меня Васо. - Он сыграл с ним в "кочи" без кочи.
Торговец сдвинул на затылок картуз и озадаченно поглядел вслед городовому.
- Почему же он не спросил с него денег?
- Фью! - свистнул Васо. - Ты слыхал? - обратился он к торговцу. Почему ты не спросил денег?
Тот засмеялся.
Возле арбы, доверху наполненной румяными яблоками, Васо крикнул:
- Эй, Серго, смотри-ка, вот самые лучшие яблоки! Что, я вру?
Бородатый аробщик кинул льстецу яблоко:
- Держи, бичикб!
- Вот спасибо! Отменное яблоко! А моим друзьям ты не дашь? Надо же им попробовать лучшие яблоки!
Бородатый кинул еще два яблока, и Васо поймал их.
Ночевали мы под звездным небом, под пальмами.
Утром разгружали в порту мандарины. Деньги были заработаны честно, но плечи и спины ломило. Мы пошли на базар и наелись там до отвала фруктов. Потом лежали у моря. Откуда-то доносилась музыка. Плескались волны.
Далеко за горами глухо ухало. Там шла война с турками.
Где-то в той стороне - мой отец… Если жив, играет со своей музыкантской командой победные марши. А может, и похоронный. Жив ли он? Я не чувствовал к нему неприязни. Он был всем, что осталось у меня в мире, не считая верных товарищей.
Какой-то франт, в чесучовом костюме и в красном галстуке, в соломенной шляпе блином и с тросточкой, покрутился вокруг, подошел:
- Ребята, заработать хотите?
- Хотим, дорогой, а что? - спросил Васо. - Что вы можете нам предложить? Какую работу?
- Небольшую разгрузку. Заплачу хорошо.
- Подходит! - вскочил Васо.
- Идемте.
Франт повел нас в порт, где рядами стояли выстроенные из волнистого железа пакгаузы. Уже начинало темнеть, и на набережной начали загораться огни. Он разыскал сторожа и поговорил с ним. Потом подошел к нам, сказал:
- Через час я приду с лошадью, и мы погрузим товар. Вот вам аванс. - Он протянул деньги. - Подождите меня на бульваре, под второй пальмой.
- Отлично, - сказал Васо, пряча бумажку. - Мы подождем.
Помахивая тросточкой, наш работодатель ушел.
Васо посмотрел на пакгаузы, поднял голову, взглянул на спускавшийся вечер, легонько свистнул, сказал:
- Братцы, мы втянуты в пошлую кражу.
- Что ты говоришь? - вскричал Сева.
- Сторож - его соучастник. Он вскроет пакгауз.
- Идемте поскорее отсюда!
- Зачем? У меня есть план в голове.
- Какой?
- Подождите минутку.
Васо куда-то исчез.
- Мы не затем сюда приехали, - возмутился Сева. - Разыщем дядьку Степана.
- Да где ты его разыщешь?
- В Севастополе.
- А как мы попадем в Севастополь?
- Наймемся на любой пароход. В крайнем случае, запрячемся в трюм. В Севастополе не пропадем.
- А здесь?
- Здесь уже пропадаем. Попали в историю.
- Погоди. Вот и Васо.
Наш товарищ вернулся с каким-то кульком в газете под мышкой, запыхавшийся:
- Не приходил этот фрукт? А-а, вот и он.
Послышалось цоканье копыт, возглас: "Тпру-у", и перед нами очутился наш наниматель. Он позвал:
- Теперь идемте.
- Идем, дорогой, - сказал Васо ласково.
- Не шумите.
- А мы не шумим.
Сторож отодвинул пакгаузную дверь.
- Вот эти тючки выносите да живо грузите на лошадь, - приказал человек в чесуче.
- Чьи они? - спросил Васо.
- Мои.
- Вы уверены?
- Я заплатил за них деньги.
- За краденое тоже, друг, платят…
Васе вдруг жестом фокусника встряхнул принесенный сверток. Это оказался большой мешок от муки.
- А ну, влезай! - приказал он чесучовому барину.
- Вы с ума сошли!
- Влезай, говорю!
- Караул, грабят!
- Никто у тебя не возьмет ни копейки. Подавись своими деньгами! - Васо кинул ему в лицо бумажку, данную в виде аванса. - Влезай в мешок, тебе говорят!
Работодатель очутился в мешке. Васо с нашей помощью крепко-накрепко затянул мешок веревкой.
- Запирай пакгауз! - приказал он оторопевшему сторожу. Тот задвинул дверь.
- Давай сюда ключ!
Сторож, как завороженный, отдал ключ.
Васо размахнулся и забросил ключ в воду.
- И упаси тебя бог поднимать шум до утра, - жестким шепотом приказал он сторожу.
- Пойдемте, бедные, но честные юноши! - немного театрально сказал Васо. - Мы не продали своей совести, не так ли?
- А мешок? - спросил я.
- Да, мешок был украден, - признался Васо. - И бог, если только он существует, меня за эту кражу простит. А я себя безусловно прощаю.
В порт вошел обшарпанный пароход с красным крестом на грязно-белом борту. Странно было, что эту рухлядь зовут "Петр Великий". На него начали грузить раненых. Мы узнали, что "Петр" пойдет в Севастополь.
Васо нашел главного врача - важного толстяка в золотых очках, во флотском кителе.
Мы поклялись делать самую черную работу, лишь бы добраться до Севастополя: мыть полы, прибирать за ранеными, ухаживать за лежачими.
- Да справитесь ли? Ведь вы еще мальчики, - усомнился главный врач.
Но мы так усердно и так настойчиво стали убеждать, что справимся, что главный врач сдался.
Поздним вечером "Петр" отошел от мола и взял курс в открытое море.
Глава десятая
"Петра" основательно потрепало в районе Новороссийска - это было нашим первым морским крещением.
Милосердных сестер укачало в дым. Пароход так кряхтел от дряхлости своей и так его кренило, что раненые, если бы мы не поддерживали их, давно свалились бы с коек. Следы морской болезни прибирать было неприятно, но мы были готовы на все, лишь бы попасть в Севастополь! И, вооружившись ветошью, мы ползали на карачках, подтирая палубы. Выносили все, что оставляет после себя человек. От усталости валились и пытались заснуть хоть на несколько минут, но нас тут же поднимали призывы: "Эй, мальчонка, подойди-ка ко мне!" От всего этого и есть не хотелось, хотя кормил кок хорошо и обильно.
Прошли Новороссийск - сразу перестало качать, все успокоились, и даже стоны утихли.
Человек, когда он лежит и бездействует, разговорчив, и не слишком тяжелые раненые рассказывали друг другу всякие истории; обрывки их долетали до нас. Драгун с ампутированной ногой вспоминал о каком-то унтерофицере Буденном, душевном к солдатам, который ударил ирода-вахмистра по зубам. Буденного полевой суд приговорил к расстрелу, но у него было четыре Георгия за храбрость, и расстрел заменили снятием орденов и разжалованием. Говорили о бунте в каком-то полку.
Я услышал отзыв об офицерах: "Зверье, золотопогонники".
- Царя скоро скинут к чертовой матери, - злобно сказал с верхней койки солдат, заросший до самых глаз бородой.
- Да ну?
- Вот тебе и "ну". Жди свободы.
- А на что она мне, свобода-то? С чем я ее жрать буду? - спросил молоденький нервный солдатик. Он сдернул с себя одеяло, показал две культяпки.
- На что мне свобода теперь? Как я жинке таким покажусь, ты скажи? На что я ей без ног нужен?
И он безутешно заплакал. Я принес воды, напоил его, натянул одеяло.
Пришел Васо:
- Друзья, я у. кока выпросил консерву говяжью с кашей. За то, что прибрал ему начисто камбуз. Пойдемте.
За дни плавания несколько раненых умерли, и нам пришлось выносить их в трюм, который прозвали мертвецкой. Потом, стоило заснуть, окоченевшие трупы приходили и звали за собой, проклиная кого-то. Сева и Васо тоже маялись: и им мертвецы не давали спать.
На седьмые сутки, кряхтя разболтанными машинами, наш санитарный транспорт подходил к Севастополю.
Главный врач поблагодарил нас. Он достал бумажник крокодиловой кожи с золотой монограммой. Сева сказал возмущенно:
- Не надо, мы не за деньги.
- Но вам жить будет не на что.
- Заработаем.
- Вы мне нравитесь. Да, я так и не спросил у вас, Гущин, кто ваш отец?
- Военный фельдшер, - ответил Сева.
- Почему вы от него убежали?
- Его в Сибирь отвезли. Жандармы.
- Вот оно что… Ну, мне кажется, что не за горами то время, когда вы снова увидитесь. От всей души желаю, чтоб поскорей.
Что это было? Намек или доброе пожелание?
Сева сказал:
- Отец тоже всегда говорил, что царя скоро скинут.
А Севастополь уже возник перед нами. "Петр" мучительно загудел, и медленно, словно нехотя, раскрылись боновые ворота. Слева белел каменный форт с темными бойницами. В бухте стояло множество кораблей. Дул резкий ветер. К Крыму уже подступила зима.
И вот наша неразлучная троица очутилась опять в чужом городе, где, кроме Севиного дяди Степана Гущина, не было у нас никого знакомых. Даже главный врач, нагрузив свой ветхий ковчег, исчез в неприютном и сумрачном море.
В Севастополе все куда-то спешили, словно людей подгонял свежий ветер. Пока Сева разыскивал дядю, мы с Васо мерзли на холодном бульваре, перекусив тем, что выдал нам добросердечный кок транспорта. Сева вернулся не скоро. Вид у него был растерянный и грустный.
- Вот что, братцы… Дело плохо. Дяди Степана моего нет.
- Как нет?
- Он служил на "Императрице Марии", а "Императрица Мария" взорвалась в бухте на якоре.
- Где?
- Вот здесь, - показал Сева. - Немецкие шпионы, говорят, заложили мины. Побывала на "Марии" свита царицы. А царица-то - немка, чуть не Вильгельмова дочь.
После них взрыв и случился. Нет больше дяди Степана…
Так рухнула наша надежда на бравого кондуктора.
И не так-то легко оказалось, даже попав в Севастополь, стать юнгой!
Большие военные корабли стояли далеко от берега, к ним нам было не добраться. На катера нас не брали, а на эсминцах и подводных лодках только смеялись над нами.
На третий день, окончательно отощав, мы попали на Корабельную сторону, где маленькие уютные домики прятались за каменными оградами в облетевших садах.
Мы бродили по улицам совершенно промерзшие. Ветер сбивал нас с ног. Чего мы искали? Теплого угла. Еды.
И работы.
Усатый дядько в матросском бушлате покуривал у калитки короткую трубку. Он осмотрел нас подозрительно.
Спросил густым басом:
- А вы кого, хлопцы, ищете?
- Никого, - ответил Сева.
- Нездешние?
- Да, нездешние.
- А почто вы попали к нам в Севастополь?
- Хотели стать моряками.
- Вот это здорово! Что ж, крейсерами собирались командовать или броненосцами? - засмеялся от всей души дядько.
- Смеяться хорошо, когда пообедаешь, - сказал Сева со злобой.
- А вы разве голодные?
- Второй день.
- Ай-ай-ай, - покачал головой усатый. - А ну, заходите, - раскрыл он калитку.
- Зачем?
- Накормлю. Эй, Фелицата Мартыновна! - закричал он, пропуская нас в сени. - Гостей принимай!
Мы сидели в теплой, натопленной комнате, жадно хлебали жирные щи под сочувственным взглядом дебелой Фелицаты Мартыновны и испытующим - усатого дядьки.
- Вижу я, - сказал он, когда мы отвалились от миски, - вы не из тех хлопцев, что высматривают, где что неловко лежит. И желаю я получше узнать, какие вы хлопцы. Хотите - докладывайте, а не хотите - не надо. Неволить вас я не стану…
- Та-ак, - сказал усач, выслушав наши рассказы. - Значит, ты, - ткнул в Севу пальцем, - Степана Гущина племянник? Знал я Степана, царствие ему небесное. Хорошим был человеком и форменным моряком. А ты, значит, выходит, трубач, - поглядел на меня. - А все вы втроем нераздельная троица, и жрать этой троице нечего.
А воровство - честь вам и слава в том, хлопцы, - почитаете несусветным позором. Ну, что ж, - оглядел он нас весело, - нынче у меня переспите, а завтра возьму вас с собой в мастерские.
- В мастерские?
- Ну да. Людей у нас по военному времени мало, для всех дело найдется. Согласны?
- Согласны, дядько, - ответили мы.
- А зовут меня Мефодием Гаврилычем, и фамилия моя Куницын, - закончил гостеприимный хозяин.
Разморившиеся от сытости, мы заснули во флигельке, где жарко истопили печку, а утром пошли с Мефодием Гаврилычем в ремонтные мастерские. Они находились над самой бухтой, тут же на Корабельной.
Нас поставили на работу.
Там было много таких же подростков, как мы.
Пророческие слова солдата, заросшего бородой, сбылись. Царя действительно скинули. В Петрограде произошла революция. Не скажу чтобы мы понимали тогда, что к чему. Мы еще только-только почувствовали себя рабочими, сдружились со своими сверстниками-севастопольцами.
Васо, которого теперь все звали Васей, особенно подружился с тезкой своим Васяткой Митяевым, курносым и бойким парнишкой, года на три нас старше.
В оркестре, состоявшем из любителей, я играл на трубе без всякого отвращения. Играли мы "Марсельезу" и революционные песни на собраниях, где ораторы кидали в зал пламенные слова.
Раз настала свобода, отец Севин вернется домой из Сибири. Но где теперь его дом? И куда он пойдет? Дома нет. Где полк, тоже неизвестно.
- Все уладится, - утешал Васо Севу. - Самое главное, что нет больше жандармов.
Теперь в городе на холодном весеннем ветру можно было даже офицерье встретить с большими красными бантами на шинелях. "Перекрашиваются, дьяволы", - говорил Васятка Митяев.
"Марсельезу" играли и на Приморском бульваре.
В театре шли, судя по названиям, революционные пьесы: "Свобода в дни Парижской коммуны", "Красное знамя".
В театр мы тогда не ходили.
Мы жили по-прежнему у Куницыных во флигельке, в глубине сада, над самым обрывом. По вечерам огни бухты мерцали глубоко внизу, под ногами. Спали мы на полу, печку топили, чем раздобудем, и были счастливы, что есть у нас дом. Заходил к нам Мефодий Гаврилыч и, хотя мы с ним виделись днем в мастерских, где он был нашим начальником, спрашивал: "Ну, как самочувствие?"
Присаживался на подоконник, закуривал вонючую трубочку, начинал разговор. Говорил, что в городе революция многим пришлась не по вкусу, да и на кораблях офицерье ее в большинстве своем не приемлет, нужно держать ухо востро и в оба глядеть, не давать развиваться контре, прижимать ее к ногтю. "Я, - говорил он, - в пятом году на своей шкуре все испытал. Она у меня нынче стала дубленая".
Он рассказывал о "Потемкине" и потемкинцах, об "Очакове", Шмидте, о расстреле его лейтенантом Ставраки ("В ноги Шмидту, сукин сын, поклонился, крокодиловы слезы перед другом бывшим своим проливал, а все-таки, гад, его кончил".)
Говорил о матросах, которых сжег на "Очакове", засыпав снарядами, "черт в мундире" - Чухнин-адмирал.
А тех, что к берегу плыли, спасать запретил. "Но мы все-таки скрывали их и переправляли подальше. Меньше всего думали мы тогда о себе. Недаром стишки между нами ходили:
Чистым порывам дай силу свободную,
Начатый труд довершай
И за счастливую долю народную
Жизнь всю до капли отдай!"
Мы с упоением слушали Мефодия Гаврилыча. Теперь становился понятен мне и военный фельдшер Гущин, Севин отец, скрывавший у себя приезжих людей. Эти люди скрывались от жандармов.
В марте Васятка Митяев позвал:
- А ну, неразлучная троица, приходите сегодня на собрание Союза молодежи.
- Союза молодежи?
- Ну да. Вы разве не молодежь?
- А о чем будет разговор?
- О многом, ребята!
Гриша Мартынов, руководитель нашего музыкального кружка, тоже напомнил:
- Сегодня играем, Серега, на собрании Союза. Не опаздывай!
Зал был маленький, тесный. Народу набилось - не протолкнешься. Пришли не только наши из мастерских, сидели здесь и молодые матросы, и солдаты, и гимназисты, и гимназистки.
Собрание открыл уже немолодой, черноволосый человек, которого я встречал в мастерских и знал, что его фамилия Алексакис. Он призывал вступать в пролетарскую молодежную организацию. Говорил просто, без выкрутасов: мы все должны защищать революцию. У революции слишком много врагов.
Васятка Митяев, обычно не словоохотливый, попросил слова.
- Пролетарская молодежь Севастополя гордо пронесет знамя Союза через все трудности революционной борьбы, - горячо пообещал он.
Бойкая девчушка из мастерских, синеглазая, русокосая, ее звали Любой, за ней гимназисточка, хорошенькая, как куколка, с блестящими черными глазками, говорили что-то нескладное, искреннее - о желании своем отдать жизнь революции. Им здорово хлопали.
Стало так душно, что все обливались потом.
- Раскройте-ка окна! - скомандовал Алексакис.
И в окна ворвался мартовский ветер.
Я не знал, что Алексакис большевик и большевики руководят молодежным Союзом. Не знал, признаюсь, что такое большевики. Но, отыграв "Варшавянку", подхваченную всем залом, отложил трубу, пошел к столу, где сидел Алексакис, записывавший в Союз молодежи. Встретился с Севой, с Васо. Один за другим мы вывели на желтоватом листе наши имена и фамилии. А за мной записался веселый и ладный матрос Иван Хромов, за ним подписались девчушки.
Через несколько дней Васятка выдал нам белые кусочки картона, на них было напечатано: "Союз молодежи гор. Севастополя. Членский билет №…" Я бережно завернул его в чистую тряпочку и спрятал у себя на груди.
Пришел апрель. На Сапун-горе цвел миндаль, оделся зеленью и розовым цветом и садик Мефодия Гаврилыча.
По вечерам всюду таились парочки, несся жаркий, взволнованный шепот.