У нас с ним много общего оказалось. Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал. И рисовать его тоже никто не учил. Он сам всему научился. Он с самого детства на асфальте рисовал. Пойдёт с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте. Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.
- Ты много на асфальте рисовал? - спросил он.
- Много, - сказал я.
- Хорошая школа, - сказал он.
- Какая школа? - не понял я.
- Художественная, - сказал он.
- Ага, - сказал я. Хотя всё равно не понял.
- На асфальте. На бумаге. На холсте, - сказал он.
- Ну да, - сказал я.
- Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, - сказал он. - Так мне один художник сказал.
- Конечно, - сказал я. Хотя никак не мог понять, почем они все начинали рисовать на асфальте.
Он опять постучал мне.
- Ты чего молчишь? - говорит.
Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником? Вот о чём думал я.
- Ты что, заснул? - спросил он.
- А ты много рисовал на асфальте? - спросил я.
- Как помню себя, - сказал он.
- Я когда-нибудь нарисую громадную картину, - сказал я, - до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама её в печке сожгла. Жалко мне эту раму…
- Если быть художником, - сказал он, - только великим. Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.
- Бей пять, - сказал я.
- Потом, - сказал он.
- Конечно, - сказал я.
- Звонка что-то нет, - сказал он. - Долго мы здесь сидим. Мне по чувству кажется - звонок должен быть.
- Наверное, ещё рано… - сказал я.
- Пойди-ка ты на разведку, - сказал он.
- На какую разведку? - спросил я.
- Был звонок или нет, - сказал он.
- А ты? - спросил я.
- А я посижу.
- Хитрый ты.
- А ты трус.
- Я не трус, - сказал я.
Я вышел из кабинки. Просунул голову в коридор и увидел директора. Он поманил меня пальцем.
- Разве ещё звонка не было? - спросил я растерянно.
- Иди, иди сюда, - сказал он.
На другой день мою маму вызвали в школу.
Пётр Петрович
Пётр Петрович ходит по классу.
Он очень худой и высокий. В солдатской гимнастёрке, в сапогах. Гвардейский значок на груди. Два ордена Красной Звезды.
Пётр Петрович проверяет, все ли принесли краски.
Краски принесли не все.
- Я никогда не понимал таких людей, - говорил он, - которые не любят краски… Тинторетто! Тициан! Делакруа! Они все любили краски. Запомните их имена! А Суриков! Посмотрите "Боярыню Морозову!" Посмотрите эту картину - и вы будете приносить в класс краски…
Пётр Петрович вынимает из портфеля глиняный горшок и сиреневую тряпку. Кладёт эти предметы на стол. Один конец тряпки он засовывает в горлышко кувшина, а другой свисает на стол.
- Все набрали в баночки воду? - спрашивает он.
Воду в баночки почти никто не набрал. Полкласса идёт за водой.
- Неужели нельзя было приготовиться? - Пётр Петрович садится за стол и так сидит, обхватив голову руками.
Один за другим входят с баночками, стаканами, чашечками ученики. В классе шум, разговоры.
Пётр Петрович всё-так же сидит, обхватив голову руками.
- Значит, все приготовились? - Он встаёт, ходит по классу. Кладёт на парты листки рисовальной бумаги.
Урок рисования начался.
Со всех сторон кричат:
- Пётр Петрович, посмотрите у меня!
- Пётр Петрович, посмотрите у меня!
- Пётр Петрович!!!
Он смотрит у всех.
- Начало хорошее, - говорит он. - Начало хорошее…
Класс стихает. Почти все довольны. Начало почти у всех хорошее.
Пётр Петрович сидит за столом, подперев рукой щёку, и рассказывает:
- Когда я был ещё студентом, на одной выставке висела моя большая картина… Так вот ты, Кафаров, спрашиваешь, почему я не знаменитый художник? Гм… как бы тебе сказать… Я, конечно, не знаменитый художник, ты правильно это заметил… совершенно справедливо это подчеркнул… Я… мне война помешала… большая семья… ну, как бы это сказать, дорогой мой… Та картина, о которой я только что говорил, была достойна висеть в ряду уважаемых художников… Я к тому это всё говорю, что… по существу, ты, Кафаров, задал мне довольно сложный вопрос, на который я тебе ответить, пожалуй, и не смогу… учитывая всю сложность жизни человека…
В классе тихо. Хотя часто бывает шумно. Почти никто не рисует. Все слушают. Тася Лебедева раскрыла рот и глядит на Петра Петровича. Залетит ей муха в рот, не будет так рот раскрывать…
- А где сейчас картина? - спрашивает Кафаров.
- Сейчас я даже не знаю… Дальнейшая судьба этой картины мне неизвестна. Её ведь у меня купили… Висела она в большом зале…
- Я видел! - кричит Кафаров.
- Ты не мог её видеть, потому что это было в Ленинграде. Я как сейчас помню: висит в большом зале… прекрасно освещённая… толпы народа… разговоры… даже споры… Я как раз тогда на пятом курсе в Академии художеств учился… несколько злоупотреблял красочной стороной в ущерб рисунку… И зачем я это всё вам рассказываю, и сам не знаю… Так вот… вспомнил, как говорится…
- А ещё вы рисовали? - спрашивает Кафаров.
- Картины не рисуют, а пишут красками. Рисуют карандашами, углём, пастелью. Я вам это уже говорил.
- Всего одну картину написали? - спрашивает Кафаров.
- Когда ты подрастёшь, ты не будешь так думать, как сейчас… Я прекрасно понимаю, о чём ты хочешь сказать… Я вовсе не для того вам это рассказываю… Кстати, я сейчас урывками пишу картину, которая у меня нехудо получается… Да будет вам известно, что Александр Иванов двадцать пять лет писал одну картину…
Кафаров больше ничего не спрашивает.
Никто больше ничего не спрашивает.
Зазвенели кисточки о баночки, стаканы, чашечки. Все снова рисуют. Даже Кафаров, который ненавидит рисовать, даже он язык высунул - до того старается. Все рисуют горшок и тряпку. Все словно хотят стать великими.
Никогда я не думал, что этот горшок и тряпку так трудно рисовать! Во-первых, один бок у горшка получается кривой. Во-вторых, он не получается круглый. А в-третьих, всё не так получается.
Я спешу исправить рисунок. Пока Пётр Петрович не видит. Хотя бы этот кривой бок подправить, пока он не увидел. "Вот тебе, - скажет, - и лучший рисовальщик! Вот тебе и способный!" Один раз я сломал себе руку, так Пётр Петрович сказал: "Как же так, у тебя золотые руки, а ты их ломаешь!" Я тогда очень гордился этим, что вот, мол, золотая рука, а я, несмотря на это, взял и сломал её!
Я спешу, а выходит ещё хуже. Теперь и второй бок кривой.
Смотрю Алькин рисунок. Тоже неважно получается. Кривой горшок получается.
Проклятый горшок! Трудно всё-таки стать великим, если этот горшок даже нарисовать не можем…
Звенит звонок.
- Одну минуточку! - Пётр Петрович поднял кверху руку. - Совсем забыл. "Пионерская правда", ребята, объявила конкурс на лучший рисунок, и если кто из вас постарается…
Алька говорит:
- Вот здорово-то! Наверное, я заберу премию. Я с самого детства рисую!
Вокруг загалдели:
- А какая будет премия?
- А сколько времени нужно рисовать?
- А чем рисовать?
- А на чём рисовать?
- А что рисовать?
Пётр Петрович опустил руку.
- Рисовать можно всё, - сказал он. - Срисовывать нельзя.
- А я срисую, и никто не узнает, - сказал Кафаров.
- Ты-то сам будешь знать? - спросил Пётр Петрович.
- Буду.
- А ты говоришь, н и к т о не будет знать!
Все засмеялись.
- Микеланджело! - сказал Пётр Петрович. - Франциско Гойя! Запомните их имена! - Он положил в портфель горшок и тряпку. - До свидания! - сказал он.
Кафаров
- Давай, Кафар!!!
- Бей, Кафар!!!
- Сюда, Кафар!!!
- Туда, Кафар!!!
- Так, Кафар!!!
- Есть, Кафар!!!
- Го-о-о-ол!!!
- Ка-фа-а-ар!!!
Я весь в пыли. В разорванной рубахе. Я вратарь.
Кафаров уже совсем близко. Он мчится с мячом на меня.
Удар! Я лечу в пыль. Поздно. Гол!
Если в вашей команде Кафаров, вы никогда не проиграете. Если он против вас, вы обязательно проиграете.
Никто во всей школе, на всей нашей улице не играет лучше Кафарова.
Игра продолжается.
- Лови! - смеётся Кафаров.
Я прыгаю мимо мяча.
- Чучело! - орут мне.
А я-то при чём? Посмотрите, как наши играют! Всё время мяч у Кафарова. Опять мчится на меня.
- Хватай! - кричит он.
Гол!!!
- Эй, ворона! - кричат мне.
Игра продолжается.
Гол! Ещё гол! Ещё!
Вся наша команда бегает за Кафаровым. Всё время мяч у него. Кафаров опять прорвался. За ним мчится наша команда. Ну и команда!
Я выхожу из ворот.
Мяч влетает в пустые ворота.
- Привет! - ору я. - С меня хватит!
- Что такое? - кричит капитан. - Встань на место!
- Сам встань и стой! - кричу я.
- Не имеешь права! - орёт кто-то.
- Тебе доверили! - орёт наш капитан.
- Вам тоже доверили! - кричу я. - Играть не умеете!
- Не твоё дело! - кричат мне.
- Вот ещё! А чьё же тогда это дело? Мне голы забивают - и не моё дело?
- Брать надо! - кричат мне.
- Играть надо! - кричу я.
Свистят и кричат. Скандал на поле.
- Двенадцать - ноль! - орёт кто-то. - Двенадцать - ноль!!!
- Это тебе не рисуночки рисовать, - говорит мне Кафаров.
- Подумаешь! - говорю я.
- Рисуночки разные там, шаляй-валяй, дурачка валять, а здесь дело серьёзное!
- Думай, что говоришь! - кричу я.
- Здесь работа! - орёт Кафаров. - Бить надо! Брать надо! А твоя работа - это не работа! - Он суёт мне в нос мяч. - На, забей! Ну? Я встану! А ты забей!
- Давай! - Я хватаю мяч.
Кафаров идёт в ворота.
Я считаю шаги. Кладу мяч. Кафаров приготовился.
Удар!
Мяч летит в кусты.
Больше всех смеётся Кафаров.
Возле учительской
Я бежал по коридору во весь дух. И зачем я бежал, сам не знаю. У меня иногда бывает такое желание - взять и побежать. Побегу, думаю, до той двери, пока та девчонка до неё не дойдёт.
Бегу я, значит, и со всего размаху налетаю на завуча. Я чуть его с ног не сбил.
Он зашатался и говорит:
- А если бы это был малыш? Первоклассник? Ты бы, наверное, его убил на месте? Ты что, конь, что ли? Иди сию минуту и жди меня возле учительской.
Я пошёл и встал возле учительской.
И тут я слышу голос Петра Петровича. Он кому-то в учительской рассказывает:
- Мечты у меня были в то время самые радужные… Великие идеи так и кружились в моей голове…
Трамвай по улице проехал, и я не слышал, что он дальше говорил. Потом слышу:
- …окончил художественное училище… в Академию художеств собрался…
Я подошёл поближе.
- …задержался… стал портреты писать сухой кистью… В то время они громадный спрос имели. Любому учреждению тогда требовались…
Радио в коридоре включили на полную мощность:
…Всем председателям совета отрядов собраться в пионерской комнате к пяти часам.
Радио умолкло. Пётр Петрович рассказывал:
- …знаете, сухой кистью делать очень легко. Разбивается полотно на клеточки одинаковой величины… фотография данного портрета соответственно разбивается на клеточки… рисуется по этим клеточкам контур портрета… с фотографии… Дело идёт очень быстро… легко… результат получается налицо… По этим контурам сухой кистью… так сказать, растираешь… ерундовая работа… никакого таланта не нужно… только немножечко умения… ни уму ни сердцу, как говорится.
Тут опять трамвай проехал.
- …я всё думал: ведь Брюллов, Суриков, Репин учились в этой академии… мечтал… робел… зарабатывал… портреты сухой кистью всё время писал…
В это время ко мне подходит Кафаров.
- Ты чего, - говорит, - тут стоишь?
- А тебе что? - говорю.
Тогда он к моему уху нагнулся и говорит:
- Ты замечал, какая Тася Лебедева красивая?
Я на него уставился и заморгал. Никогда я об этом не думал.
- Эх ты, - говорит Кафаров. И ушёл.
Пётр Петрович рассказывает:
- …в дороге у меня чемодан стащили…
В это время звонок зазвенел.
Слышу дальше:
- …настроение… положение… состояние… Ленинград… Я… Академия художеств… провалился… волновался… женился…
Всё время этот трамвай скрежетал. Скрежещет на повороте. Даже стёкла тряслись. Пётр Петрович стал совсем тихо говорить.
- …так же, как и я… Суриков… в своё время… сын родился… второй раз провалился… учился… в конце концов недоучился… Война… дожди, болота… ранен… Волга… Днепр… ничего не поделаешь… Варшава… Кёнигсберг… Берлин… шесть, семь, восемь… Баку…
Вы знаете, что мне врач недавно сказал? "Вы, - говорит, - никогда не умрёте". Я, разумеется, посмотрел на него и говорю: "Знаете что, не надо мне сказочек рассказывать: они на меня мало действуют". Тогда он говорит: "Вы меня не поняли". - "Я вас, - говорю, - отлично понял, только это лишнее". - "Нет, - говорит, - вы меня не поняли. Если бы у вас даже один сын был, вы бы уже ни черта не умерли, а раз у вас их целых пятеро, то тут, знаете ли, о смерти говорить прямо-таки смешно…" Вот так он мне и сказал…
Пётр Петрович засмеялся.
- Вы и есть великий человек, Пётр Петрович, - сказал кто-то.
Трамвай заскрежетал.
Подходит ко мне завуч.
- Иди, - говорит, - в класс. И больше так не бегай.
Тася лЕбедева
После того как Кафаров мне про Тасю Лебедеву сказал, я о ней думать стал. Да ещё Мария Николаевна про неё сказала: "Вы замечали, почему Лебедева сидит в классе во время перемен? Потому что она серьёзная девочка и беготня по коридорам ей претит".
Слово "претит" очень понравилось мне. "Тася", "претит", "торт", "петит" (что такое петит, я не знал) были самые прекрасные, волшебные слова. В том, что Тася самая необыкновенная, я уже не сомневался.
Я стал смотреть на неё. Смотреть всё время. Бесперерывно. Когда любят, решил я, наверное, всё время смотрят. На уроках я не мог на неё всё время смотреть: она сидела сзади меня, и я принёс в класс зеркальце и смотрел на неё в это зеркальце. Потом у меня это зеркальце отобрали.
Больше всего восхищало меня, конечно, то, что все выходят в коридор, всем это не претит, а она одна, можно сказать, во всём классе, а может быть, и во всей школе, которой п р е т и т.
- Ей всё, всё, всё претит… - тихо пел я перед сном. Мотив был из старинного романса. Я услышал его от мамы. - Ей всё, всё, всё претит… - тихо пел я на перемене.
- Чего ты бормочешь? - спросил Кафаров.
- Не твоё дело… - сказал я.
"Отстаньте от меня", - говорил я всем, хотя никто ко мне не приставал. Любовь, думал я, это такое дело, что никто не должен к тебе приставать.
Я решил ей подарить рисунок. Я подарю ей свой самый лучший рисунок, который висит у меня над кроватью. И пусть она повесит его над своей кроватью.
Была перемена.
В классе были я и Тася.
Она читала.
- Тася, - сказал я тихо.
Положил ей рисунок на парту. И вышел.
Всю перемену я думал о том, поняла ли она, что этот рисунок я ей дарю на всю жизнь, навеки. Лучше этого рисунка у меня никогда не было. Нужно было сказать ей об этом. А вдруг она не поняла, зачем я положил ей на парту рисунок? Подумает, я просто так - взял да и положил. Подумает, что этот рисунок мне совсем не нужен. Подумает, у меня таких рисунков, может быть, целая куча…
Звонок прозвенел. Вхожу в класс.
Рисунка на парте не было!
- Ей всё, всё, всё претит… - пел я по дороге домой.
Тася шла сзади.
Я замедлил шаг.
Когда Тася была почти рядом, я в каком-то непонятном восторге, сам не понимая, как это вышло, повернулся и… дал ей подножку.
Я просто хотел, чтобы она думала, что я всегда на неё внимание обращаю… Чтобы она думала, что я её замечаю. Не знал я, что так всё получится!
Она поднялась и плачет.
- Дурак! - говорит. - Дурак!
Я стоял и моргал.
В это время Ыгышка подошёл. Если бы вы этого Ыгышку знали, вы бы никогда не захотели, чтобы он к вам подходил. Третий год в одном классе сидел. Потом его исключили. Здоровенный он был. Ещё бы! Так вот он подходит ко мне и говорит:
- Чего ты стоишь, дубина! Успокой невесту!
- Какая она мне, - говорю, - невеста? Ты думаешь, что говоришь? И какое ты имеешь право меня дубиной обзывать?
А он засмеялся вот так:
- Ы-гы-гы-ы-ы…
И говорит:
- Кавалер! Невеста плачет, а он рот разинул! Успокой невесту, кавалер!
И не уходит, главное. Стоит и смеётся.
- Кто тебе сказал, что я кавалер?
Так я расстроился! Вот пристал!
А он говорит:
- А кто же ты? Дубина?
Хотел я на него с кулаками броситься - до того он меня разозлил. А потом раздумал. Кулаки у него здоровенные. Если он своим кулаком меня стукнет, я просто не знаю, что мне делать тогда!
- Отстань, - говорю.
Он засмеялся и пошёл. Идёт и смеётся. И откуда он тут взялся!
А Тася вынимает из кармана мой рисунок. Даёт мне и уходит.
Я её догоняю.
Она повернулась и в другую сторону пошла.
А я за ней.
И всё ей объясняю, что это у меня нечаянно получилось.
Вдруг вижу - этот Ыгышка навстречу нам идёт.
Подходит он к нам и говорит:
- Спички есть?
Я зубы стиснул и смотрю на него. Неужели он не понимает, что у меня спичек быть не может. Нарочно ведь пристал!
Смотрю на него и не моргаю.
А он прищурился и говорит:
- Ишь ты, рожу надул! Нету спичек - скажи: нету. И не паясничай. Ыгы? - Это его любимое выражение. - А то и по шее получить недолго.
Повернулся и пошёл.
А Тася в другую сторону пошла.
А я со своим рисунком остался.
Потом как стал его рвать! На мелкие кусочки изорвал и вслед Тасе бросил.
Кубик и квадрат
Увидев нас, Пётр Петрович закричал:
- Кто к нам пришёл!
- Мы просто так пришли, - сказал Алька.
- Ну и замечательно! - сказал он. - Вот и замечательно!
Я слышу шум из комнаты. Там как будто что-то двигали, катали по полу шарик, словно скоблили чем-то по стеклу, и пели.
Мы вошли в комнату.
Один из младших сыновей Петра Петровича сидел на полу. В руках он держал молоток. Он вбивал в пол гвозди. Несколько гвоздей лежало рядом с ним.
- Смотрите! - крикнул я. - Смотрите, что он делает!
- Безобразие! - сказал Пётр Петрович. - Какое безобразие! Не успел я пойти открыть вам дверь… - Он выхватил молоток у сына. - Где ты взял его?
Сын проворно встал с пола. Успел зажать гвозди в кулак.
Пётр Петрович положил молоток на стол.
- Мать ушла, - сказал он, - а они разошлись…
На столе молотка уже не было. Теперь стук раздавался из кухни.
- Одну минуточку, - сказал Пётр Петрович. Он быстро пошёл в кухню.