…Здание рынка оказалось похожим на подвергшийся бомбардировке вокзал: внушительный, с колоннами вестибюль, за ним - металлический остов высокого купола крыши. Крыша эта некогда была, конечно, застеклена, а теперь стекла побились, ячейки кое-где были забраны фанерой и целлофаном, провисшим от застоялой дождевой воды. Под этой символической защитой от солнца и дождя стояли ряды облицованных мрамором прилавков с выдолбленными в них лоточками и желобками: для мелочи, догадался Андрей, и для стока крови и сока. Но стекать было нечему, прилавки были пусты и сухи, сонмы синих мух реяли над головой совершенно бесцельно, да еще тараканы с фырчанием перепархивали с одного стола на другой. Кое-где среди голого мрамора сидели унылые торговки в цветастых цыганочьих платьях. Какие-то корзины под ногами у них стояли, но, перехватив любопытствующий взгляд покупателя, торговки начинали озабоченно расправлять свои широкие подолы, прикрывая ими товар. На прилавках для видимости лежали жухлые капустные листья и пучки свекольной ботвы.
Мама Люда была расстроена:
- Одно видильё, - пробормотала она, озираясь, - одно видильё!
Несколько оживленнее было в рыбных рядах, точнее - в тех, от которых пахло рыбой. Там на мраморных столах лежали горы ракушек, по виду наших речных, издыхающих, с высунутой требухой, и других, плотно замкнутых, очень мелких и, должно быть, несокрушимо твердых, торговки заботливо поливали их водой. Возле одного прилавка даже собралась небольшая очередь местных: там ровным слоем рассыпаны были мокрые полые сучки, внутри них шевелились толстые светлые гусеницы, точно как наши ручейники. Андрей не удержался от искушения, показал их сестренке, Настя заволновалась:
- Ой, что это? Батя, зачем их торгуют?
- Чтобы кушать, - безжалостно объяснил Андрей.
- А как их кушают?
- Очень просто. Высасывают, как из косточек мозг.
- Живых? - с ужасом прошептала Настя и захлопнула ладошками рот.
- Будешь ты мне девку дразнить? - рассердилась мама Люда хотела стукнуть Андрея по загорбку, но удержалась, потому что вспомнила, где находится и зачем пришла.
Она присмотрела торговку поприветливее, искательно улыбнулась ей, та замахала руками: нет, мол, нет у меня ничего, проходите мимо. Однако маму Люду это не смутило.
- Ну, Андрюша, будут у нас сейчас витаминчики. Смотри, как дела за границей делаются.
Она взяла Настасью за плечо, выдвинула ее вперед и сказала торговке:
- Вот ребенок маленький, фруктов хочет, фрукты ему нужны. То есть ей, девочка она, Анастасия зовут.
- Мама, - покраснев, гневно сказал Андрей, - ты соображаешь? Она ни слова не понимает!
- Понимает, молчи, - бросила ему через плечо мама Люда. - А это старший мой, такой грубиян, не слушается ничего, дерзит бесконечно. Но тоже фрукты любит. Может, есть у вас для нас что-нибудь? Поищите, пожалуйста.
Торговка выслушала очень внимательно и серьезно, потом выставила вперед розовую ладонь и, проговорив "Уэйт э литл", полезла под прилавок.
- Она говорит: "Подождите немного", - прервал Андрей.
- А то я без тебя не знаю, - ответила мама Люда.
Торговка поднялась и молча протянула ей пучок белой редиски.
- Шейс-дейс, - сказала она, и мама Люда поняла с такой легкостью, как будто всю жизнь разговаривала на ломаном русском.
- Шестьдесят копеек? - переспросила она. - Смотри-ка, недорого. И витаминчики.
Торговка вновь нырнула под прилавок и вытащила связку красноватой кустистой травы.
- Щавель надо? - спросила она. - Щавель, кисло, мадам! Харчо, мадам, харчо!
Людмила с недоверием отщипнула листок, пожевала, сплюнула.
- И правда, хорошо. Вот вам и суп, и салат.
Расплатившись, мама Люда устремилась в дальние ряды, занавешенные соломенными циновками. Боже мой, чего тут только не было: коврики, корзиночки, коробочки, кепочки, даже кресла и журнальные столики, все искусно сплетенное из соломки и тростника. Глаза у мамы Люды разгорелись.
- Нет, нет, не сейчас, - бормотала она, жадно ощупывая плетености и как будто уговаривая себя, - перед отпуском накупим. Будут сувениры, всему Щербатову хватит!
Однако возбуждение это быстро прошло: соломой ведь сыт не будешь…
Вышли на улицу и побрели восвояси. Солнце палило, как безумное, все вокруг стало душным, пыльным, вонючим. Плиты тротуара дыбились под ногами, грязная бахрома полотняных навесов неприятно задевала по лицу, из тусклых витрин так и лезли в глаза некрасивые и ненужные вещи: покоробившиеся парусиновые чемоданы, шерстяные шапки с наушниками, пластмассовые сандалеты с блестками, канцелярские дыроколы циклопических размеров, деревянные вазы и бумажные цветы - очень похожие на те, что росли вокруг офиса.
- Хлебушка бы купить, - сказала на ходу мама Люда. - Где у них тут хлебные магазины?
Забрели в проходной дворик между небоскребами, мощенный мрамором, тенистый, даже прохладный. Посередине должен был журчать фонтан, в овальном бассейне стояла зеленая вода, в уютных нишах расположены были маленькие магазинчики. Продавцы в синих безрукавках, все как один смуглолицые и черноусые, с любопытством смотрели на своих потенциальных клиентов, не проявляя ни малейшего желания предложить им свой товар. Да и предлагать было нечего: полки в нишах уставлены были литровыми бутылками с сиропом таких сумасшедше-ядовитых цветов, что при одном только взгляде на них пробирала икота. Одна из лавчонок называлась "Жаклин", так развешены были женские пояса на шнуровке, которые мама Люда брезгливо назвала "грациями". Пояса эти сшиты были как будто бы из брезента, трудно было представить себе, как можно их надевать на нежное женское тело - тем более при такой жаре. Охотников покупать эту сбрую не находилось. Между тем торговца это, по всей видимости, не волновало: сидя в глубине ниши, он вел неторопливый разговор с таким же жгучим брюнетом в синей безрукавке, продававшим в соседней лавке очки, и со спокойным ожиданием поглядывал поверх прилавка на остановившихся поблизости Тюриных. По всему видно было, что душевный его покой и достаток не имеют ничего общего с заскорузлыми "грациями" и что если мама Люда попросит его показать хоть одну, он, пожалуй, оскорбится или расценит это как дикое извращение.
- Спроси у него, где тут хлеб продают, - сказала мама Люда.
Как это у женщин все просто. Возьми и спроси. А если это первый контакт в истории с нашим кротким и трудолюбивым народом? К нему нужно загодя готовиться, выверять и взвешивать каждое слово, чтобы не стыдиться потом.
Но делать нечего: мальчик подошел к прилавку, дождался, когда на него обратят внимание (ох, не так он все это себе представлял!) и, костенея от напряжения, выполнил просьбу матери. Усатый продавец придвинулся к Андрею, перегнулся через прилавок, и, издевательски приложив руку к уху и скривив рот, громко переспросил:
- Сорри?
А когда Андрей, сделавшись сразу маленьким и ушастым, повторил свой вопрос, продавец демонстративно повернулся к своему приятелю и небрежно вытряхнул сигарету из красивой желто-синей пачки цифрой "555". При этом оба усача дружно захохотали.
Это было горше обиды и разочарования: это был крах. Похоже, услугах Эндрю Флейма здесь никто не нуждался. Жизнь эта шла сам по себе независимо от явления мальчика из Щербатова, и не то что вмешаться в нее, даже просто вникнуть не представлялось возможны Почему эти люди смеются? Чем живут? Откуда у них сигареты? А час у каждого массивные, как бандитские кастеты, на металлических болтающихся свободно браслетах, зачем они и откуда взялись? А ход истории - слыхали они о нем хоть что-нибудь? Или, может быть, у них своя история, текущая сама по себе и не впадающая в нашу? Но при мириться с этим мальчик не мог.
- Ну, пошли, черт с ними, - сказала мать. - Отдохнули - и на том спасибо.
10
Иван Петрович привез с работы очень странные вести. Выяснилось, что нагрузки для него нет и не предвидится: прием в университет прекращен, старшекурсники вывезены на перевоспитание в "зеленые зоны", занятия ведутся только на втором и третьем курсе, а там всю математику подмяли под себя голландцы, и ни одного часа они никому не отдают.
- Ты представляешь, Милочка? - с горестным недоумением рассказывал Иван Петрович. - Предшественник мой, Сивцов, десять месяцев сидел без нагрузки, с тем и уехал. Я понимаю, Москва об этом может и не знать, но здесь-то, здесь, на месте, никто мне ни единого слова… Советник все о правилах поведения толковал. Звягин - про кляузы, Аниканов на высылках помешался, а про нагрузку - ни слова, как будто это пустяк… Весь кампус проволокой колючей оцеплен, аудитории опечатаны, по коридорам физмата автоматчики ходят… Какой-то сумасшедший дом, а не прогрессивный режим.
- А наших ты видел? - осторожно спросила Людмила.
- Ну, как же! Все на месте, кроме Матвеева, но и Матвеев позже подъехал на офисной машине… Все сидят по своим кабинетам, на дверях таблички с фамилиями…
- А тебе кабинет выделили?
Вопрос мамы Люды, показавшийся Андрею бессмысленным, отцом был воспринят с непонятным возбуждением.
- В том-то и дело, Милочка! - вскричал отец. - Бывший сивцовский! И ключи мне завхоз сразу выдал, и табличку на двери заменил. Буквы такие пластиковые, на клею…
- Хороший кабинет? - настойчиво допытывалась Людмила.
- Отличный, одноместный, - успокаиваясь, с детской гордостью ответил Иван Петрович. - Кондиционер, письменный стол металлический, телефон, даже сейф, все, как надо.
- Ну, и чего ты еще хочешь? - спросила Людмила. - Пускай они ищут тебе нагрузку, а ты не будь дурачком, закройся и сиди.
Эти слова ее Иван Петрович пропустил мимо ушей.
- И вот еще что странно, - сказал он, помолчав. - В отчетах Сивцов указывает, что наворотил здесь гору разработок, контрольных текстов, программ, а ничего этого нету, и стол пустой, и шкафы. Одни апээновские брошюры.
Такие тонкости Людмилу не интересовали.
- А Звягин что? - спросила она.
Иван Петрович махнул рукой.
- Что Звягин? Что может Звягин? Как я понимаю, он сам без нагрузки сидит. Сводил меня к декану, тоже, между прочим, голландцу… В приемной был робкий такой, с секретаршей декана чуть ли не на цыпочках, закрыл свой кабинет и потопал домой.
Андрей и Настя сидели рядышком на кровати и слушали.
- Значит, мы скоро уедем? - с надеждой спросила сестренка.
- Типун тебе на язык, - сердито ответил ей Андрей. - Нам нельзя уезжать, это будет скандал.
- А почему?
- А потому, что не лезь во взрослые дела. Бери пример со своего старшего брата.
- Ладно, - сказал отец, - не надо печалиться, вся жизнь впереди, как говорит Григорий Николаевич. Есть и хорошие новости, ребята: "Смоленск"-то наш прилетел!
- А ты откуда знаешь? - ахнула мама Люда.
- Да уж знаю! - младенчески улыбаясь во весь рот (улыбка эта казалась почему-то беззубой), ответил отец. - Мы, собственно, и вчера могли его забрать, это Горощук поленился. Я сам в аэропорт позвонил - оттуда, из кампуса, из своего кабинета, и мне очень любезно ответили. Только надо срочно за ним ехать, а то отправят его обратно в Москву, дело нехитрое.
- Ой, Ванюшка, поезжай! - засуетилась Людмила. - Ну, пожалуйста!
- Легко сказать, а на чем?
- Ну, сбегай в офис, пускай помогут!
- Да был я там, постоял у калитки. Шофер наш, русский парень, брудастый такой, с бакенбардами, тот вообще на меня, как на шизофреника, посмотрел. Вдруг вижу - Букреев из машины выходит, я и убежал оттуда, как заяц.
- А он тебя не видел? - встревоженно спросила мама Люда. - Среди рабочего дня…
- В том-то и дело. Но, с другой стороны, если и ехать, то только сейчас, покамест наши все в кампусе…
Отец присел, снова встал, походил по комнате и решительно, как совершают второстепенные действия все не сильные характером люди снял со спинки стула свой пиджак.
- Ладно, поеду городским транспортом, - сказал он. - А в аэропорту что-нибудь придумаю. Что-то я, Милочка, поверил в свой язык…
И он снова младенчески улыбнулся.
- Умница ты мой! - расчувствовалась Людмила. - Давай я тебя покормлю.
- После, Милочка, после. Рабочий день здесь рано кончают.
- Ну возьми с собой Андрюшу. Два мужика - сила. А я за это время вам такой обед приготовлю! Не то что у Аникановых.
Иван Петрович вопросительно посмотрел на сына.
- А что? Я всегда, - пожав плечами, сказал Андрей.
Он не разделял оптимизма отца в отношении языка и не верил что отец сумел что-то выяснить по телефону: это ведь не бланк заполнять. Но поехать в аэропорт и взглянуть повнимательнее на эту меднотрубчатую карту ему очень хотелось: что такое там не в порядке И куда они вообще прилетели? Может быть, в какой-нибудь параллельный мир?
На залитой солнцем площади среди клумб, полыхавших красными каннами, отец и сын сели на скамеечку под шиферным навесом и стали ждать. Местные с веселым любопытством поглядывали на них издалека. Наверное, не каждый день видели европейцев, ждущих городского автобуса.
Всякий раз, оставаясь с отцом наедине, Андрей испытывал чувство скованности и неловкости. Отец был так недостижимо умен и так беспросветно занят, что с ним не о чем было говорить, любые вопросы заранее казались натужными и глупыми. И отец тоже тяготился молчанием, но сделать ничего не мог. Очень редко им удавалось по-человечески разговориться. Последний раз это было в позапрошлом году, августе, на Миловидовском озере. Как-то так случилось, что отец, не очень любивший загородные вылазки, согласился поехать с Андреем на пляжи, куда с утра потянулся весь город, и они нашли в камыша плоскодонку с одним веслом и поплыли по ярко-синей воде. Гулкий стук мелких волн о сухие борта, теплая светло-серая, вся в веселых трещинках древесина, молодой, беззаботный отец в рубахе с расстегнутым как сейчас, воротом… На голове у него был полотняный белый картуз в таких щеголяли герои довоенных кинокомедий. Заплыли далеко, к бывшим кожевенным заводам, собирали зеленую тину, сушили ее, складывая на бортах, и совершенно серьезно обсуждали, какое применение этому волокну можно найти в народном хозяйстве… Со встречных лодок спрашивали, что за заготовки делает Иван Петрович, а он отвечал: "Морскую корову собираемся завести". Сочетание солнечного тепла и озерной прохлады вызывало особый, пронзительно-тонкий озноб, небо шумным казалось от множества быстро плывущих крупных августовских облаков, и было во всем этом что-то еще, простое и печальное, от чего даже сейчас сладко болела душа. Словно сговорившись, ни сын, ни отец никогда не вспоминали вслух про этот незабываемый день "А здорово мы тогда, помнишь?.." - даже мысль о том, что можно это произнести, вызывала у мальчика отвращение.
- Да, вот так, брат, - сказал отец, перехватив его беспокойный взгляд - Ехали, ехали - и приехали…
Он как будто боялся разговаривать с сыном, как будто бы ждал, что с него будет спрошено, и даже голос подал первым, вопреки обыкновению, чтобы упредить вопрос: "Папа, так как же это все у нас получилось?" Нет, Андрей не собирался об этом спрашивать: пусть останется надежда, что отец и сам толком не знает - и не хочет знать.
- Как-то странно все, - глядя в сторону, проговорил Андрей. Непонятно, зачем нас прислали…
- Та, испорченный телефон, - ответил отец и тихонько засмеялся. Москва уверена, что мы тут нужны, потому что такая информация идет от советника. Советник считает, что на кампусе кипит работа, потому что в этом его заверяет Звягин. А Звягин ждет и надеется, что все образуется… обще ко славе государевой и ко блаженству народному.
- А зарплату тебе кто будет платить?
- Наша сторона. Мы же здесь в порядке помощи.
- Ну, и что ты собираешься делать? - спросил, помолчав, Андрей. Есть у тебя какой-нибудь выход?
Вопрос прозвучал как-то очень сурово, и, почувствовав это, Андреи смутился. Но отец ответил серьезно и просто:
- Есть, сынок. Даже целых три.
- Целых три? - переспросил Андрей.
- Именно. Первый выход - сидеть тише мыши и делать вид; что занят я выше головы. Но этого я, к сожалению, не умею.
- Не умеешь?
- Не умею. - Отец снова засмеялся и покачал головой. - Вот я и думаю: не будет нам тут добра. Не поворотить ли нам оглобли, пока не поздно? Пойти к советнику и сказать: так и так…
- Да ты что? - испугался Андрей. - Это ж позор!
- То-то и оно, - сказал отец, подумав. - То-то и оно, что позор. Значит, остается третий выход: выбивать нагрузку и честно пахать. Ничего другого я не могу.
- А выбить… сможешь? - осторожно спросил Андрей.
- Я постараюсь.
Он хорошо это сказал, без хвастовства ("Да уж я уж постараюсь, конечно!") и без всяких там обиняков ("Постараюсь, но… сам понимаешь, сынок…"). Нет, отец даже мысли не допускал, что он недостоин. "Господи, может быть, я вообще напрасно мучаюсь?.. Хорошо бы так". У Андрея отлегло от души, он умолк и, стараясь не смотреть на отца (чтобы он, чего доброго, не прочитал в его взгляде благодарности и любви), стал рассматривать площадь.
Внимание его привлек потрепанный тускло-зеленый пикап, стоявший у тротуарной бровки в тени, неподалеку от павильона. Кузовок пикапа был затянут брезентом, на капоте блестели крупные никелированные буквы "Субару". О такой автомобильной марке Андрей никогда и не слышал. За рулем сидела немолодая европейка с седоватыми коротко подстриженными волосами. На ней было что-то ярко-розовое с широкими рукавами, половину лица закрывали такие же, как у советницы и у Кареглазки, большие радужные очки. Повернув голову в сторону павильона, женщина неотрывно, испытующе и в то же время горестно, со странной улыбкой смотрела на Тюриных, у нее было загорелое, но какое-то изнуренное, по-обезьяньи мученическое лицо с глубокими морщинами на щеках. Так, наверно, смотрят на нас из иллюминаторов штурмана и пилоты летающих тарелок. Под этим упорным взглядом Андрею стало не по себе. Он хотел обратить внимание отца на эту странную особу, но не успел: подошел автобус номер семнадцать, и у его помятого сине-желтого борта неожиданно возникла толпа. Люди, сидевшие на соседних скамьях и поодаль, на траве под акациями, на ступеньках подъездов, на столбах ограды, просто на корточках в тени, повскакивали и ринулись штурмовать семнадцатый номер: всем им срочно нужно было ехать в сторону аэропорта, в свои "бидонвили". Никакого ожесточения они при этом не проявляли: напротив, радостно гомонили, громко смеялись, подбадривали друг друга. Казалось, толкотня доставляет им удовольствие. Отец и сын побежали к открытой автобусной площадке вместе со всеми, их не отпихивали, кто-то даже пытался призвать людей к порядку, расступиться и дать иностранца дорогу, но все без толку. Нужен был особый навык, и, когда автобус тяжко скособочась, тарахтя и извергая из прогорелой выхлопной трубы черный дым, тронулся, Иван Петрович и Андрей остались в клуба этого дыма возле опустевших скамеек. Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
- Является, что рок наш таков, - дребезжащим голосом Михайлы Михайловича проговорил отец, - отложа все суровые следствия непросвещения и скитающей жизни полуденных народов… Как-то неудобно, понимаешь, локтями толкать. Мало их угнетали?