* * *
Карета скорой помощи доставила Зиновея в больницу.
- Вот тебе и два, вот тебе и два, - разводил отец руками, - жив-то будет?
Сестра во всем белом, захлопнувшая перед ним стеклянные матовые двери, уверенно сказала:
- Будет, конечно, будет, только не скоро.
- Ах ты грех какой, всегда ездил, а тут на! Вот тебе и в дворники, прямо чудо, только перед этим говорили… Ат, ты грех какой!
- Вы идите-ка домой, тут все сделают, - отстранялась белая сестра от старого чумазея.
Пятясь задом, он пошел. Следом пронесли полный ваты, крови и кусочков мяса таз, но это было так обыкновенно здесь, что он не обратил внимания, и дорогой больше думал не о Зиновее, а о том, как бы сделать так, чтобы не ходить в дворники.
И лошадь, и колымагу, и угля на восемь рублей - все сожрал трамвай.
* * *
Мальчишка бредил.
Он метался изломанным телом по мягким подушкам, по белым больничным простыням и запекшимися губами бормотал что-то несвязное.
- Будь готов!.. Чумазей… Возьмете меня теперь к себе? - улавливала сестра отдельные обрывки фраз.
Что-то много говорил он про дворников и вдруг, открыв глаза, совсем настоящие, не бредовые, спросил сестру:
- Отец теперь в дворниках?
- В дворниках, в дворниках, - машинально ответила она.
Он тихо закрыл глаза и забылся.
"Вот крепыш, - подумала сестра, - ведь выживет, еще крепче будет".
Три дня Зиновей был в бреду, лицо его осунулось, и курносый нос заострился. На четвертый день ему стало легче.
Солнце осторожно, как молодой курчавый доктор Николай Петрович, просунуло через окошко два своих лучистых пальца, пощекотало Зиновею глаза и зашарило по его смуглому телу.
Он улыбнулся и почуял себя крепко и бодро. Поглядел на забинтованные руки, на ногу, затиснутую в лубок, - ничего, такие же будут, зато теперь уж… и Зиновей зажмурился, представляя себя в цветной рубашке и галстуке.
- К тебе отец, - сказала сестра и впустила в дверь что-то черное и лохматое. Зиновею блеснули яркие зубы, и, почудилось, отец потихоньку заржал. Он опять улыбнулся.
- Ну, как? Говоришь, здоровеешь? - радостно заговорил отец, наполняя гамом комнатку. - Вали, вали, поправляйся скорей, а об лошади не тужи, мне комитет взаимопомощи сподсобил, теперь у нас с тобой ох и конь, еще первейша кляча, вчерась купил!..
Зиновей остановил глаза и застыл…
- Здорово, а? Ха-ха-ха, экипажа-то наша вся вдрызг! Новую делаю, с кучерской скамейкой, поправляйся, да опять выедем!..
Тут отец остановился.
Зиновей лежал на подушках вниз лицом. Сестра сердилась, выпроваживая угольщика:
- Расстроили парнишку - не могли по-хорошему.
- Да я все по-хорошему, я уж, кажись, для него все, вот забыл совсем гостинца ему, вот, - и отец сунул сестре пакетик с леденцами.
Зиновей леденцы не уважил - затосковал. Доктор, солнечный Николай Петрович, взявшийся заново отделать его поломанное тело, обеспокоился.
- Нет желания у него поправляться, надо его расшевелить.
Сестра тормошила Зиновея, расспрашивала, но он упорно утыкался носом в подушку.
- Дикий ты человечек, - сказала она ему.
Тогда Зиновей медленно повернулся навзничь, выпростал забинтованные руки и ответил:
- Нет, я не дикий, линия моя такая особенная, чумазая, не один товарищ не пристает.
- И навестить тебя некому?
- Нет…
- Да-а.
- Хотя постой, - Зиновей пошевелил пальцем около носа, - где мои штаны?
- Штаны?
- Ну да, шкурные штаны, из овечьей шкуры, они лучше, уголь не проедает.
- Их наверно выбросили, они очень рваные да пахучие.
- Что пахучие - это действительно, - согласился Зиновей, - а вот выбросили зря: в штанах у меня штука осталась, записка, вроде адреса. Ребята мне дали в гороховых рубахах, с ними я на празднике шагал, их бы отыскать - артельные ребята.
- Да кто они такие? Может так найдешь?
- Пионеры они, музыку били, при своем особом флаге.
- Номер отряда не помнишь?
- Нет.
- Вот досадно!
- А все вы виноваты, штаны им пахучие! Тут хуже пилюлями разными разит - ничего, принюхались. Штаны пахучие! А теперь вот и оставайся я один.
- Постой, - сказал сосед с койки, веснущатый ершистый рабочий, у которого перелом руки. - Постой, братишка, у нас тоже пионеры есть и при музыке, и с особым флагом. У них разницы нет: какой отряд - все равно, напишу я им про тебя.
- Правильно, пиши, а если что сомнительно, пропиши, что кабы не штаны, не беспокоил бы я их.
- Ладно!
Сосед написал.
* * *
Время в больнице тянется медленно. Особенно скучны дни. Вечерами лучше. В сумерках все принимает иные очертания, тянет к фантазии, к разговорам. И Зиновей-чумазей и его взрослый сосед по койке ведут их нескончаемо.
Один рассказывает, как был он на войне с белыми, как попадал и под пулемет и под страшную казацкую атаку и цел остался, а вот в паровозном депо, где двадцать лет работает, заговорился с товарищем и сунул руку чуть подальше, чем надо. Теперь вот и склеивают ее второй месяц.
Зиновей делится своей бедой, и узнает рабочий, как забрела ему в голову думка погубить трамваем лошадь, лишь бы заставить пойти отца в дворники, а самому тогда поступить в пионеры.
Да вот он-то все сделал, чуть не погиб, - а сделал, да угораздило отца новую лошадь достать! Все теперь пропало. Ни за что погубил старую лошадь. И жалкует Зиновей и досадует.
Сосед слушает и удивляется решительному пареньку, такому на вид неказистому. В уме зреют планы - как бы ему помочь. Раз такая у него тяга к пионерам, видно, твердый, хороший из него выйдет товарищ в работе и в борьбе.
- Сколько тебе лет?
- Тринадцать.
- Ага, устрою его учеником в депо.
Через несколько дней пришли и пионеры железнодорожного отряда и они услышали жуткую Зиновееву повесть. В отряде потом много было разговору о занятном пареньке угольщика.
И вот соединенными усилиями старого рабочего и пионерского отряда Зиновей устроен в депо учеником.
Медицинский осмотр не смутился, что Зиновей прихрамывает: ничего, от костоломки еще крепче бывает! - сказал осматривающий доктор.
Когда приехал за Зиновеем отец, его уж в больнице не было.
И в этот вечер в крике угольщика слышалась тяжелая грусть.
О многом передумал старый угольщик.
* * *
Прошел год. Каждую субботу под воскресенье является Зиновей домой. Является он чумазый, замасленный мазутом, замазанный паровозной сажей, и опять ребятишки, завидев его, скачут вокруг, как воробьи, и пищат:
- Зиновей-чумазей, эй-эй-эй, Зиновей-чумазей…
Зиновей не сердится, он даже улыбается. Ему вспоминается, какой светлый сегодня из депо вынесся паровоз, который он протер и промазал весь своими руками. Несется теперь паровоз по необъятным просторам. Кто взглянет на него, порадуется:
- Вот какие у нас паровозы!
А никто и не знает, что отсветлил-то его Зиновей-чумазей, маленький парнишка из депо. Хотя знают, и Зиновей вспомнил стихотворение, которое прочли сегодня в газете ребята:
АЛЕШКА
Он не слесарь - пока помощник.
Задымит по утру дымок,
и плетется в депо Алешка,
как вчера, опять за станок.Он мал, почти не заметен,
только крик: Семешкин? - Здесь!
Говорит, что на этом свете
в депо Алешка есть.На его корявой фигурке
не остановится ничей взгляд;
так засаленная куртка,
из-под кепи уши торчат.Но до вечера к паровозам
он наделает много частиц,
и Алешкины гайки воздух
рассекают быстрее птиц…Без Алешкиной гайки нельзя
пробежать по железным просторам.
На его подшипниках скользят
колеса под франтом "Скорым".Ишь работает, брызги огнем,
и пилит и отделывает рьяно.
И бежит время быстрым ремнем,
непрерывным ремнем динамо.Все работают, - каждый свое,
лишь мелькают знакомые спины,
и Алешка себя сознает
нужным винтиком нужной машины.И гудят и шумят и шуршат
и приводы, ремни и моторы.
И поет у Алешки душа
вместе с этим железным хором.
Всем казалось, что это про них. Зиновею радостно, и он улыбается.
Дома встречают отец, мать и сестренка. Мать замесила к завтрему пирог, отец угощает "Явой" как большого, а сестренке сам Зиновей сует пряник.
И хоть он по-прежнему чумаз, а отношение к нему совсем другое. Он на своей, на широкой дороге, он выбился в иной, совсем иной мир.
ЧЕРДАЧНЫЙ ЧОРТ
1. Горные вершины
А хорошо, как в горах!
Ляжешь на край семиэтажной пропасти, глянешь, - по спине мурашки!
Непрестанный гомон города едва доплескивается сюда. Золотыми камнями горят купола колоколен, зажатые утесами домов, и мухой кажется снующий мимо них извозчик.
Даже красавцы автобусы кажутся бегущими светляками, а автомобили - так, жучки, гудящие себе под нос и мечущиеся в ненужной суете.
А когда пойдет демонстрация, колыхая тысячи знамен, кажется, что тронулась и потекла мостовая и доносится сильнее особенный, волнующий гул.
Хорошо и внизу, но разве там, внизу, знают красоту горных вершин, восходов и заходов солнца, лунных ночей в горах. Здесь тигры пробираются по жутким тропам, здесь слышится орлиный клекот!
Правда, тигры при ближайшем рассмотрении оказываются здоровыми котами, а орлы - воронами, все же при некоторой доли фантазии они сойдут за настоящих.
Только нарушают картину огромные заводские трубы. День и ночь дымят они и разводят на небе свои смрадные черные облака, с которых моросит не дождь, а сажа.
Алешка глядит на них и вспоминает, лежа теперь на карнизе, как давно, еще в детстве вздумал показать ему отец завод. Алешка держался за его палец и со всей восьмилетней житейской опытностью ступал по грязным нефтяным шпалам, удивленно оглядываясь по сторонам.
Впереди чернели огромные корпуса, а в них вспыхивало пламя. Алешке становилось не по себе, - чем ближе они подходили, тем больше.
И вдруг сзади что-то свистнуло, зашипело. Алешка и отец оглянулись - прямо на них бежала страшная черная зверюга, вытянув вперед длинную руку с крючковатым пальцем.
В голове у Алешки мелькнули все бабушкины ведьмы, домовые, бабы-яги, он прижался к отцу и заорал.
- Дурак, - сказал отец, - это же лебедка перетаскивает разные штуки; пойдем, не бойся, - отцу обязательно хотелось дать сыну заводскую закалку.
Вот они в самом заводе.
Только ступил Алешка через порог, как огромное пламя хватило до самых сводов корпуса, что-то визгнуло и стало сыпаться в открытое кровавое жерло чудовищной печи. Она с ревом пожирала большие и маленькие куски, высовывая десятки огненных языков.
Алешкино сердце сжалось от страха, и он совсем помертвел. Отец затащил его в ад! Недаром бабушка, когда ругает отца, говорит, что он продал душу чорту.
- Это засыпают мартены. Печки такие, смотри, как здорово, - кричал отец.
Но Алешке было не до того; уверенный, что отец завел его в ад, он вырвался, сломя голову побежал назад, споткнулся о какую-то железину, и вынес его отец обратно с разбитым носом.
Долго он вскрикивал по ночам после этого знакомства с заводом. Бабушка заставляла сильней молиться, и Алешка каждую ночь, стоя на коленях, читал молитвы. Отца он стал бояться и избегать. Приходит отец всегда черный и хмурый, весь измученный этим заводом.
Не хотел сын идти по его дороге и захотел изобрести свою.
Шли года, рос и мужал Алешка, но заводского испуга не мог забыть.
И вот, когда руки его стали сильные, цепкие и попробовали разок лестницу, он нашел свою дорогу. Его призвание - голубятня.
Воздушное занятие.
С тех пор только и видели его бегающим по крышам с длинным шестом, и вились над ним белые голуби. Он настроил на чердаке клетушек, площадок, гнезд, целые дни возился там: по воскресеньям он продавал голубей на рынке и любителям-старикам и начинающим молокососам.
За этим веселым занятием незаметно пролетело время, и вот уж пора Алешке быть "большим", по-настоящему входить в жизнь.
И теперь он лежал, свесившись на краю пропасти, и глядел в раздумьи вниз.
Вчера отец предложил: или на завод или куда хочешь. Парню четырнадцать лет. И Алешка ушел из дома.
Наступил вечер, зимний, бледный, и шум города становился все глуше и глуше. Стали пропадать в туманной дымке очертания снеговых вершин домов, а в ущельях переулков загорелись волчьими глазами фонари. На крыше становилось холодно и неуютно.
Алешка подтянулся совсем к краю. Один он, никому не нужен, впереди больше плохого, чем хорошего, может быть, просто прыгнуть… Голубем мелькнешь, дух захватит - и все.
Вот он свесился почти до половины… теперь только отпустить руки… Последний раз он пробежал взглядом по синеющим горам крыш, вдохнул свежий воздух и вдруг подумал, что не будет он, Алешка, ни дышать, ни ходить, ни глядеть глазами, ничего не чувствовать! Нет. Лучше все-таки жить, хотя с трудом и с борьбою, а жить!
Первым делом надо было не замерзнуть. В поисках тепла полез Алешка в слуховое окно на чердак.
2. Домовые и чорт
- Ой!
- Ой, ой!
- Фашисты!
- Ой, Надя…
- Ой, Ляля!..
Они только что вернулись из пионерского отряда, где пылкий оратор Коля Балабон так ярко расписал зверства фашистов, что они закрылись с головой одеялом и едва-едва сумели задремать, боясь увидеть что-нибудь во сне…
А теперь над ними на чердаке…
- Мне немножко страшно…
- Я убегу!
Возня на чердаке стала слышней, кто-то что-то отдирал, трещало…
- Это за нами, они казнят в первую очередь пионеров!
- И пионерок, Ляля!
- Ма-ма! - не выдержали, наконец, обе и бросились, сломя голову, к матери.
Мать спрятала их к себе под одеяло, и все трое долго еще слушали возню на чердаке.
Утром пионерская мама, уходя на завод, где она работала, увидела дворника Ивана, который всегда в это время подметал двор, выставив вперед свою хромую несгибающуюся ногу.
- Чорт у нас, что ли на чердаке завелся, - сказала она ему, - всю ночь там возится.
Про то же самое сказала ему машинистка Ангелина Петровна, проходя на службу, а потом жена спеца Якова Иваныча. Так чуть ли не весь верхний этаж пожаловался Ивану. Иван доложил управляющему домом.
Тот взял свой портфель в два обхвата, зашел за председателем домкома, и они все втроем отправились вверх по лестнице на чердак.
- Правильно, - сказал Иван, когда они долезли.
- Что правильно?
- Замок сшиблен.
От этого слова председатель, шедший вторым, пропустил вперед себя управдома и, оправив френч, пошел последним.
- Это неправильно, - сказал он, - за это ответит.
- Эй, - крикнул дворник, - выходи штоль!
Чердак молчал.
- Белье там не навешено?
Дворник Иван отворил дверь и с великой осторожностью взглянул:
- Голуби, действительно, летают.
Все осмелели и вошли.
- Поверхностный осмотр ничего не обнаруживает, - сказал управдом.
- Прошу осмотреть внимательней.
- Есть! - рявкнул вдруг Иван.
- Что есть? - делая шаг назад, спросил председатель.
- Следы пребываний - вот они!
И все увидели, что труба парового отопления, обернутая войлоком, была разворочена и устроена вроде лежанки.
- Спал он здесь, - сказал Иван.
- Кто он?
- Это уж его спросить, кто он…
- А-а, голубчик! - присели вдруг все трое, растопырив руки.
Под трубой, не успевший удрать, свернулся в комочек виновник всех бед.
- А-а, - протянули домовые, - попался чорт чердачный.
- Руки вверх! - кричал председатель.
Но чердачному чорту и шевельнуться нельзя - здорово забился под трубу.
- Я тебя достану, достану, милый, - пообещал Иван и побежал в кочегарку за кочергой.
- Поймали его! - крикнул он по дороге хозяйкам, развешивающим во дворе белье.
- Кого его?
- Чердачного чорта.
Хозяйки заволновались: они уж все знали про кошмарную ночь верхнего этажа, и следом за Иваном с кочергой бросились хозяйки различного веса и социального положения вверх на чердак.
- Сидит?
- Сидит.
- А ну, я его сейчас!
- А ну-ка, ну, ну-ну! - закричали все хозяйки, подбадривая Ивана.
- Дяденька, я и сам бы вылез, да не могу, защемился, тяни ты меня за левую ногу, - раздался жалобный голос чорта.
- Ага, испугался!
- Врешь, не уйдешь!
Иван и управдом уцепили защемленного чорта за ноги и вместе с войлоком выдрали. Чорт чихнул и стал отряхиваться.
- Да ведь это Алешка Кузьмин!
- Голубятник чортов!
- Это он камнем окно расколотил!
- У меня его голуби все белье огадили!
- А крышу-то, крышу пробил своими клетками, у Певзнера в новую комнату протекло.
- У, атаман!
- У, чорт чердачный!
- А ну-ка, - сказал Иван, - идем к отцу, то есть к вашему папаше, Петру Иванову Кузьмину - партийному коммунисту.
- Вот, вот, так его.
- Что-то этот коммунист скажет?
- Ведите разбойника!
- Ах! - все хозяйки так и присели.
Алешка дал Ивану в живот головой, перескочил через кладь, в слуховое окно - и на другой дом.
- Вернись! - закричал дворник.
В ответ гремели Алешкины сапоги по железу.
- Ага, так голубей его распатроним! - И тут дворник кочергой стал перекувыркивать клетки и разбивать. Голуби бились, некоторые вылетали и метались под крышей, а десяток хозяек топтали ногами поверженные клетки и гонялись за голубями по чердаку. Потом дворник Иван забил слуховое окно здоровенной доской. Сделав все это, домовые ушли.