Из-под дивана выкатились двое других сыновей Петра Петровича.
Из другой комнаты вышел четвёртый сын. Он был постарше этих. Но младше меня. Он молча смотрел на нас. Он хотел что-то спросить. Я это чувствовал. Но он ничего не спрашивал. И я смотрел на него и тоже ничего не спрашивал.
Вдруг он сказал:
- Я рассказ написал.
Мы с Алькой переглянулись.
- Рассказ? - спросил я.
- Ага, - сказал он.
- Ну и что? - спросил я.
- Ничего, - сказал он.
Он опять стал молча смотреть на меня.
- Хочешь прочесть? - вдруг спросил он.
- Давай, - сказал я.
Он протянул мне листок.
- Вслух читай, - сказал он.
Я стал читать вслух. Этот рассказ был написан большими буквами:
РАССКАЗ В ПРОЗЕ А. П. ВОЛОШИНА
НАЗВАНИЕ "ОБИДНО"
МЫ ШЛИ ПО МОКРОМУ ПЕСКУ И ПЕЛИ: "МЫ НА МОРЕ ВСЕ ИДЁМ,
ТА-РА-ТА-РА-ТА-РА-РА!"
ВОТ УЖЕ МОРЕ ВИДНО, СИНЕЕ, БОЛЬШОЕ, С КОРАБЛИКОМ, И МЫ
ЕЩЁ ГРОМЧЕ ЗАПЕЛИ: "МЫ НА МОРЕ ВСЕ ИДЁМ,
ТА-РА-ТА-РА-ТА-РА-РА!"
ВДРУГ РАЗДАЛСЯ ГРОМ, И ВНЕЗАПНО ПОЛИЛ С ШУМОМ ДОЖДЬ.
- СТОП! - КРИКНУЛ ВОЖАТЫЙ. - НА МОРЕ МЫ НЕ ПОЙДЁМ!
НАМ БЫЛО ОЧЕНЬ ОБИДНО.
Я кончил читать.
- Я ещё напишу, - сказал сын Петра Петровича. Он свернул листок вчетверо. Сунул за пазуху. Вздохнул и сказал: - Если ты хочешь знать, я громадную книгу могу написать. Только мне мешают. Слишком много шума. Скоро мы на новую квартиру переезжаем. Вот там я напишу.
В комнату вошёл Пётр Петрович. Он вёл младшего за ухо. В другой руке Пётр Петрович держал молоток. Малыш всхлипывал.
- Вы меня простите ради бога, - говорил нам Пётр Петрович, кладя на стол молоток.
- Вот этот стул я сломал, - объявил малыш.
- Зачем? - спросил я.
- Не знаю… - сказал он задумчиво.
- Отойди отсюда, - сказал ему Пётр Петрович.
Он отошёл к столу. Взял молоток. И пошёл на кухню.
- Ангелины Петровны нет, - сказал Пётр Петрович, - поэтому такой беспорядок…
- Ничего, - сказал я.
- Ваш сын прочёл нам рассказ, - сказал Алька.
- Он был в пионерском лагере, - сказал Пётр Петрович. - Приехал оттуда с большими впечатлениями, всё время вспоминает лагерную жизнь и пишет рассказы на эту тему, я ему в этом не перечу, пусть занимается чем хочет. Он не читал вам рассказ про самолёты?..
- Про самолёты не читал, - сказал я.
Из кухни раздавался стук.
- Чёрт возьми! - сказал Пётр Петрович. Он быстро ушёл туда.
Только сейчас я заметил самого старшего. Он сидел за маленьким столиком.
Я подошёл к нему.
Старший сын Петра Петровича рисовал какой-то странный предмет. Он даже не обернулся, только закрыл рукою лист.
- Не мешайте, пожалуйста, - сказал он.
Вошла Ангелина Петровна. Я сразу понял это. Мы с Алькой с ней поздоровались. Она поздоровалась с нами.
Появился Пётр Петрович. В руках он держал молоток.
- Вы не стесняйтесь, - сказал он нам, - вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Вот выпьем чайку, а потом я кое-что покажу вам, как истинным ценителям искусства. Садитесь за стол, не обращайте внимания на весь этот шум…
Пётр Петрович положил на стол молоток.
Я всё смотрел по сторонам. На стенах было много репродукций. Тут были люди в шлемах, и туманные пейзажи, и какие-то красавицы, и были кони, и лодка, мчавшаяся по волнам с людьми. А под самым потолком висела незаконченная; наверное, та самая картина, о которой нам говорил Пётр Петрович.
Все сели за стол.
Только старший сын сидел за своим маленьким столиком. Он всё рисовал.
- Вот этот, - вдруг сказал Пётр Петрович, показывая на старшего сына, - учится в художественном училище. Рисует специально, умышленно какую-то безграмотную чепуху и уверяет, что это и есть самое прекрасное на свете искусство. Уверяет, что это какое-то движение вперёд, что-то неизмеримо космическое, что-то недосягаемое, какой-то, в общем, модерн… я вам сейчас покажу!
Пётр Петрович встал, ушёл в другую комнату.
Младший сын Петра Петровича дёргал меня за штанину.
- Нигая, нигая, нигая… - повторял он.
- Что он говорит? - спросил я.
- Он пьёт чай, - сказал Ангелина Петровна, улыбаясь, - и рад сообщить всем, что чай совсем не горячий.
- Ялад, ялад, ялад, - сказал младший.
- Он сообщает всем, что он рад по этому поводу, - сообщила Ангелина Петровна.
- Ну, так вот, - сказал Пётр Петрович, неся в руках маленький холстик. Он поставил его на стул. - Вот до чего можно докатиться! Разумеется, его этому не учат.
- Что это такое? - спросил я.
- Это мой портрет! - сказал Пётр Петрович. - Творение рук вот этого молодого человека! - Пётр Петрович показал на старшего. - И он уверяет меня, что это я! Вот этот кубик и этот красный квадрат - это я! До чего можно дойти, до чего доработаться, что своего родного отца представлять в таком виде! А я ведь ему позировал. Сидел. Он ведь меня с натуры рисовал. "Не двигайся, - говорит, - папа, а то не получится!" Смотрел на меня, рисовал - и нарисовал вот этот кубик и квадрат! Ведь это полное пренебрежение к человеку, не говоря уже об отце! Он, выходит, на меня не смотрел, когда рисовал. Его голова была забита какими-то ничтожными мыслями - всех на свете удивить, показать всем и всякому, какой он оригинал!
Старший сын Петра Петровича всё так же не поворачивался. Он сидел всё так же спиной.
- Успокойся, пожалуйста, - сказала Ангелина Петровна.
Пётр Петрович махнул рукой.
- Атечик! Атечик! Атечик! - кричал младший сын Петра Петровича.
- Это он так отца зовёт, - сказала Ангелина Петровна.
Внимательно смотрел на молоток другой сын Петра Петровича.
Я смотрел на портрет. Я не мог понять, почему старший сын Петра Петровича так нарисовал своего отца. Я хотел, чтобы он повернулся, чтобы можно было посмотреть на него.
Он вдруг повернулся.
Он был похож на Петра Петровича. Как будто это Пётр Петрович совсем молодой. Только волосы у него были длиннющие. Он сказал:
- Вот это поколение поймёт меня! - Он показал на нас.
- Это бред! - сказал Пётр Петрович.
- Это гениально! - сказал сын Петра Петровича.
- Это глупость, - сказал Пётр Петрович. - С каким уважением малые голландцы оттачивали селёдочные головы, и с каким пренебрежением ты относишься к своему отцу…
- Это логически построенное композиционное решение, - сказал сын Петра Петровича. - Я должен иметь своё "я"!
- Кошмар! - сказал Пётр Петрович. Он схватился за голову. - Иметь, но не совать всем в нос!
- Бузылюки! - сказал младший сын Петра Петровича.
- А Пикассо? - спросил старший сын Петра Петровича.
- Аколоко! - сказал младший сын Петра Петровича.
- Принеси ему из кухни молоко, - сказала Ангелина Петровна одному из сыновей.
- Вечный спор, - сказал Пётр Петрович. Он не хотел разговаривать.
- Кто такой Пикассо? - спросил я.
- Один художник, - сказал Алька. - Мне о нём рассказывал один художник.
- Но я могу экспериментировать? - спросил сын Петра Петровича.
- Можешь, - сказал Пётр Петрович. - Можешь. Только я тебе позировать не буду. И они тоже, - он показал на нас, - они тоже тебе позировать не будут.
- Не будем! - заорали мы с Алькой.
Старший сын Петра Петровича зло на нас посмотрел.
- Вы ещё запоёте! - сказал он.
- Ты сам запоёшь, - сказали мы. (Здорово смело мы ему сказали!)
Он показал нам кулак. Мы сделали вид, что не видим.
- Хочу мильдиди! - сказал младший сын Петра Петровича.
- Это он купаться хочет, - сказала Ангелина Петровна.
- Ди-ко-ко! - сказал младший сын.
- Это слово мне незнакомо, - сказала Ангелина Петровна.
Пронеслись по комнате два других сына Петра Петровича.
Исчез со стола молоток.
Я смотрел на картину Петра Петровича, подвешенную к потолку. Она висела как-то боком, криво, и я, наклонив голову, рассматривал на ней людей, переплывающих реку, и танки.
- Пойдёмте-ка со мной, - сказал Пётр Петрович, вставая, - я хочу вам кое-что показать.
Мы прошли с ним в другую комнату.
Из кухни раздавался стук. Один из сыновей Петра Петровича продолжал вбивать куда-то гвозди…
Великие мастера
- Я вам сейчас покажу великих мастеров, - сказал Пётр Петрович.
Он взял с полки альбом.
- Попал я с фронта в Ленинград. Нева во льду. Метель метёт. Блокада. Иду я по Неве к Академии художеств. Захожу в вестибюль. Печурка. Сидят люди, греются. Худые, бледные лица. Сидят, греются и молчат. Я говорю: "Хочется мне повидать своего учителя Осьмеркина. Я у него до войны учился. Как бы мне повидать его?" Мне говорят: "Повидать его можно. Только он недавно в Эрмитаж ушёл". - "Бросьте, - говорю, - тут шутки шутить, какой тут может быть Эрмитаж! Кругом один голод и холод". Мне спокойно говорят: "Он очень любит великих мастеров смотреть. Вы его ещё догоните. Он медленно ходит". Догоняю его. Еле-еле с палочкой идёт он по широкой набережной. Снег вокруг метёт что есть силы. И шарф его, помню, по ветру трепещет… Вгляделся он в меня и говорит: "Петечка, ты? Очень рад, что я тебя встретил. Мы сейчас с тобой великих мастеров пойдём смотреть…"
Пётр Петрович ходил из угла в угол.
Мы рассматривали альбом с великими мастерами.
Пётр Петрович говорил:
- Рембрандт! Запомните это имя! Эти руки старухи… целая жизнь человека в этих руках!.. такие руки мог написать только Рембрандт!.. Его автопортрет… Старик Рембрандт улыбается… прищурившись, смотрит на нас… Рембрандт стар. Но он помнит те времена: толпится знать Амстердама в его мастерской, гогочут и возмущаются: не нравится им, как Рембрандт их изобразил! "Посмотрите на свои свиные рожи, - говорит им Рембрандт, - и вы увидите, что я прав!" Рембрандт видел их такими, какие они на самом деле. Скандал! Тычут в картину палками… Он не стал свою картину исправлять, не стал… Вот почему старик Рембрандт улыбается. "Хе-хе! - говорит он. - Не удалось вам меня провести…"
…Делакруа! Чистый цвет! Романтика!.. "Охота на льва"! "Дерущиеся лошади"! "Марокканская фантазия"! - несутся всадники на фоне гор… лодка в бушующем море… У этого человека было солнце в голове и буря в сердце! Запомните это имя!
Рафаэль!.. Гениально!.. Линии поют… благородство, человечность, красота… Великие мастера! Великое искусство! Запомните их имена!.. Я понимаю, всё это слова… Тут просто словами не объяснишь… Кстати, сравните "Мадонну Сикстинскую" вот с этой, другого художника… и всё не то! Не то всё! Не то! В том-то всё и дело… Хотя и тут всё правильно… всё нарисовано… Такие сравнения полезны… они вносят ясность. Ведь всё относительно, а Рафаэль - вершина! К вершине нужно стремиться!
…Запомните это имя! Тинторетто! Удивительно! Потрясающе!.. Когда Суриков был в Венеции, он там увидел холсты Тинторетто. "Я слышу свист мантий!" - воскликнул Суриков. Высочайшее мастерство… Всё в холсте словно движется… Всё как будто просто… Кажется, вот возьмёшь кисть - и сам напишешь точно так же… до того всё кажется просто! Не видишь труда… не думаешь о том, как это трудно… Написано сердцем, вот в чём дело! И начинаешь верить, глядя на Тинторетто, что когда-нибудь сам возьмёшь и напишешь вот так, как захочешь… Гений не подавляет. Не бьёт по башке, как это думают некоторые… Он вливает в тебя бодрость духа… Это удивительно!
…Рублёв! Запомните это имя!!!
Пётр Петрович говорил откуда-то из угла комнаты. Будто он говорил сам себе. Некоторые слова он выкрикивал, а некоторые говорил тихо. Картины были замечательные, это верно. Но я не видел, чтобы пели линии. Не видел, чтобы в холсте у Тинторетто что-нибудь двигалось. Не мог я понять, почему один Рембрандт мог написать такие руки! Алька тоже не видел этого. Хотя он повторял: "Да, да!" - словно он понимал всё. А между тем, думал я, наверное, всё это есть там, в этих картинах. И линии там, наверное, поют, и люди у Тинторетто движутся, и мантии свистят у Тинторетто… Всё это, наверное, есть там, раз Пётр Петрович видит это. А я не вижу…
- …При жизни он не был известным… вот что любопытно… Очень любопытно… древнерусские даже фамилий своих не подписали на своих работах… Какое имеет значение в конце концов, кем эта работа сделана?.. Важно, что она сделана!..
. . . . . . . . .
- …Александр Иванов! Запомните это имя!..
. . . . . . . . .
- Не этот кубик и квадрат!..
Пётр Петрович похлопал меня по плечу:
- Нужно соображать!
Он опять похлопал меня по плечу.
- Понятно? - спросил он.
- Понятно, - сказал я.
Я сказал это так тихо, что он, наверное, не слышал.
Когда мы с Алькой уходили, я вдруг вспомнил, что хотел спросить, что это за малые голландцы, которые оттачивали селёдочные головы…
Хотел спросить и не спросил.
Сон
Таинственно освещённый Рембрандт вышел из коричневого тумана. Перо на шляпе светилось в тени.
Я сел на кровати и спросил:
- Скажите, пожалуйста, вы рисовали на асфальте?
Улыбнулся Рафаэль в пространстве…
Рембрандт улыбнулся Рафаэлю…
Вихрем на коне пронёсся Эжен Делакруа…
Что-то зазвенело и затрещало. Из-за этого звона и треска никто не услышал меня. Старший сын Петра Петровича шёл напролом через что-то твёрдое, которое гнулось и трещало. И это твёрдое было пространство. В одной руке старший сын Петра Петровича держал кубик, а в другой - красный квадрат. Он старался протиснуть квадрат в какое-то отверстие в пространстве…
Я спросил в третий раз то же самое.
Старший сын Петра Петровича втискивал свой квадрат, и треск стоял ужасный.
И опять меня не было слышно.
Издалека донёсся голос Петра Петровича:
- Запомните их имена!..
Засвистел ветер со страшной силой. Улетел старший сын Петра Петровича куда-то вдаль. В вихре кружились квадрат и кубик.
- Подписывать фамилии вовсе не обязательно! - сказал громкий голос Рублёва.
Рембрандт проткнул квадрат шпагой.
Тинторетто, закутанный в плащ, сел на кубик.
- Мильдиди! - смеялся младший сын Петра Петровича. Он смеялся тоненько, как колокольчик.
Проплыл в воздухе молоток.
- Я должен иметь своё "я"! - орал откуда-то сверху старший сын Петра Петровича.
- Скажите, кто из вас рисовал на асфальте? - спросил я.
И опять меня не было слышно. Старший сын Петра Петровича так орал про то, что он должен иметь своё "я", только его было слышно.
Ворвался яркий свет. Как будто мама утром отдёрнула штору.
Все стали уходить. Рафаэль - обнявшись с Рембрантом. Делакруа - обнявшись с Тинторетто…
Откуда-то сверху грохнулся на квадрат старший сын Петра Петровича. Квадрат развалился вдребезги.
Смеялся младший сын Петра Петровича, как колокольчик.
Больше не было треска. Была только тишина. Только звенел колокольчик. Всё тише и тише…
Кобальт фиолетовый
Старший сын Петра Петровича стоял в коридоре. А я как раз вышел из класса. Он позвал меня:
- Послушай, а ты не знаешь, где мой отец?
Я ему не хотел сначала отвечать, а потом говорю:
- Не знаю.
- В каком он классе сейчас, ты не знаешь?
- Не знаю, - говорю.
- Послушай, - говорит, - у тебя, кажется, целый склад рам. Это правда?
- А что?
- Значит, правда, - говорит. - Давай меняться. На масляные краски. Я тебе красок дам. А ты мне раму. Очень мне, до зарезу, вот так, рама нужна. Нужно мне портрет отца в раму вставить. В раме он совсем по-другому смотреться будет. Рама - это всё равно что платье для человека… Да ну, ты всё равно ничего не понимаешь, чего с тобой разговаривать…
Я хотел уйти, а он меня остановил.
- Да ладно, - говорит, - подожди ты. Будешь меняться или нет? Напишешь масляную картину. Что, плохо, что ли? Очень даже хорошо. Я, понимаешь, хочу у отца деньги попросить. Для этого, собственно говоря, я и пришёл сюда. Раму, понимаешь, нужно мне купить. Да он может не дать мне денег. Да, может, у него и нету. Ты не знаешь, где мой отец?
Насчёт красок я здорово задумался. Настоящая масляная картина… Великие мастера…
- А сколько ты мне красок дашь? - спрашиваю.
- Пойдём, - говорит, - посмотрим твои рамы.
- У меня, - говорю, - урок должен быть.
- Да плюнь ты, - говорит, - на урок, раз такое дело.
- Я так не могу, как же я так могу…
- Чего-нибудь скажешь: зуб, скажешь, болел или там печёнка, селезёнка, подумаешь!
- Как же так, я так не могу…
- Никудышный ты человек, - говорит. - Масляные краски. Большие такие тюбики. Разные цвета. Синие, оранжевые, зелёные…
- А кисточки у тебя есть? - говорю.
- Найдётся, - говорит. - Какая-нибудь облезлая кисточка найдётся.
Ему, видно, очень рама была нужна. Он меня всё-таки уговорил. Я ещё никогда в жизни с уроков не уходил. А тут взял и ушёл.
Мы с ним прямо к нам пошли.
Отца с матерью не было. Он по всей квартире ходил и орал:
- Шикарно живёшь, кочерыжка! Шикарно!
- Почему шикарно? - спросил я.
- Площадь, - орал он, - площадь! Шикарная площадь! И нет стариков!
Он стал рассматривать мои рамы.
Выбрал одну. Измерять стал. Подойдёт ли она к его портрету.
- Так тебе сколько красок? - спросил он.
- Все цвета, - сказал я.
Он присвистнул.
- Много, - сказал он.
- Мне нужны все, - сказал я. - Или мне ничего не нужно.
- И кобальт фиолетовый? - спросил он.
- И кобальт фиолетовый.
- Не могу, - сказал он. - Все краски, кроме кобальта фиолетового.
Если бы он не сказал мне про этот кобальт, я бы не стал его требовать. Я и не слышал даже, что такая краска на свете есть. Но раз ему так жалко этот кобальт, значит, это самая красивая, самая замечательная краска…
Он вздохнул.
- Ну ладно, - сказал он. - Половину кобальта фиолетового.
Он опять вздохнул.
- И зачем тебе этот кобальт фиолетовый сдался, не пойму!
- А тебе он зачем сдался?
- Мне он вот так, понимаешь, по горло, нужен…
- И мне нужен, - сказал я.
- Ни черта он тебе не нужен, - сказал он.
Вот, думаю, хитрый человек! Ему, видите ли, нужен этот кобальт, а мне не нужен? Интересно, почему это он ему так понадобился? Неужели без такой краски обойтись нельзя? Наверное, нельзя, раз он так за эту краску цепляется.
- Вполне ты мог бы обойтись без этого кобальта фиолетового, - сказал он.
- Нет, - сказал я. - Не мог бы.
Он всё рассматривал раму.
- Нету ли у тебя какой-нибудь маленькой палитры? - спросил я. - Может быть, у тебя есть какая-нибудь маленькая палитра?
- Ничего у меня нет, - сказал он.
- Где же мне взять палитру?
- Фанерку. Возьми фанерку. И всё.
- А чем я буду краски разводить?
- Какое мне дело, чем ты будешь краски разводить?
- Как же мне их разводить?
- Керосином, - сказал он. - Из керосинки.
- И всё? - спросил я.
- И всё.