Когда мы вошли в него под вечер, все черные от пыли, я не верил своим глазам - никаких следов войны: белые мазанки, цветы перед окнами, в хатах квашонки с тестом, горшки со сметаной, хозяйки зовут к блинам, ребятишки бегут в сады, трясут яблони. Откусишь яблоко - оно все пенится соком. И думаешь: "Что за чудо? Сколько мы уже прошли и нигде не видели ничего, кроме огня, дыма, смерти, горя, бедствий народа, а тут вдруг точно сон наяву!"
Всю жизнь не забыть этого вечера. Как будто сама Родина, принарядившись, встретила нас здесь, в этой Червонной Березе, и говорит:
"Посмотри, сын мой, какая я хорошая, красивая, давай сядем с тобой у плетня тут, на бревнах под яблоней, и поговорим о жизни. Не думай, сын мой, о смерти, посмотри вокруг - все сожжено, разрушено, мертво, а я живая, и смерть меня никогда не коснется".
Однажды при виде огромной массы нашей боевой техники, нескончаемых колонн танков и артиллерии, мчавшихся по дороге, обгоняя пехоту, я воскликнул:
Страшись, о рать иноплеменных,
России двинулись сыны…
Садык спросил меня:
- Чьи это стихи?
Я не знал ни автора, ни всего стихотворения, не мог вспомнить, где прочел. Я думал, что это написал кто-нибудь в наше время. Спустя несколько дней в каком-то селе я нашел в одной хате томик стихов Пушкина и, перелистывая его, увидел эти строчки. Как обрадовался я тогда, что это было сказано еще Пушкиным, а речь шла как будто о нас.
Сыны России! Сыны Родины! Сколько раз мы произносили эти слова! Казалось, нет в них ничего особенного, а в Червонной Березе, когда я сидел с Садыком на бревнах, грыз яблоки и Садык говорил: "Ну и замечательный же вечер, Ваня! Какая чудная природа!", я подумал: "Родина!", и меня охватило такое чувство, как будто Родина действительно сидит рядом со мной и говорит мне: "Сын мой!"
Много есть слов, которые люди произносят, забывая об их: смысле. В Червонной Березе мы долго сидели с Садыком на бревнах под яблоней и рассуждали о том, что такое Родина, Солдат, Долг, Честь. Садык любил пофилософствовать. Он говорил мало, но если уж скажет что-нибудь, значит он это хорошо продумал. Он и на фронте быстро освоился, может быть потому, что заранее перечувствовал, пережил войну в душе. Когда Садык говорил бойцам, что - судьба Родины сейчас в наших руках, он понимал эти слова по-настоящему, чувствовал их огромный смысл. У него было очень высокое понятие о солдате, о воинском долге.
- Хочешь честно выполнить долг солдата, так надо, Ваня, чтоб душа была чистая, без соринки, - говорил он мне.
На войне иные любят прихвастнуть. Слушаешь человека, думаешь: "Ну, брат, и заврался же ты!", посмеешься над ним, и все. А Садык никогда никому не прощал и чуточки неправды.
Был у нас в полку один командир батальона - не назову его фамилии, его потом разжаловали. Как-то немцы предприняли на его участке разведку боем небольшими силами пехоты с двумя танками. Мы с Садыком случайно зашли в его блиндаж в тот момент, когда он докладывал по телефону обстановку командиру полка. Два средних танка у него превратились в четыре тяжелых. Садык, услышав это, тихонько спросил меня:
- Ваня, что он говорит? У него, наверное, в глазах двоится.
Я тогда только посмеялся про себя, а сейчас и вспоминать не хочется об этом командире - форсун, трепач, хвастунишка. Из-за него однажды чуть не погиб весь наш батальон: донес преждевременно, что занял такой-то населенный пункт, мы рванулись вперед и поставили под удар противника свой фланг.
Побудешь на фронте, строже станешь относиться и к себе и к другим. Правильно говорил Шишков:
- На войне самый маленький недостаток человека становится большим.
Приглядываешься к человеку и думаешь иногда: "Зачем он это делает, нужно ли это? А может, он только показать себя хочет?"
Мне очень нравился капитан Баюк, и все его любили. Это был один из самых молодых офицеров нашего полка. Мы всегда называли его просто по имени - Петя. Он воевал щегольски. Невольно сравниваешь его с Перебейносом: полная противоположность. На Петю только взгляни - сразу скажешь: храбрец! Перебейнос, идя в бой, надевал обычно плащ-палатку, не пренебрегал такой хорошей защитой, как каска. Меня тоже немец не отличил бы в бою от рядового, а Баюк всегда выделялся: фасонистая фуражка, все ордена на виду, планшетка, портупея, бинокль. Его и представить трудно было ползущим. Он под огнем ходил всегда во весь рост, как на прогулке.
- Каждой пуле не накланяешься, - говорил он.
Садык возмущался:
- Он щеголяет своей храбростью, как иная девушка - красотой.
Я тоже по-дружески поругивал Петю.
- Кому ты показываешь себя? - говорил я. - Немцу? Чтобы он охотился за тобой?
- Ничего, - говорил Баюк. - Зато девушки меня издалека видят.
Я возражал ему:
- Нет, Петя, жизнь дорога. Отдать ее за то только, чтобы покрасоваться в бою, чтобы люди говорили - вот это храбрец, я несогласен.
Мы часто говорили Пете Баюку, что нельзя так пренебрегать маскировкой, как делает это он.
- Если ты еще молод, не понимаешь, какая на тебе лежит ответственность перед Родиной, так подумай хоть о своей матери-старушке, - говорил Садык.
Никогда не забуду, как погиб наш любимый Петя. Ему долго везло, он погиб уже за Днепром. С кучкой бойцов он оторвался там от своего батальона метров на двести, как вдруг выскочили немецкие танки. Бойцы залегли, стали бросать под гусеницы гранаты, а он бегал по пригорку между танками и бил из пистолета по смотровым щелям. Танков было шестнадцать. Он прыгал среди них и палил из пистолета во все стороны, пока один танк не подмял его гусеницей.
Это произошло на глазах чуть ли не всего полка, но спасти Петю не было никакой возможности. Люди смотрели, как он сражался, восхищались и плакали.
10. По пути Щорса
На Черниговщине у нас был лозунг: "Мы идем по пути Щорса!" Тогда в полк непрерывно вливались пополнения из освобожденных районов. К нам прямо на передний край приходили люди в гражданском, с котомками за плечами. Мы обмундировывали их и тут же вручали им оружие, приводили молодых бойцов к присяге. Люди были всякие. Одних спросишь, какая у кого специальность, - отвечают прямо:
- Я стрелок.
- А я пулеметчик.
Но были такие, что говорили:
- Стреляю плохо, но повар хороший.
Или спрашивали сами:
- А парикмахера вам, случайно, не надо?
Я говорил:
- О том, кто повар, кто парикмахер, кто какую работу может выполнять, речь будет после того, как войну кончим, а сейчас немцев надо выбить вон из того села, видите?
- Видим, чего же тут - расстояние небольшое.
- Ну, раз видите, значит все в порядке. Получайте оружие - и в бой.
Присяга была у нас первым идейным вооружением бойца. Если не успеваешь привести молодого бойца к присяге до боя, делаешь это во время боя, иногда уже на рубеже атаки. Говоришь:
- Читай текст присяги. Только внятно, вникай в смысл слов, не отвлекайся.
Если немец близко и ведет сильный огонь, берешь из рук бойца винтовку, бьешь из нее, прикрывая молодого бойца, а он читает текст присяги. Прочтет, спросишь его:
- Все ясно? Вникнул в смысл слов? Если вникнул, подписывай. Вступаешь в ряды Красной Армии.
Боец подписывает, получает обратно винтовку, а ты ползешь дальше.
В одной роте так вот ползаю я, в другой - парторг, в третьей - комсорг.
Где-то меня засыпало землей - снаряд ахнул рядом. Откопали меня, и я ищу планшетку, текст присяги, а они у меня в руке.
Это было в самый разгар наступления, когда дивизия непрерывно подпирала полки и майор Шишков по нескольку раз в день передвигал вперед свой КП, чтобы не оказаться позади полковника Гудзя.
Когда я говорил с прибывшими в батальон молодыми, необстрелянными бойцами, я прежде всего предупреждал:
- Больше всего бойтесь испугаться.
На войне все дело в том, чтобы всегда думать, что хотя враг и силен и хитер, что хотя он ежеминутно ищет случая убить тебя, но ты все-таки и хитрее и сильнее его и если только не оплошаешь, то ты его убьешь, а не он тебя.
Я сам по-настоящему почувствовал себя на войне свободно только после того, как однажды в трудную минуту у меня возникла мысль: "А, так ты думаешь, фашистская гадина, что сейчас убьешь меня? Хорошо же, посмотрим, кто кого!"
Часто какой-нибудь маленький случай на фронте помнишь дольше, чем большой бой. Я расскажу об одном таком случае.
Как-то ночью, перед рассветом, я отправился в роту Перебейноса, которая занимала тогда оборону на фланге полка. Я пошел один, без ординарца. Сашка, полагавший, как всякий уважающий себя ординарец, что ничего не может быть позорнее, чем потерять своего командира хоть на полчаса, проспал мой уход. Я представлял себе, как он будет переживать это, но решил: если проспал, пусть помается, когда проснется, поищет меня.
Рота Перебейноса окопалась на опушке леса. Чтобы добраться туда, мне надо было пройти большое вспаханное поле в нескольких стах метрах от противника. Когда я вышел в поле, еще только чуть серело. Я предполагал, что успею проскочить открытое место до рассвета, но рассвело как-то неожиданно быстро, я был застигнут на полпути. Мне надо было пробежать еще метров двести-триста, когда наш снайпер, выстрелив из леса, разбудил немцев, и они подняли стрельбу по всему участку роты Перебейноса.
Капитан Перебейнос, как я уже говорил, по характеру своему был самым спокойным человеком из офицеров нашего полка, но на его участке всегда было беспокойнее, чем где-либо. Этот самый хладнокровный офицер был в то же время и самым драчливым. В других ротах тишина, а у Перебейноса всегда стрельба, всегда "драчка", как он выражался, и зачинщиком ее чаще всего был сам Перебейнос. Заляжет ночью со снайперской винтовкой и, чуть развиднеется, начнет щелкать фрицев. Иной по наивности думает: "Я первый не начну, и противник меня не тронет", а Перебейнос, наоборот, думал: "Все равно, подлец, ты начнешь, так уж лучше я первый тебя щелкну".
Мне и нравился Перебейнос больше всего за это, но тут я мысленно выругал его: уж очень не во-время растревожил он немцев.
Перебейноса они не видели, он был в лесу, а я бежал открытым полем на виду у них - весь огонь противника обрушился на меня.
Посреди поля стоял сгоревший трактор и рядом с ним - разбитый комбайн. Война застала их, видимо, на работе, они попали под бомбежку или артиллерийский обстрел и так и остались в борозде. Когда пули засвистели мимо моих ушей, я, чтобы укрыться от огня, нырнул за комбайн. Да какой это был уже комбайн! Один остов и несколько покореженных, заржавевших листов жести, которые валялись на заросшей сорняком прошлогодней пашне. Один лист стоял торчком, и я укрылся за него.
Как я ругал себя потом за эту оплошность! Нужно же было так испугаться, чтоб самому кинуться в ловушку! А этот комбайн был настоящей ловушкой: лучшей мишени в открытом поле и представить нельзя было. Немцы, видимо, уже пристрелялись по этому месту: как только я упал, десятки пуль сразу изрешетили тонкий лист жести, издали казавшийся мне надежной защитой.
В гражданскую войну мы вели однажды бой на кладбище. Вражеский огонь заставил меня залечь между двух могилок. Несколько раз я пытался вскочить, но каждый раз снова падал, так как все время был на прицеле у врага. Я решил, что все кончено, что мне уж не вырваться отсюда живым, представил себя трупом, лежащим среди могилок, и так мне стало жалко себя, что я заплакал. Тогда мне было шестнадцать лет.
На этот раз, когда несколько пуль сразу щелкнуло по каске и рикошетировало, я тоже подумал: "Ну, старый дурак, попался!" Но это только промелькнуло в голове, а следующей мыслью уже было: "Нет, гады, меня так легко не возьмете!" Я стал зарываться в землю, орудуя, за неимением лопаты, ложкой и ножом.
Никогда раньше мне не приходило в голову, что столовая алюминиевая ложка и финский нож могут заменить лопату, но я выхватил их из-за голенища сапога мгновенно, как будто и носил их всегда именно для этого, а не для чего-либо другого.
"Ну что, взяли?" думал я, уткнувшись носом в землю. Я лежал уже в довольно глубокой ямке, но продолжал еще, как крот, зарываться в мягкую землю пашни.
Вдруг кто-то шлепнулся совсем рядом со мной. Не поднимая головы, я покосился одним глазом и увидел молодого бойца, телефониста, с катушкой провода.
Так же как и меня, его застал рассвет посреди поля, и, попав под обстрел, он совершил ту же ошибку, что и я, правда более простительную, так как он уже следовал моему примеру. Никогда не забуду его смертельно бледного лица, как сыпью покрытого крупными капельками пота, широко раскрытых, как будто готовых в ужасе выскочить из орбит глаз.
Как, должно быть, я был похож на него тогда, в молодости, когда лежал на кладбище между двух могилок! Но об этом я подумал уже после, а в тот момент лежавший рядом боец вызывал во мне только раздражение своей глупостью. Вместо того чтобы окапываться, он лежал и дергался под пулями, как подстреленный заяц. От страха совершенно потеряв рассудок, он вдруг взмолился со слезами на глазах:
- Товарищ командир, меня сейчас убьют. Похороните, пожалуйста, меня, я вас очень прошу, а то меня тут не найдут, я буду валяться, как собака.
Я встречал на фронте людей, которые как бой, так готовились к смерти - одни спокойно, без особого страха, другие с ужасом, бледнея и потея. Меня раздражали и те и другие - на фронте ничего нет противнее человека, который заранее хоронит себя. А этот телефонист меня особенно возмутил, я готов был его избить.
- Скажи, пожалуйста, нашелся какой умный - хоронить я его буду! - закричал я. - Что я тебе, могильщик? Очень мне нужно возиться с тобой, если сам жить не хочешь!
Я так на него кричал, что он испугался меня больше, чем засвистевших мимо ушей пуль, и в один миг окопался. Проворный оказался парень.
Обоих нас выручила тогда кухня. Был у нас один отчаянно смелый повар. Он вез в роту Перебейноса завтрак и, несмотря на стрельбу, решил проскочить по дороге через открытое поле, метрах в шестистах от немцев. Немцы перенесли огонь на него, и, воспользовавшись этим, я выскочил из ловушки, в которой они меня держали. Телефонист тоже успел выскочить.
Мы добежали с ним до первого бугорка и поползли дальше. Перебейнос заметил нас из лесу и прикрыл огнем. Потом он меня спрашивал, как всегда с улыбочкой:
- Чего это ты там волновался у комбайна, руками махал? С немцами митинговал, что ли?
- На тебя страшно обозлился, - сказал я: - не вовремя немцев растревожил.
Телефониста я не хотел выдавать, парень он был еще очень молодой.
11. Смерть Садыка
Первое время мы воевали с Садыком "впритирку", как уже было сказано. Я иду в роту - и он со мной под каким-нибудь предлогом. Один предлог у него всегда был:
- У тебя, Ваня, зрение слабое - на немцев еще наскочишь, а я ночью вижу, как кошка.
Нас так часто встречали в ротах вместе, что бойцы стали путать наши фамилии, хотя они совсем не схожие. Знали, что это Румянцев и Султанов, а кто Румянцев, кто Султанов - не могли почему-то запомнить. Садык сначала хохотал, когда ко мне обращались: "Товарищ старший лейтенант Султанов", потом мы не обращали на это внимания. Я сам часто в шутку называл Садыка "товарищ Румянцев". Когда письмоносец нас путал, давал мне письма Садыка, а мои ему, мы молча обменивались ими. Я так привык к этому, что однажды в бою, услышав чей-то крик: "Румянцева убило!", сразу не поняв еще как следует, что случилось, бросился в ту сторону, куда ушел с ротой Садык.
Это было на подходе к Десне, у высоты 177,7. Здесь мы вели ожесточенный бой. Сосредоточившись в лесу, полк лощинами и балками прорывался к переправам, упорно оборонявшимся противником. Высота была, кажется, только на карте, на местности я ее не помню. Ротам нашего батальона приказано было двигаться заболоченной лощиной, переходившей в озеро. Немцы обстреливали эту лощину сильным артиллерийским огнем, но лощина была очень узкая, почти овраг, снаряды рвались по обе стороны ее, редко какой попадал в центр. Роты двигались без потерь, хотя справа и слева от них снаряды подымали землю дыбом.
На этот раз мы с Садыком пошли порознь. Я со своей ротой благополучно прошел лощиной к озеру. Озеро буквально кипело под артиллерийским огнем, но мы оказались тут под защитой довольно высокого берега, прикрывающего нас со стороны немцев.
Командир роты, с которой пошел Садык, совершил непростительную ошибку, уклонившись от указанного ему маршрута. Он подумал: зачем итти лощиной под огнем, когда можно проскочить напрямик открытым полем, которое не обстреливается? Его сбило с толку то, что разведка прошла этим полем и немцы не сделали по ней ни одного выстрела. Он не сообразил, что противник мог нарочно пропустить разведку. Так это, вероятно, и было. Как только рота вышла в открытое поле, немецкая артиллерия накрыла ее здесь беглым огнем.
Когда я прибежал, Садык лежал в крови. Он получил одиннадцать тяжелых осколочных ранений. Я упал рядом с ним, так как вокруг продолжали рваться снаряды. Он лежал на спине, солнце светило ему прямо в глаза. Они были закрыты.