- А что, - говорят, - нельзя, что ли?
Алька говорит им:
- Вы что, в школу ещё не ходите?
- Не ходим, - говорят.
- Ходили бы в школу, - говорит, - не околачивались бы тут.
- Это верно, - говорят, - не околачивались бы.
И не уходят.
В это время мне мысль в голову пришла.
- Хотите стирать? - спрашиваю.
Они как заорут все вместе:
- Хотим!
Оторвал я им половину тряпки.
- Вот вам тряпка, - говорю, - стирайте. Задание вам такое даётся.
- Спасибо! - кричат.
Они этого как будто и ждали. Алик мне говорит:
- Давай им свои тряпки отдадим. Пусть они всё стирают. Пусть они ходят и стирают.
Отдали мы им наши тряпки.
Они так были рады, как будто мы им игрушки дали.
- Как увидите, - говорит Алька, - вот такую палитру, стирайте её немедленно!
- Сотрём! - заорали малыши.
- И другим скажите, пусть тоже стирают.
- Скажем! - заорали малыши.
- Ура! - крикнул Алька.
- Ура! - заорали малыши.
И мы с Алькой отправились по домам.
Выстрел
Подходит ко мне на улице Ыгышка и говорит:
- Послушай, хочешь я тебе уши отверну?
Ни с того ни с сего вдруг подходит. Такие вещи мне говорит. Зло меня взяло ужасное.
- За что? - говорю.
- Ыгы! - говорит.
- Чего? - говорю.
- Художник! - говорит. - Тоже мне, художник!
- Тебе чего? - говорю.
- Отверну, - говорит, - уши, и всё. Ыгы.
Ну чего ему сказать? Совершенно не знаю, чего ему сказать. Смотрю на него и ничего не говорю.
- Свои рисуночки даришь? - говорит. - Ыгы?
- Какие рисуночки?
- Сам знаешь! - говорит.
- Не дарил, - говорю я, - никому никаких рисуночков.
- Ыгы, - говорит, - понятно. А Лебедевой тоже не дарил?
- Отстань, - говорю.
- Ыгы, - говорит, - как раз!
Я хотел уйти, а он мне дорогу загораживает.
- Клянись, - говорит, - что больше рисуночков своих дарить не будешь.
- Захочу - буду, а захочу - не буду. Какое твоё дело? - говорю.
- Ыгы, - говорит. - Здесь не ходи. И там не ходи. Нигде здесь не ходи. А то… Ыгы. Ясно? Не встречайся мне. Ясно? Ыгы.
- Ясно, - говорю.
Что я ещё сказать могу? Ходить, конечно, я здесь всё равно буду. Где же ещё ходить? Негде мне в другом месте ходить. Что же мне, школу из-за него бросать, что ли? Дороги-то ведь другой нету. Глупости он, конечно, говорит. А неприятно. Очень всё-таки неприятно, когда вот такой здоровенный тип на дороге встречается. И завтра встретит. Неприятности у меня, неприятности. Я шёл и думал про эти неприятности. Да только чего тут придумаешь? Не буду же я маме жаловаться. Или там папе. Никому не буду жаловаться. Не люблю я эту манеру - жаловаться.
Так я ничего и не придумал. Иду опять в школу этой же дорогой. Идти мне, конечно, неприятно. Выскочит сейчас этот тип здоровенный. С этим своим "ыгы". Очень всё это нехорошо получается. Другие люди как-то живут ничего себе. Никто им на дороге не встречается. Ходят они себе спокойно. И ни о чём таком не думают…
В это время мне кто-то гайку в спину кинул. Здоровенную такую гайку. Так по спине трахнули, что я чуть не сел. Хотел я сначала бежать, а потом думаю: "Если я так каждый день бегать буду, ничего хорошего не будет. Такую гайку мне совершенно спокойно можно вдогонку кинуть. Тут беги не беги - всё равно".
В это время этот Ыгы выходит.
- Ыгы, - говорит, - как дела?
А его дружок в это время мне под ноги лёг. Быстро так. Этот тип меня в спину толкнул. Я - сразу в пыль.
Стоят они и смеются.
- Не ходи ты здесь, - говорят. - Милостью тебя просим. Нельзя здесь тебе ходить. Не разрешается. Пропуска у тебя нету? Нету. А ты без пропуска ходишь. Ты что, шпион, что ли, без пропуска ходишь?
Разную такую они мне глупость стали говорить. И хохочут оба.
Я поднялся - и трах портфелем по башке этому Ыгышке! Он даже не ожидал. Дружок его почему-то сразу убежал. А он меня за руку схватил. "Ну, - думаю, - сейчас он мне даст как следует".
В это время учителя проходили. И он меня отпустил. Я сейчас же, конечно, бегом.
После уроков смотрю во двор. Так и есть - ждёт. А с ним двое. Меня дожидаются. Прогуливаются по двору. Руки в карманах. И на наше окно поглядывают.
Я к ним, конечно, не вышел. Не такой я дурак, чтоб к ним выйти. Я вылез через окно. Пошёл в другой класс. Совсем с другой стороны вылез. Гляжу во двор: ходят они, руки в карманах.
Я вдруг сразу решил, что мне с ним делать.
Замечательный пробочный пистолет лежал у меня дома. Лежал у меня этот пистолет в ящике. Вместе с поломанными, старыми игрушками. Раньше я из него с утра до вечера стрелял. А потом надоел он мне. Из такого пистолета ничего не вылетает. Эта пробка тут же падает после выстрела. Но гремит он здорово. И огонь из дула вылетает, и дым.
Теперь-то я спал спокойно.
А утром положил я этот заряженный пробкой пистолет в карман.
Не успел я на улицу выйти, как он у меня в кармане выстрелил. Дым из кармана вовсю повалил. Какая-то старушка рядом шла, так она чуть не упала со страха.
Пришлось мне домой идти. Новой пробкой заряжать свой пробочный пистолет.
И вот я иду по той же улице. Где мне ходить не положено. Иду без всякого пропуска. Держу одну руку в кармане. И лежит у меня там заряженный пробочный пистолет. И никто не знает, что у меня в кармане. И они тоже не знают. Вон стоят трое. Ждут. Улыбаются. Они о том думают, как будут мне сейчас разные обидные вещи говорить. Про разные там дурацкие пропуска. Про то, что мне здесь ходить не разрешается. Они, наверное, думают, как опять толкнут меня. И я в пыль полечу. А они будут смеяться. Не знают они, дураки, что лежит у меня в кармане!
Я подходил к ним, а они закрыли дорогу. И руки тоже в карманах держат; можно подумать, что у них там тоже пробочные пистолеты. Я подошёл к ним, остановился, пальцем их поманил и говорю:
- Идите, идите сюда…
Они удивились, друг на друга посмотрели и медленно пошли на меня. А я медленно иду назад, а руку держу в кармане. "Только бы, - думаю, - пистолет у меня в кармане не выстрелил, как в тот раз".
Я решил их куда-нибудь в парадное завести и там в них выстрелить. Почему-то мне показалось, что нужно обязательно куда-то завести. Очень уж я был уверен в своём пистолете.
- Идите, - говорю, - идите, не стесняйтесь…
Этот Ыгы говорит:
- Да что с ним разговаривать, ребята, чего он голову морочит…
- Идите, идите сюда, - говорю я, - идите…
"Если, - думаю, - они на меня бросятся, я в них сейчас же выстрелю. Вытащу пистолет и прямо в них выстрелю". Очень я был в своём пистолете уверен.
Нет, они почему-то на меня не бросились. Или они что-то недоброе почувствовали, или ещё что, только они вдруг остановились.
Ыгы говорит:
- Ты что, очумел, что ли?
- Молчи, болван, - говорю.
Он прямо опешил.
- Вот это да! - говорит.
- Ыгышка, - говорю, - чёртовая! Кочерыжка! Балаболка! Ыгышка!
Он прямо весь побледнел. Оттолкнул этих своих приятелей и говорит:
- Я с ним сейчас сам разделаюсь. Я ему сейчас его дурацкие уши оторву!
А я говорю:
- Ишь ты какой, Ыгышка! Иди-ка сюда!
"Если, - думаю, - он на меня сейчас полезет, я в него сейчас же выстрелю. А так всё-таки лучше его куда-нибудь в парадное затащить".
И я приближаюсь задом к парадному. А он идёт за мной. И лицо у него какое-то странное. Он сам как будто не может понять, в чём дело. Что-то он всё-таки почувствовал. Потому что не очень спешил. Но в парадное он всё-таки зашёл. А дружки его на улице остались.
Я задом поднимался по лестнице, а он за мной поднимался.
- Иди, иди, - говорил я, - иди…
Я всё поднимался, а тут я вперёд шагнул. Навстречу ему шагнул на одну ступеньку. И пистолет свой я вытащил осторожно, чтоб он раньше времени не выстрелил. Он, по-моему, даже не заметил, когда я его вытаскивал. Он всё на меня смотрел. И рот свой кривил. Пугал он меня своим кривым ртом, что ли?
Тут я в него и выстрелил.
Ну и грохнул же мой пистолет! Как пушка.
Он так закричал, как будто решил, что он убитый. Лицо у него в этот момент - не объяснишь! Глаза были раскрытые, как будто сейчас выскочат. Я не очень-то на него смотрел в этот момент. Я только о том думал, чтобы мой пистолет выстрелил. Но всё-таки я заметил, какое у него было испуганное лицо.
Потом он повернулся. И выбежал.
Я вышел за ним.
Он бежал что есть духу по улице, а за ним бежали его дружки. Эта улица была длинная. И вверх. Так они мчались по ней как сумасшедшие. Как будто я вслед им ещё стрелять собираюсь. Я им вслед смотрел до тех пор, пока они за углом не скрылись. Они, наверное, и там ещё бежали, честное слово!
Из парадного вышел дядька. Он был в пижаме.
- Что-нибудь произошло? - спросил он.
- Ничего не произошло, - сказал я.
- А почему пахнет? - спросил он.
- Где пахнет? - спросил я.
- Серой пахнет, - сказал он, - и выстрел был. Я слышал.
- Где был выстрел? - спросил я.
- А ты не слышал? - спросил он.
- Я ничего не слышал, - сказал я.
- Странно, - сказал он, - очень странно…
И он ушёл обратно в своё парадное.
Штаны
Мать постирала мои штаны, повесила сушиться над газом, они свалились в огонь и сгорели. Хорошо, что не было пожара! Но я остался без штанов…
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна.
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она…
Я стоял в трусах, прислонившись к шкафу, вертел перед носом цепочкой от стенных часов и орал на весь дом это стихотворение.
Мне представились поезда, которые мчатся на север. Паровозы гудят. В одном поезде еду я. Настроение у меня очень радостное. Еду я в первом вагоне и на повороте вижу весь поезд, как он изогнулся дугой. Там, вдали, Алька, Кафаров, Тася… И даже Ыгышка… Они машут мне… А я мчусь на север. Где льды и снег. И напишу картину с северным сиянием…
И снится ей всё, что в пустыне далёкой -
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт…
…И всё северное ушло куда-то в сторону, поезда помчались в обратном направлении - я еду в обратную сторону. Поезд блестит на солнце, как будто серебряный, и солнечные зайчики прыгают по траве и по виноградникам… И Тася, и Алька, и Кафаров встречают меня, и даже Ыгышка встречает меня со своими друзьями…
Когда стихотворение кончалось, я начинал сначала.
Очень нравилось мне это стихотворение!
Мать пошла покупать мне штаны. А я остался. Я не мог даже с ней пойти, чтобы эти штаны примерить. Не могу же я с ней идти в трусах по всему городу. У меня были ещё штаны. Мать перерыла весь дом, но штаны как будто в воду канули. Как будто они испарились. Были почти новые парусиновые штаны, куда они задевались? Это просто чудо какое-то: куда могли деться мои штаны?
И снится ей всё, что в пустыне далёкой…
…Идут верблюды, и звенят колокольчики, подвешенные им на шею… А пески, наверное, как волны… Громадные такие волны… Ветер дует, и песок стелется по этим волнам…
Какой раз я уже читаю это стихотворение!
Цепочка наматывается на палец и разматывается…
Звенят колокольчики, гудят паровозы, мчатся поезда…
Очень нравится мне это стихотворение!
И вдруг я вспомнил, что из парусиновых штанов мама сшила мне курточку, которая на мне…
Окно
Никогда ещё я не видел такого красивого света в окне. И никогда я не видел такого красивого абажура. Абажур был сиреневый. А лампочка там, наверное, была красноватая. Никогда я не видел такого красивого цвета - это уж точно!
Мы с Кафаровым раза два прошли мимо этого окна. Мы вовсю задирали головы, но так и не увидели там Таси Лебедевой.
Свет из окна освещал деревья. Небо было черно. И дул ветер.
- Может быть, она не там живёт? - спросил я.
- Я-то знаю! - сказал Кафаров.
Почему-то мне стало обидно, что я этого не знаю, а он знает.
- Откуда ты знаешь? - спросил я.
- Пойдём-ка на ту сторону, - сказал он.
Мы пошли на ту сторону.
Стоя на той стороне, мы вовсю глазели в окно.
- Сейчас она появится, - говорил Кафаров.
- А может, не появится? - говорил я.
- Не может быть, - говорил Кафаров.
- Откуда ты знаешь? - говорил я.
Потом мы сели.
- Мы ведь её сегодня в классе видели… - сказал я.
- Ну и что? - сказал он.
- И завтра увидим, - сказал я.
- Ну и что?
Он даже меня слушать не хотел.
- Гляди-ка! Гляди! - крикнул он.
Там в окне что-то мелькнуло.
- Ты уверен, что это она? - спросил я.
- Конечно!
- А вдруг это её отец?
- Да ну тебя! - сказал он. - Что же, у него в волосах банты, что ли?
- Никаких бантов я не видел, - сказал я.
- А я видел, - сказал он.
- Не было бантов. По-моему, там усы были.
- Это были банты, - сказал он. - Два банта.
- Хорошо, - сказал я. - Были банты.
На окно вышла кошка. Она смотрела на нас. Как будто она специально для этого вышла, чтобы на нас посмотреть. С соседнего балкона на кошку стала лаять собака. Кошка не обращала никакого внимания на собаку. Она, наверное, понимала, что собака не могла её достать.
- Всё-таки мы её видели, - сказал он.
- Это мы отца её видели, - сказал я. - Гляди-ка! Гляди! - крикнул я.
Кто-то рукой задел абажур, и он стал слегка качаться. По занавеске заходили тени. Словно вся комната ожила. Вся комната закачалась…
- Не видел? - спросил я.
- А ты видел? - спросил Кафаров.
- Не то видел, не то не видел, - сказал я.
- По-моему, я видел, - сказал Кафаров.
- Тень? - спросил я.
- Тень, - сказал Кафаров.
- На занавеске?
- На занавеске.
- А может, это не она?
- Я видел банты, - сказал он.
- Не было там никаких бантов.
Сейчас-то я видел ясно. Ему просто мерещились эти банты!
- Два банта, - сказал Кафаров, - два больших банта…
- Может, это бабушка или мать, - сказал я.
- Сам ты бабушка, - сказал он.
Он был уверен, что это была она. Он в этом был совершенно уверен.
И тут мы её увидели.
Она быстро прошла мимо нас. Перешла на ту сторону. Махнула кошке рукой. И вошла в своё парадное. Два громадных банта качались на её голове…
Записка
Младший сын Петра Петровича укусил собаку. Он пошёл с мамой в магазин. Мама подошла к прилавку. А его отпустила. А около двери сидела собака. Она ждала хозяина. Младший сын Петра Петровича подошёл к собаке и укусил её. Собака страшно завизжала, а малыш испугался и заплакал. Ангелина Петровна закричала: "Уберите собаку! Она укусила моего сына!" В это время какой-то дядька говорит: "Ничего подобного! Собака не трогала вашего сына. Она спокойно сидела. Она никого не трогала. Я видел! Ваш сын подошёл и укусил её!" Все стали говорить, что не может быть, чтобы такой маленький ребёнок укусил такую большую собаку. А тот дядька говорит: "Вы мне не верите? Ах, значит, вы мне не верите? Смотрите, как он это сделал! Он подошёл к собаке, я же видел, граждане! Он подошёл к ней вот так…" И дядька хотел показать, как младший сын Петра Петровича подошёл к собаке. В это время испуганная собака подумала, что с ней хотят что-то сделать, и она, не долго думая, укусила этого дядьку за нос. Дядька страшно заорал, а хозяин собаки говорит: "Зачем вы лезли к собаке? Скажите! Зачем вы к ней лезли? Она вас трогала? Не трогала! Тогда зачем вы к ней лезли?.."
Всё это Пётр Петрович нам рассказывал, и мы смеялись. Пётр Петрович всегда очень смешно рассказывал…
- Если мы возьмём икс, - говорит Мария Николаевна, - если мы возьмём икс!..
Я смотрю на доску. Совсем не вовремя мне эта история вспомнилась…
В это время рядом со мной записка упала.
Когда Мария Николаевна отвернулась, я прочёл:
Ты не думай, что я на тебя обижаюсь. Я на тебя совсем не обижаюсь. Я завтра с отцом и матерью уезжаю. И буду учиться в другой школе. Совсем в другом городе. А на тебя я никогда не обижалась. Если бы моего отца в другой город не переводили, я никогда бы, ни за что не уехала…
ТАСЯ
- …две тысячи четыреста пятьдесят на тысяча четыреста сорок восемь…
Я ничего не слышу.
- …Получается три тысячи восемьсот девяносто восемь… делённое… получается… прибавляя… итак… отнимаем…
Я ничего не слышу.
Смотрит на меня Кафаров. Звенит звонок.
Я подхожу к Тасе.
- Уезжаешь? - спрашиваю я тихо.
- Уезжаю, - говорит она.
- Насовсем?
- Насовсем. - И улыбается. Как будто это хорошо, что она насовсем уезжает!
- Ну… уезжай… - говорю.
Совсем ведь другое сказать хотел.
Она постояла, посмотрела на меня, а потом повернулась и пошла быстро. Я вслед ей крикнул:
- Это хорошо, что ты на меня не обижаешься!!!
Но она уже, наверное, меня не слышала.
Я хотел побежать за ней.
А потом не побежал.
Не может быть
Пётр Петрович развернул свой завтрак и стал есть яблоко. Кусок хлеба с маслом он положил на подоконник.
Я стоял за стеклянной дверью и тоже ел яблоко. Большой кусок хлеба с маслом я положил на подоконник.
Пётр Петрович поднял кверху яблоко и показал на бутерброд. Он как бы говорил: "Какое совпадение!"
Мы улыбались друг другу, и я вспоминал. Во втором классе я сочинил стихотворение. Я никак не мог решить, хорошее это стихотворение или нет. И стоит ли его читать? А вдруг это ужасное стихотворение? Вдруг там чего-нибудь есть такое ужасное, что я не вижу? Но в то же время, если я его не прочту никому, я так и не буду знать, что это за стихотворение. А может быть, это замечательное стихотворение? Что тогда? Краснея и волнуясь, я сказал Петру Петровичу: "Я написал стихотворение!" В классе были мы двое. Я специально выбрал этот момент, чтобы никого больше не было. "Это похвально, - сказал он, - прочти!" Я вышел на середину класса. Зачем-то влез на парту. Мне казалось, что стихотворение нужно читать непременно откуда-нибудь с высоты. "Не надо на парту, - сказал Пётр Петрович, - слезь, это вовсе не обязательно". Я растерянно слез. "Читай на полу, - сказал он, - это лучше". Я стал читать:
Шёл по улице портной.
Шёл спокойно, шёл домой,
В это время увидал:
Люди лезут на скандал…
Он вдруг перебил меня. "Куда, куда лезут?" - спросил он. "На скандал", - сказал я тихо. "Зачем?" - Он вовсю смеялся. "Лезут - и всё…" - сказал я.
Я не мог понять, почему ему так смешно. Он вдруг прекращал смеяться, спрашивал: "Люди лезут на скандал?" - и опять начинал смеяться. У него даже слёзы на глазах появились.