Поговоришь с ним и думаешь: ну и вялый же, медлительный человек! А он никогда не упустит случая дерзко прорваться вперед, нанести врагу неожиданный удар. У Кошелевки, как я уже говорил, получив приказание выдвинуть свою роту вперед, он не положился на меня - по осторожности сначала пополз коноплей с одним только взводом, но когда был снят вражеский пулемет, он моментально воспользовался этим, атаковал село, не ожидая, пока подтянется вся рота.
Один недостаток только находили у него. Наш командир полка майор Шишков, ныне полковник, Герой Советского Союза, говорил: "И в окопной жизни привыкают не только к тому, к чему надо привыкать, но и к тому, к чему привыкать вовсе не надо. Вот Перебейнос: загони его в болото, он и там не почувствует никакого неудобства". Действительно, он жил на войне кое-как, просто даже забывал, что живет. Каблуки стоптаны - ну и ладно, ходить можно. А чтобы о сене позаботиться на ночь для подстилки, это ему и в голову не приходило.
На утро после взятия Кошелевки мне передали, что командир полка майор Шишков немедленно требует меня к себе. Я был еще в роте Перебейноса, окопавшейся на западной окраине села, на его наблюдательном пункте - крыше сарая. Настроение у меня было возбужденное, радовал успех. Все поздравляли меня и Садыка, говорили о нас. Только один Перебейнос и словом не обмолвился по поводу нашего успеха. Лежит на крыше сарая, смотрит в бинокль, наблюдает за передним краем противника, и, кажется, ничего на свете его больше не интересует. Но, услышав, что меня вызывает Шишков, он обернулся, опустил бинокль и со своей невозмутимой улыбкой сказал:
- Ты не волнуйся! Поругает тебя, так за дело.
Я так и вспыхнул. Простые слова Перебейноса почему-то показались мне страшно обидными. По правде сказать, меня самого, несмотря на успех и поздравления, смущало, что я действовал по-партизански. Меня одолевали сомнения, я боялся, что меня могут спросить: чего ты сунулся в разведку? твое это дело? чего на пулемет полез? храбрость свою хотел показать? Но мне все-таки казалось, что раз Кошелевка взята, все это уже не имеет значения.
Идя на командный пункт Шишкова, я думал: "Для порядка, возможно, выругает, а потом сам же скажет: "Добросовестно воюешь, Румянцев"".
- Что там у тебя в батальоне происходит? - спросил меня Шишков.
Я стал докладывать, где располагаются роты. Он перебил:
- Знаю.
Я решил, что надо доложить, как была взята Кошелевка - может быть, командир полка не все знает, - и стал докладывать об этом.
Он опять перебил:
- И это знаю. Не своим делом занимаешься. Так воевать нельзя.
Я не понимал, чего он от меня хочет, стоял и молчал.
- Ты душу солдата знаешь? - спросил он.
Этот вопрос меня озадачил.
- Мне еще не было пятнадцати, товарищ майор, а я уже воевал.
- Тоже знаю, - сказал Шишков. - Ты что же, и сейчас хочешь так воевать, как тогда, когда тебе не было пятнадцати? Ты обедал ли? - спросил вдруг Шишков.
- Нет, не успел еще, товарищ майор, - сказал я и подумал: "Ну конечно, это он все только для формы, а сейчас сам же похвалит, пригласит пообедать".
- А люди обедали уже?
- Кажется, обедали, товарищ майор, - сказал я.
- И ничего ты не знаешь, что у тебя в батальоне происходит. Никто не обедал, люди голодные. Бурду сварили. Я приказал вылить. Почему бурдой кормишь людей?
- Товарищ майор, не я же варю обед.
Он разговаривал со мной все время спокойно, не повышая голоса, а тут закричал:
- Да кто ты такой - ефрейтор или заместитель командира батальона? Чтоб через полтора часа был сварен новый обед! Мне нет никакого дела, кто у тебя варит обед, отвечать будешь ты. Понятно?
- Понятно, - сказал я.
А потом, уже у себя в батальоне, все думал: в чем дело? Конечно, я действовал не так, как мне полагалось бы по должности; особенно плохо то, что я и Садыку разрешил ползти со мной. Но ведь Кошелевка взята неполной ротой и мы не потеряли при этом ни одного бойца! Победителей, говорят, не судят.
Вот с обедом - это, действительно, получилось довольно-таки некрасиво. Выходит, что командир полка лучше меня знает, что делается в батальоне.
Чем больше я раздумывал, тем больше был недоволен собой. И все-таки, когда я услышал разговоры о том, что я представлен за Кошелевку к ордену, у меня мелькнула мысль: а может быть, действительно Шишков представил? Накричал, а потом представил. Оказалось несколько иначе, не так, как я ожидал: все участники разведки, в числе их и я, были награждены одинаково - медалями "За отвагу". Имел ли я право обижаться? Конечно, нет. Я действовал, как рядовой боец, и награжден, как рядовой, а как офицер получил нагоняй.
7. Песни Нора
Майор Шишков говорил: "Хочешь узнать душу солдата - послушай, о чем он поет". У нас в батальоне было много узбеков и казахов, певших песни только на родном языке. Приду в роту - сидит боец где-нибудь уединенно и поет что-то грустное. Никто его не слушает, сам себе поет. Я не понимаю его языка, прошу Садыка:
- Переведи мне, что он поет.
Садык говорит:
- Он тоскует по дому. Содержание такое: "Жена пошла налево, я пошел направо. Как бы нам снова встретиться и поговорить!"
Подойдешь, спросишь:
- Дети есть?
Знаешь, что не поймет, а скажешь: "Вот такие маленькие", покажешь рукой, какие бывают маленькие, - сразу заулыбается, закивает головой:
- Есть, есть!
- А сколько у тебя маленьких? - и по пальцам считаешь: один, два, три, четыре…
- Четыре, - говорит, - маленькие-маленькие.
Поговоришь, узнаешь, как зовут его маленьких, скажешь:
- У всех нас, голубчик, маленькие есть. Скорее, скорее надо воевать - и по домам. Долго возиться с немцами не станем, дома маленькие ждут.
Идешь дальше и слышишь: запел человек другую песню, веселее.
Лучше всех пел один молодой кудрявый узбек, пулеметчик Наруб Нор. Когда он пел, вокруг него собиралось всегда много бойцов и командиров. Послушать его песни приходили и те, кто не понимал по-узбекски. Услышав его первый раз, я спросил Садыка:
- А этот молодой боец о чем поет?
Садык сказал:
- Он поет песню девушки: "Милый мой, если ты любишь меня, то должен вернуться ко мне со славой. Прежде чем ты пройдешь по моей улице, я своими косами вымету ее; если подымется пыль, я своими слезами смочу ее".
У этого бойца был такой звонкий и нежный голос, что если закроешь глаза, кажется, что действительно поет девушка.
Не всегда на фронте можно петь, иногда приходилось запрещать, но если запоет Нор, я забывал, что сам только что запретил пение, шел к нему и слушал песни Нора вместе со всей ротой. Ничто так не воодушевляет людей перед боем, как хорошая песня.
Бывало один, другой, третий затянут про тоску-разлуку, засосет под сердцем, крикнешь Садыку:
- А ну-ка попроси Нора спеть!
Запоет Нор о том, как на родине встречают героев, возвращающихся с войны, и все в окопах замолкнут, все слушают, закрыв глаза, а узбеки покачивают головой в такт песне и подпевают Нору.
Однажды я увидел, что он без пилотки, и спросил:
- Нор, где твоя пилотка?
Он провел рукой по затылку и, как будто удивившись, что действительно пилотки нет, сказал:
- Вот беда! Опять пилотка упал!
- Куда упал?
- Совсем упал - пропал. Ходим в атаку - моя голова не держит пилотку. Я - вперед беги, моя пилотка - назад упал.
- А ты, - говорю, - подними, надень.
Нор качает головой, смеется:
- Как - подыми! Нельзя. Пилотка назад лети, а командир: вперед, Нор, вперед - на Запад!
Я тоже смеюсь:
- Ничего, Нор, найдем тебе шапку, которую еще ни один солдат не носил, - шапку с золотым околышем.
Всем это очень понравилось - золотой околыш. Потом бойцы шутили:
- Ну, где же, Нор, твоя шапка с золотым околышем?
Он встряхивал своими черными кудрями, смеялся и говорил, показывая вперед:
- Там ищи, товарищ. Шире шаг, вперед - на Запад!
Некоторые бойцы у нас в батальоне по-русски знали очень мало, поэтому для каждого времени имелась какая-нибудь ходовая фраза. Когда началось наступление, все сразу выучили по-русски: "Шире шаг, вперед - на Запад!"
* * *
На фронт приходило много писем от жен погибших бойцов. Каких только вопросов не задавали солдатские вдовы: при каких обстоятельствах погиб муж, где похоронен, не говорил ли чего перед смертью, не наказывал ли чего сыну или дочери, не оставил ли какой записки. Вызовешь парторга и комсорга, расспрашиваешь их о погибшем человеке, и как обидно за него, если никто о нем ничего хорошего вспомнить не может, и как приятно бывает, если после этого человека слава осталась. Солдату слава очень нужна, с нею легче воевать, нет-нет да и подумаешь: хотя ты и погибнешь, а что-то от тебя все-таки останется, будет жить среди людей, вспомнят тебя люди - тебе слава, а им честь, кто-нибудь да скажет: "А вот как воевали у нас…"
Был у нас в батальоне комсорг, младший лейтенант Вася Болдырев, из лесного техникума на войну пришел. Недели, кажется, не провоевал, а сколько вспоминали бойцы, как он боевые листки выпускал! Не успеет человек отличиться, как о нем уже боевой листок по окопу передают - комсорг тут же, в окопе, написал.
- Вот, - говорили потом бойцы, - комсорг Болдырев агитационно воевал. Его осколком снаряда чуть ли не надвое перебило, а он еще встал и шага два-три вперед сделал.
Мы так именно и ставили задачу перед коммунистами: агитатор - значит воюй агитационно.
Отличился боец - говорю ему:
- Будешь агитатором.
Боец смеется:
- Да какой я агитатор!
- Хороший, - говорю, - агитатор: воюешь агитационно.
У нас были такие агитаторы, как сержант Давлетханов. Замешкается взвод - Давлетханов вырвется вперед и, пока взвод не догонит его, дерется один, как лев. Думаешь: "Ну, на этот раз Давлетханов пропал - немцы окружили уже его". Нет, взвод рванется к Давлетханову, и не раз бывало приносили Давлетханова на носилках - весь в ранах, но живой.
Отправят его в санбат, пройдет немного дней, смотришь - он опять в окопе. Давно ли его на носилках унесли, а он уже бегает. Никогда не ходил, всегда бегал.
- Ты чего прибежал? Смотри, у тебя раны кровоточат.
Прикажешь немедленно возвращаться в медсанбат - пойдет беспрекословно, а завтра опять прибежит. Если услышит, что полк в наступление идет, его хоть веревками привязывай, а все равно не удержат в медсанбате.
Немцы угнали как-то ночью две упряжки санитарных собак, вывозивших на тележках раненых с поля боя.
- Рус, - кричали они, - не догонишь своих собак!
- Врешь, фриц, догоню! - крикнул Давлетханов и один скрылся куда-то в потемках.
Всю ночь пропадал, утром вернулся едва живой - отбил собак, и собаки сами привезли его, раненного, на тележке.
- Наш сержант сам для себя санитарных собак у немцев достал, - говорили о нем бойцы.
Другим общим любимцем был Ни - "русский китаец", как он говорил о себе, студент медфака, юноша исполинского роста. Я часто пел ему песенку о китайчонке Ли. Поэтому его стали называть не Ни, а Ли. Бойцы жаловались, что он демаскирует их своим ростом:
- Встанет, как копна, и немец сейчас же начинает бить методическим огнем.
Его ругали:
- Чорт тебя возьми, Ли! Спрятался бы ты хоть куда-нибудь, что ли.
Ли добродушно улыбался:
- Да куда я спрячусь? С моим ростом не спрячешься.
Когда мы шли в бой, я говорил ему:
- Будешь со мной.
С Ли в рукопашной не пропадешь. Он хватал немцев на штык и перебрасывал их чуть ли не через себя, как щенят.
Бойцы ему кричали:
- Бей их в левую сторону, там их сердце собачье!
Он увлекался и бил куда попало - и штыком и кулаком. Хватит немца кулаком по голове, тот и не охнет.
Я особенно любил таких, которые увлекаются, хотя самому же приходилось их одергивать. Поработаешь с таким и смотришь - выработался настоящий боец.
Вижу однажды, стоит кто-то во весь рост под огнем метрах в двухстах от немцев и размахивает плащ-палаткой. Не пойму, что случилось, чего он машет.
Потом спрашиваю:
- Что это за сумасшедший махал плащ-палаткой? Неужели жив остался?
Докладывают:
- Это боец Хамсашвили. Увидел какую-то цель, разволновался, что пулеметчики не стреляют по ней, выскочил и давай на виду у немцев вызывать огонь плащ-палаткой. Так поразил немцев, что они стрельбу прекратили, стали из окопов высовываться.
С орловским пополнением к нам пришел замечательный рисовальщик, карикатурист Сережа Орловский. Его рисунки мы передавали из взвода во взвод, из роты в роту, как боевые листки. Я сказал ему:
- А ну-ка изобрази, как Хамсашвили вызывал огонь плащ-палаткой.
Это был самый замечательный рисунок его. Весь батальон хохотал.
Про Хамсашвили говорили:
- Чудак, ничего не признает, по-своему воюет.
А он все-таки одним из первых в своей роте заслужил боевой орден.
8. На кромке
Когда у нас пели "Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…", я думал про себя: хоть бы поменьше было рек. В наступлении на водных рубежах нам было труднее всего, так как большинство бойцов нашего батальона, уроженцы южных степей, плохо плавали, некоторые совсем не умели, боялись воды.
Первая водная преграда на нашем пути была река Кромка у города Кромы. Мы наступали тогда из района Малоархангельска на Орел с лозунгом, повторявшимся в каждой листовке политотдела: "Наш путь на Орел только через Кромы!" Этот лозунг так засел у меня в памяти, что и сейчас иногда выкрикиваю его во сне. Жена будит и ворчит:
- Ну и дались же тебе эти Кромы! Надоел ты мне с ними!
Речка там была небольшая, чепуховая по сравнению с теми, которые нам пришлось форсировать потом, но намучились мы на этой Кромке действительно страшно. Мы вырвались вперед без всяких переправочных средств - хотели первыми водрузить в городе давно приготовленный для него красный флаг.
Майор Шишков подгонял нас:
- Чего топчетесь на этом берегу - все уже на том. Тащите связь через реку.
Командир батальона отвечал:
- Румянцев с разведчиками поплыл на тот берег. Противник ведет огонь.
Шишков опять вызывал к телефону:
- Ну, как там Румянцев?
- Вернулся. Вот он стоит мокрый. На том берегу одна наша разведка, больше никого нет. Противник пытается сбросить разведку в воду. Соседи справа еще на этом берегу.
- Как на этом берегу! - кричал Шишков. - Ваш сосед справа уже форсировал реку и наступает на город! Тащите связь.
Комбат смеется, говорит мне:
- Сосед, как всегда, поторопился донести.
- Мы будем первыми в Кромах, - говорю я и бегу перебрасывать роты на тот берег вплавь.
Бойцы толпились у воды, подталкивали друг друга. Некоторые раздевались, теряли в реке обмундирование, потом бегали по берегу голышом. Вовсе не умевшие плавать пытались перейти вброд, захлебывались, тонули, их вытаскивали из воды. Один маленький толстый боец - Куценко, бывший буфетчик, раздевшись, долго бегал у реки с обмундированием в руках и кричал:
- Я без лодки не могу!
Я сказал ему:
- Лодки остались в Парке культуры и отдыха. Садись верхом на пушку.
Мне пришлось тогда раз шесть переплывать с одного берега на другой и обратно: первый раз - с разведчиками, последний - когда тащили пушки на канатах по дну реки и вместе с пушками - захлебывающегося Куценко.
Майор Шишков, приехавший на берег в разгар переправы, сказал:
- Ну что, все еще бултыхаетесь в этой луже?
Потом посмотрел на меня, вылезавшего из воды, и приказал комбату:
- Дай Румянцеву стакан водки, а то он свалится с ног.
Мне налили полный стакан.
- Скорей пей, - сказал Шишков, - и тащите связь через реку.
Я выпил стакан до дна залпом и снова поплыл на тот берег. Все-таки мы не сумели первыми вступить в Кромы. Когда, мокрые, мы ворвались в город, там уже был поднят красный флаг.
Батальон капитана Баюка, наступавший с другой стороны, опередил нас. Правда, он поднял флаг, еще ведя бой на окраине, и мы с ним потом спорили, говорили, что он уж слишком поторопился.
9. Червонная Береза
После взятия Кром мы подошли к самому Орлу, но тут не повезло всей нашей дивизии. Только мы приготовили красные флаги, как дивизии была дана команда: "Кругом!" Мы думали, что пойдем Брянскими лесами. Я надеялся встретить там кое-кого из своих бородачей-знаменщиков, командовавших партизанскими отрядами. Очень хотелось повидать их, посмотреть, как наши старики воюют. Но Брянские леса остались в стороне. Дивизию повернули к Десне, Днепру, на Украину. Политотдел сменил старый лозунг новым, общим для всех: "Вперед - на Запад!" Мы сразу взяли шире шаг.
Преследуя разгромленных на Курской дуге немцев, мы проходили в день по сорок-шестьдесят километров. До Десны все было одно и то же. Противник поспешно отступал от одного рубежа к другому и встречал нас с новых позиций артиллерийским огнем. Если огонь был сильный, мы окапывались, ждали, пока подтянется наша артиллерия, прилетит авиация и обработает глубину немецкой обороны, и снова прорывались вперед на сорок-шестьдесят километров.
На Орловщине мы не видели ни одного целого села - все было опустошено, сожжено немцами. Жители, при нашем приближении выходившие из лесов, возвращались на пепелища. Потом, когда под нашим натиском немцам пришлось бежать, они уже не успевали уничтожать все дотла. На нашем пути стали попадаться уцелевшие деревни. Помню одно село под названием Червонная Береза. Это было уже на Украине.