Эта книга написана по воспоминаниям Героя Советского Союза Ивана Румянцева, бывшего красногвардейца, участника Великой Отечественной войны.
Содержание:
1. На Красной площади 1
2. Тяжелые дни 2
3. Просьба Садыка 3
4. В траншеях 4
5. В разведке 5
6. Первая награда 6
7. Песни Нора 7
8. На кромке 8
9. Червонная Береза 8
10. По пути Щорса 9
11. Смерть Садыка 10
12. Ночь на Десне 11
13. Витин орден 12
14. Домик над Днепром 13
15. Чудесный тайник 14
Евгений Герасимов
РАССКАЗ ГЕРОЯ
Эта книга написана по воспоминаниям Героя Советского Союза Ивана Румянцева, бывшего красногвардейца, участника Великой Отечественной войны.
Вернувшись с фронта, он много рассказывал о пережитом, и я записал то, что мне довелось услышать.
1. На Красной площади
Когда я рассказываю своему сыну, воспитаннику Суворовского училища, о том, что пережил на войне, он спрашивает:
- Скажи, папа, по правде: ты, наверное, все таки немного прибавляешь от себя?
- Рассказываю, как было, - говорю я.
- Даже чуточки не прибавляешь?
- Нет, я ничего не прибавляю.
Мне хочется рассказать ему о том, что было, так, как это действительно было. Но моему сыну всего тринадцать лет, и что бы он ни услышал о войне, все ему кажется необыкновенным.
Как и все мои товарищи, воевавшие в молодости за советскую власть, я не боялся войны, хотя знал о тех бедствиях, которые она приносит человеку; когда говорили, что война неизбежна, я не думал о том, что на войне могут убить, искалечить, что снова придется переносить всевозможные трудности и лишения. При одной мысли о войне я невольно подтягивался. И в мирной жизни я считал себя военным человеком, хотя по профессии не был им - работал на хозяйственных должностях.
На первомайских парадах в Москве я командовал знаменным отрядом полка ветеранов революции. Это полк стариков - партизан, красногвардейцев гражданской войны, дружинников 1905 года. Мы выходили на парад во главе корпуса вооруженных рабочих столицы. Наши славные бородачи выносили на Красную площадь сто шестнадцать боевых знамен революции.
Я был в полку самый молодой. Мне было уже под сорок, но среди бородачей я казался, должно быть, юношей. Рядом со мной шел Тихон Лаврентьевич, комиссар полка. Это известнейший красногвардеец, земляк Ворошилова, все москвичи знают его - старик с огромной бородой, вся грудь в орденах. Он вместе с Ворошиловым устанавливал в Луганске советскую власть, вместе с ним пошел биться против немцев в 1918 году.
Тихон Лаврентьевич часто рассказывал мне о молодом Ворошилове, о простом рабочем пареньке Климе.
Когда на параде Ворошилов подскакивал к нам на своем коне с серебряными подковами, здоровался: "Здравствуйте, ветераны революции!", я забывал, где нахожусь. Я смотрел на Ворошилова и улыбался, как будто видел старого, хорошего знакомого, товарища детства. Я думал, что в конце концов Ворошилов не вытерпит и спросит: "Почему это у вас, бородачи, командир всегда такой веселый?"
Когда я учился на курсах красных командиров - это было в конце гражданской войны, - мне говорили, что с виду я похож на Ворошилова.
- Только глаза у тебя, Ваня, не те - серые, а у Ворошилова карие.
Мне хотелось во всем быть похожим на тех людей, которыми гордится народ.
Я всегда думал: "Какие люди выросли в нашем народе! И ты должен быть таким". Моим любимым чтением были записки, письма, биографии старых большевиков, руководителей нашей партии, советского правительства. Читая о Ленине, Сталине, Дзержинском, Фрунзе, Кирове, Ладо Кецховели, я говорил себе: "Вот и ты большевик, значит должен держаться так же: упражняй ум, волю, физические силы". Думая о прочитанном, я часто спрашивал себя: "Ну, а ты мог бы поступить так, хватило бы у тебя мужества, воли, выдержки? Есть, может быть, предел для всех сил природы, но для ума и воли настоящего человека нет никаких пределов. Какая это чудесная сила - человек!"
Я так много размышлял о наших больших людях, что нередко видел их во сне, в кругу моих близких, родных. Один сон особенно врезался в память. Мне приснился Ворошилов вместе со Сталиным. Ворошилов был во френче времен гражданской войны, с двумя орденами, а Сталин - такой, каким я представлял его по одному старинному портрету. Этот портрет - Сталин ка нем в белой рубашке - сохранился у меня вместе с красногвардейскими и красноармейскими документами гражданской войны.
В запомнившемся мне сне Сталин и Ворошилов пришли будто бы в дом моего отца на Ярославщине, в городе Данилове. Папаша, разговаривая со Сталиным, рассказывал о моем старшем брате:
"Сашка из Питера письмо прислал, на конверте написано: "Тикай, а не то догоню". Смысл, должно быть, такой: ждите, следом за письмом скоро сам приеду".
Потом Сталин взял моего папашу под руку, и они ушли в сад. Ворошилов же сидел за столом и разговаривал о чем-то с моей мамашей. А мы все, дети, - без Сашки пятнадцать нас, семь братьев и восемь сестер, - вокруг стола, смотрим на Ворошилова, смеемся. Он тоже смеется. Мамаша говорит про меня:
"Беда с ним, весь в Сашку - драчун".
Сашка был любимейший из семи моих братьев. Он ушел на первую мировую войну рядовым, а когда свергли царя, вернулся в Данилов прапорщиком, с георгиевскими крестами всех четырех степеней. По городу пошли разговоры: Сашка Румянцев - офицер. В Данилове все офицеры были сыновья купцов, а Сашка - сын плотника, мать на поденщину к купцам ходит, белье стирает. Даниловские офицеры не хотели его своим признать, сторонились, а товарищи говорили: "Снимай, Сашка, царские погоны". Сашка увидел, что у нас ему делать нечего, и укатил в Питер, где он еще до войны был на заработках. После Октябрьской революции приезжает из Питера один его приятель, сообщает:
- Сашка в Смольном у Ленина, в Красной гвардии, командир. Теперь к нему без пропуска не попадешь.
Вскоре мы и получили от Сашки это самое письмо с загадкой: "Тикай, а не то догоню". Ждали, ждали, думали, что приедет, но так и не дождались. Пришла весть: белые убили Сашку на станции Дно и так надругались над трупом, что товарищи опознали его только по особой примете: на правой руке у него был один палец сломан.
Мне шел тогда пятнадцатый год.
Уезжая из Данилова, брат оставил дома свою фронтовую шашку. Я взял ее и пошел сдавать советской власти.
В ревкоме военрук Петя Седавкин, товарищ Сашки, сказал мне:
- Оставь оружие себе, записывайся в Красную гвардию. Мсти за Сашку. Зачислим тебя на все виды довольствия и овсяным хлебом кормить будем досыта.
Я записался. В те дни я всюду записывался, куда приглашали. Говорят мне: "Ваня, организовался комсомол, иди записывайся". Иду и записываюсь. Говорю:
- Буду мстить за Сашку!
Мне дали купеческую лошадь Червончика и револьвер "бульдог". Я выполнял всевозможные задания ревкома: обижают бедного человека - "Ваня, выясни и доложи, что там за контрреволюция"; ночью надо у бывшего жандарма сделать обыск - "Ваня, идем, лампу подержишь"; заболел кто-нибудь в общежитии коммунаров - "Ваня, скачи в аптеку за лекарством". Меня называли "ревкомовский мальчик". Моим шефом был Петр Артемович, председатель ревкома, бывший политкаторжанин, по профессии портной. В общежитии коммунаров, где я тоже жил первое время, он был самый старший и по возрасту - высокий, лысый, седобровый старик. Он запомнился мне в брезентовом плаще, окрашенном корьем, в толстых солдатских зеленых обмотках. Народ называл его "праведным коммунистом".
Он поил меня морковным чаем и говорил:
- Ты, Ваня, золото не бери: цени революцию, а не золото.
В Данилове у купцов было много золота, и Петр Артемович боялся, как бы при обысках я не запачкал себя золотом. Он мне объяснял слова, которые я плохо понимал. Я спрашивал:
- Петр Артемович, что такое революция?
Он рассказывал мне о Ленине, царской каторге, говорил:
- Ты, Ваня, наверно, сам видел, как гнали людей в Сибирь.
Много партий каторжан прошло на моих глазах мимо Данилова. В городе говорили, что наш большак идет от одного края России до другого.
Мальчишкой, батрача у одного кулака, я пас возле большака свиней. По обе стороны его росли вековые березы, посаженные чуть ли не при Екатерине. Бывало никого не видно на большаке, а с берез этих чего-то вдруг с шумом поднимаются тучи встревоженного воронья. Потом видишь, кто-то бежит, пылит, и знаешь уже: гонят партию каторжан. У конвойных кровь играла, они резвились - бегали посменно вперегонки от одной версты к другой. Одни бегают, а другие арестантов ведут. Стою за березой, прижавшись к ней, смотрю на большак. Что это за люди идут, бренча кандалами? Чего их гонят с одного края земли на другой? Россия, говорят, огромная, сколько тысяч верст по большаку надо итти… И как это, думаю, конвойные не умаются вперегонки бегать!
Так вот, значит, кого это гнали! Такой хороший старик тоже в кандалах шел. Слушаешь Петра Артемовича и про чай забудешь, сидишь, раскрыв рот, а потом вздыхаешь: "Эх, Ванька, до чего же ты был темный, несознательный человек! Ничего - то ты не понимал, ничего не знал, что в России делается, одна только у тебя, дурака, мысль была - где бы чего поесть схватить".
В детстве я жил по соседству с гимназией. Гимназисты нанимали меня за кусок пирога в провожатые. Я дрался за них. со своими же ребятами, даниловской беднотой. Самый сильный парень был в городе Миша Поярков. Он всех бил и мне иногда-здорово подсыпал. Наймешься в провожатые к гимназисту, а тебя Миша Поярков по дороге так излупцует, - что хоть домой-не показывайся. В таких случаях впридачу к пирогу гимназисты давали мне еще две копейки.
Петр Артемович говорил мне:
- Теперь, Ваня, тебе доверено оружие, будь осторожен с ним. Смотри не ввязывайся в бытовые драки, контрреволюционеры этим пользуются.
С моим характером трудно было не ввязываться в драку, но-раз Петр Артемович сказал "нельзя", значит кончено. Его слово было для меня свято.
Я ходил по собраниям, слушал и удивлялся: какие все умные! Тогда все люди, выступавшие на собраниях и митингах, казались мне очень умными, хотя я плохо понимал, о чем она говорят.
Был у нас в Данилове комсомолец-активист Преснушкин. Он в гимназии учился, баки носил, его называли "Пушкин". "Вот это оратор!" думал я.
- Товарищи, революция требует жертв, классовый враг стучится в дверь. Что значит папа, что значит мама? - Это он возмущался на собрании, когда кто-то из ребят сказал, что родители не отпускают его на фронт.
Или вот Колька Девяткин, бывший прапорщик, забулдыга. Он въезжал верхом на коне на третий этаж трактира и с балкона, размахивая нагайкой, кричал на весь город:
- Да здравствует красный террор!
- Что такое "жертва революции", что такое "красный террор", что такое "свобода"? - спрашивал я у Петра Артемовича.
- Свобода, Ваня, это такая жизнь, когда у всех хлеба будет вдосталь, - говорил он.
И я думал: вот ведь: заживем тогда!
Потом моим шефом стал Петя Заломакин. Это было уже на фронте гражданской войны, в лесах Карелии. Ему было лет двадцать пять, из них, кажется, лет шесть-семь он воевал. Он ходил в лаптях, а сапоги, которые получил на курсах красных офицеров, носил за спиной, в вещевом мешке.
- Кожаную обувь надо экономить, - говорил он мне. - Мы, Ваня, служим народу.
Я у него в роте был самый молодой. Он очень любил меня. делился со мной всем, часто из одного котелка с ним солдатскую кашу ели. Вытрет свою ложку, сунет в мешок:
- Ешь, ешь, Ваня, насыщайся, дома-то ведь досыта, поди, никогда не ел.
- Семья у нас больно велика, - говорил я.
- Неужели правда - шестнадцать душ детей?' Ну куда же это, всех разве накормишь! Это же немыслимо рабочему человеку… Ешь, ешь, Ваня, досыта, досыта ешь!
Я уплетаю кашу своего командира, а он, глядя на меня, размечтается:
- Эх, Ваня, вот кончится война, перебьем гадов, и перед тобой все дороги открыты, выбирай жизнь, какую хочешь, какая душе твоей приглянется. Так ведь Ильич говорит, а, Ваня?.. Прежде всего, конечно, учиться пойдешь. Я сам думаю учиться, только вот стар уже, пожалуй, а ты попользуешься… Хороша будет жизнь в России!
И начнет рассказывать, как заживет народ в России после войны, какая Россия будет хорошая.
Сколько раз, беседуя с молодыми бойцами, я повторял слова своего любимого командира о том, как хорошо заживем мы после войны!
Как давно это было, а вспомнишь бывало на фронте Петю Заломакина и подумаешь: "Где он, почему не встречаю егo? Ведь, наверное, где-нибудь рядом воюет".
2. Тяжелые дни
Первые месяцы Отечественной войны я работал под Москвой, в штабе ПВО Внуковского аэродрома. Я провожал самолеты в бой, встречал возвращавшихся из боя, отправлял десантников в тыл врага, иногда сам вылетал на выполнение разных спецзаданий и время от времени подавал рапорты всё одного содержания: "Служу в авиации, в прошлом красногвардеец, полного применения себе не нахожу. Дальнейшее пребывание на аэродроме считаю для себя просто неудобным. Прошу высадить меня в тыл врага".
Я уже обдумал план действий в тылу врага. Я хотел, чтобы меня сбросили на парашюте возле города Первомайска, оккупированного немцами в первые недели войны. Меня спрашивали: "Почему именно у Первомайска?" Я мог сказать только, что в этом городе на Украине родилась и выросла моя жена, что я часто бывал там, что у меня там много связей. Но у меня были и особые основания проситься в Первомайск, о которых я стеснялся говорить. Дело в том, что за несколько лет до войны я случайно сделался в этом городе известным человеком.
Витя, сынишка мой, проводивший с матерью лето в Первомайске, заболел скарлатиной. Узнав об этом, я тотчас же на самолете вылетел к нему из Москвы с противоскарлатинозной сывороткой. Витя лежал в детской больнице. Я увидел его через зарешеченное окно, выходившее на тесный, захламленный дворик. Меня поразило: город весь в зелени, на горе, у слияния двух рек - сплошной парк, а больные дети видят в окно только груды мусора и стены каких-то полуразвалившихся построек. Я сейчас же побежал в горком партии, спросил там, неужели в таком красивом городе не нашлось лучшего места для детской больницы. Кто я такой? Рядовой коммунист. Почему я так волнуюсь? Как же мне не волноваться? Прочтите, что писал Дзержинский о детях, о восприимчивости и впечатлительности ума и сердца ребенка. В кабинете сидел какой-то человек - оказалось, что это приехавший в город секретарь обкома. Он вмешался в разговор и поддержал меня. Тут же был вызван заведующий горздравотделом. Он согласился, что верно, детская больница расположена не на месте, но ничего не поделаешь - все другие подходящие здания заняты. Я сказал:
- Хорошо. Сегодня же найду вам отличнейший дом для детей.
Была создана комиссия, меня включили в ее состав. Мы сели в бричку и поехали по городу искать новое помещение для: детской больницы. Мне понравился дом, стоявший при впадении речки Ольвиополь в Буг. Я сказал:
- Вот этот дом - разве его нельзя отдать детям?
Мне ответили, что этот дом и весь квартал заняты школой комбайнеров.
- Давайте-ка все-таки посмотрим, - предложил я.
Комиссия осмотрела все дома, занятые школой, и вынесла заключение, что комбайнеров можно безболезненно потеснить. Облюбованный мною дом требовал небольшого ремонта - надо было кое-что побелить, кое-что просто вымыть. Хотели начать эту работу на следующий день, но я настоял, чтобы сейчас же наняли женщин и чтобы к утру все было готово. Женщины за ночь справились с работой. На другой день все больные дети были перевезены в новое помещение. Придя на свидание к сыну, я застал его лежащим на кровати у окна, из которого видно было, как играет рыба на реке.
Об этом деле узнал весь город. Ко мне начали приходить люди со всякими просьбами и жалобами; в городе решили, что я вероятно, большой начальник в Москве, что я все могу сделать.
Вот почему я просил, чтобы меня сбросили на парашюте в Первомайск. Я думал: там меня знают, мне легко будет организовать в городе партизанский отряд. Я хотел, спустившись в Первомайске, сказать людям: "Мы ничего не жалели для своих детей, не пожалеем сейчас и своей жизни". Эта мысль не выходила у меня из головы. Не все, о чем мы мечтали, довелось бы нам самим увидеть, но мы знали, что дети наши это увидят. Когда я услыхал, что началась война, первая моя мысль была о сыне и вообще о наших детях. Увидишь ребенка - хороший бутуз, ползает по песку, знать ничего не хочет о войне - и подумаешь: что его ждет?
Немцы подходили к Москве. Вместо того чтобы лететь в тыл врага, мне пришлось всего-навсего заниматься эвакуацией из Москвы семей летчиков. Я стыдился ходить по улицам, я сгорал от стыда, встречая знакомых, я не мог понять, в чем дело, почему меня, старого вояку, держат в тылу. Как-то, проходя по Красной площади, я встретил молоденького лейтенанта. Он вел под руки двух девушек. Они глаз с него не сводили, а он, склонив голову, смотрел на золотую звезду, висевшую на груди. Я долго провожал его взглядом, думал, что, наверное, он только что вышел из Кремля и "звезду" вручил ему сам Михаил Иванович. Прохожие поглядывали на меня, удивлялись, чего я стою и улыбаюсь. Я представлял кремлевский зал, этого лейтенанта, принимающего награду из рук Калинина, и думал: вот счастливец! У меня не было никакой зависти, я радовался за него, но все-таки говорил себе: "Везет же людям! А ты сидишь в тылу, и тебе собственному сыну совестно в глаза смотреть".
Я решил, что меня-то уж не заставят эвакуироваться, в крайнем случае останусь под Москвой партизанить.
Дома у меня была припасена бутылка прекрасного старого вина. Я хранил ее к совершеннолетию сына. После проводов семей я пригласил двух своих товарищей распить эту бутылку.