- А кисти?
- Что кисти?
- Где мне взять кисти?
- Какое мне дело? Какое мне до этого дело! - заорал он.
- Но где же мне взять их?
Он почему-то стал говорить мне на ухо:
- Клок волос. Своих собственных. Подравнять. Подстричь. Перевязать. Ниточкой. На палочку. И всё! Понял? Секрет. Ясно? Что я буду иметь за это изобретение?
- Выходит, я тогда сколько угодно кистей могу сделать?
- Сколько угодно, - сказал он. - Собственный завод.
- И это всё?
- Всё.
- А холст?
- Что холст?
- Где мне взять холст?
Он захихикал:
- Какое мне дело! Боже мой, какое мне дело!
- Но где же мне взять его? - Я на него просто умоляюще посмотрел. Не знал я, где эти холсты берут. Он-то знал ведь. Он мог ведь сказать.
- Картонку, - сказал он. - Возьми картонку. Помажь её клеем. Столярным. И всё.
Мы взяли раму и пошли к ним. Я подождал внизу, а он мне вынес краски. Может, там были не все цвета, но кобальт фиолетовый там был. Это я сразу проверил. Я отвинтил крышечку тюбика и выдавил этого кобальта себе на палец. Вот это краска! Сиреневая-сиреневая! Жуть какая красивая. Теперь-то я понимаю, почему он мне эту краску давать не хотел.
"Летучий голландец"
Когда я стригся в парикмахерской, меня спросили:
- Это ты в том окне живёшь?
Я удивился и сказал:
- Я.
- Что ты там всё время крутишься и руками машешь?
- А разве видно? - спросил я.
- Ещё бы!
- Я картину пишу, - сказал я. - Два дня я пишу картину. Но у меня пока не очень получается.
Я здорово, наверное, вертелся вокруг своей картонки. Махал кистью так, что вся стена стала в брызгах. Тряпкой крутил, как пропеллером. Разбегался и - бац! бац! - на холст краску! Прямо с разбегу мазки клал. Должна же быть у меня буря в сердце, как у того Делакруа! Он тоже, наверное, не стоял как дохлый возле своей картины. Он, наверное, так же, как и я, на месте не мог устоять.
- Как юла, - сказал парикмахер, - крутишься ты как юла.
- Сейчас кручусь? - спросил я.
- Да нет. В окне крутишься. Целый день крутишься. Чего это, думаю, там крутится? Что бы, думаю, это могло быть?..
- Картину пишу, - сказал я.
- Теперь-то я понял.
- "Летучего голландца", - сказал я.
- Ну-ну.
- Трудная работа.
- Ну-ну.
Он стриг меня и улыбался. Может быть, он не верил, что я картину пишу.
- Ну, всё, - сказал он. - Иди. Пиши свою картину.
Тут я его спросил:
- Волосы вам нужны?
- Какие волосы? - удивился он.
- Мои, - говорю.
- Ничего не понимаю, - говорит.
- Вот эти, мои собственные, с моей головы… - И на пол пальцем показываю.
Он пожал плечами:
- Совершенно не нужно. Бери сколько твоей душе угодно, любые волосы с любой головы.
Я помчался домой. Это меня мама от картины оторвала. "Иди, - говорит, - стригись". Как будто я в другой раз подстричься не мог.
Когда творческого работника от работы отвлекают - это самое страшное дело. Нам Пётр Петрович рассказывал, как одного ужасно талантливого художника от работы отвлекали. Друзья его всё время отвлекали от работы, и всё! И он с ними отвлекался. Так потом он погиб. То есть сам он не погиб. Талант его погиб. Погубили друзья человека. Они его, представьте, водкой всё время угощали. Вот ведь какие друзья были, а? Не дай бог мне таких друзей иметь в своей жизни…
…Море синее и зелёное. Никогда я не думал, что столько красок пойдёт на это море. А посреди - корабль кобальтом фиолетовым. Весь кобальт фиолетовый всадил я в этот корабль! Это "Летучий голландец". Кто это мне рассказывал про "Летучего голландца"? Страшное там дело было… Куда-то исчезла команда. Один корабль остался. Вздуты его паруса на ветру. Кренятся мачты то вправо, то влево. Скрипят удивлённые снасти. Болтаются верёвочные лестницы. Мчится по волнам "Летучий голландец"…
Я глянул в окно. Парикмахер смотрел на меня. Он сидел на скамеечке возле парикмахерской и смотрел вверх. Я помахал ему. А он мне. К нему подошёл мальчишка. И он с ним ушёл в парикмахерскую.
Никак у меня волны не получались - вот что плохо. Я слышал, что, когда не получается, всю краску соскоблить нужно. Снять краску ножом. Я так третий раз уже сделал. Всю краску снимал. И снова начинал. И тут я увидел, что красок-то у меня больше нет. Кончились у меня все краски.
В это время отец подошёл. Он всё время ко мне подходил.
- Я думаю, - сказал он, - у художника должен быть какой-то метод…
- Какой метод? - спросил я.
- В любом деле, - сказал он, - должен быть метод.
- Мне нужны краски, - сказал я. - Мне ещё нужны краски. Не купишь ли ты мне ещё красок?
- А ты их намажешь на эту картонку, - сказал он, - снимешь ножом и выкинешь?
- Так все делают, - сказал я. - Все художники так делают! Если у них не получается, они эту краску снимают…
- У них-то есть метод! Не может быть, чтобы у них этого метода не было…
- Но где же мне взять его?
- Раз у тебя нет метода…
- Если бы у меня были краски, - сказал я, - я бы непременно написал это море… и "Летучего голландца"… у меня бы это всё отлично получилось…
- У тебя нет метода, - сказал отец, - ничего бы у тебя не получилось.
Я глянул в окно. Этот парикмахер стриг того мальчишку. Не пойду я больше стричься в эту парикмахерскую. Пойду где-нибудь в другом месте подстригусь. Спросит он у меня про мою картину, что я ему отвечу?
А утром придёт ко мне Алька. Он сразу утром примчится. Он непременно примчится.
Он пишет автопортрет. Сидит сейчас перед зеркалом и пишет себя масляными красками. Он, наверное, думает, что он Рембрандт! Он, наверное, так же, как Рембрандт, улыбается в это зеркало. И тень у него, наверное, такая же на лице. И беретку, наверное, на голову надел, как у Рембрандта…
Олив Нивс
Отец ходил с этим письмом по всем соседям.
- Кто может читать по-английски? - говорил он. - Кто может перевести? Как жаль, что я не умею читать по-английски.
- А что такое? - спрашивали соседи. - Что случилось?
- Моему сыну письмо из Англии! Как вы на это смотрите? Ему прислали письмо из Англии! Лично ему! Что вы на это скажете?
Соседи ничего не могли сказать. Они удивлялись.
Я получил письмо из Лондона. Я ходил за отцом и никак не мог понять, с какой это стати присылают мне письма из Лондона.
Тётя Регина привела какого-то старичка.
- Вы читаете по-английски? - спрашивал его отец. - Вы хорошо читаете по-английски?
- Да, я читаю по-английски, - сказал он, надев очки.
- А вы можете перевести? - спросил отец.
- Да, - сказал он, - я могу перевести, как это ни странно.
- В этом нет ничего странного, - сказал мой отец.
Все пошли в нашу квартиру.
Старичок взял письмо и стал читать. Он немного прочёл по-английски, а потом по-русски сказал:
- Значит, тут… вот… ага… так… ясно…
- Ничего не ясно! - сказал мой отец. Ему не терпелось скорее узнать, что там пишут мне из Лондона.
- Сейчас, - сказал старичок. - Ага…
- Ну, так что же там такое, в конце концов! - закричал мой отец. - О чём это там? Что там написано?
- Дай ему прочесть, - сказала моя мама.
Старичок снял очки, посмотрел на моего отца и сказал:
- Совершенно верно. Дайте мне прочесть. - И снова надел очки.
- Да читайте вы… - сказал отец.
Старичок читал про себя. Потом он кончил читать и сказал:
- Это письмо пишет девушка… то есть девочка… она гёрл, то есть девочка, живёт, как я понимаю, в Лондоне. И, само собой разумеется, пишет вашему сыну письмо…
- Английская девушка? Моему сыну? Этого не может быть! - сказал отец.
На отца моего закричали, и он замолчал.
- Она пишет, что видела… одну минуточку… ага!.. Видела на вернисаже… ну да… на выставке, вероятно… совершенно правильно, на выставке какую-то картину… вероятно, вашего сына… Вот именно… Картину вашего сына!..
Я чуть с ума не сошёл, когда это услышал. Это, наверное, не мне было написано, что ли? Откуда там могла быть моя картина? Ерунда какая-то…
- Ну так вот, я читаю дальше… Она… тут ясно сказано… восхищена этой замечательной картиной. И так как она сама рисует… и ещё у неё есть два кролика… Билл-чёрный и Чарли-белый… Эти кролики…
- Какие кролики? - сказал мой отец. - Чушь какая-то…
- Вот именно, кролики, - сказал старичок.
- Читайте, читайте! - закричали все.
- …она восхищена нашими мужчинами… да, да… вот именно, которые сдерживали несметные орды… полчища, вернее… рвавшиеся на нашу землю…
- Это толково, - сказал отец, - очень толково! - Он посмотрел на мать.
- …и ещё она очень хотела бы… да… хотела бы увидеть русскую зиму… и русский снег… и… вот именно… автора этой замечательной картины…
- Увидеть снег, - сказал мой отец, - в Баку? Это невозможно!
На отца опять закричали.
- …она хорошо учится… в колледже… шлёт привет всем мальчикам и девочкам… Англия… Советский Союз… короче говоря, должны жить в мире… её зовут Олив Нивс…
- Олив Нивс! - сказала мама. - Это очень красиво!
- Олив Нивс! - сказал мой отец. - Звучит!
- Олив Нивс! - сказал старичок. - Вот именно.
Потом все ушли очень удивлённые и смотрели на меня, и старичок снял очки, посмотрел на меня и сказал:
- Олив Нивс, милый мой, Олив Нивс!
Я, конечно, не понял, что он хотел мне этим сказать. Я вообще ничего не понял. Я опять стал здорово моргать. Так я, наверное, ещё никогда не моргал, как в этот раз.
Когда все ушли, отец сказал мне:
- Подойди-ка сюда. И не ври. Будь честным человеком. Речь идёт о капиталистической стране. Не увиливай. Выкладывай-ка всё начистоту. Что это значит?
- Ничего не значит, - сказал я. - Откуда я знаю, что это значит?
- Не увиливай, - сказал он. - Выкладывай-ка всё начистоту.
- Чего выкладывать? - сказал я.
- Значит, не хочешь выкладывать? - сказал он.
- Оставь его в покое, - сказала мама. - Это его дело. Его разговоры с этой девушкой. Вечно ты в чужие разговоры влезаешь!
- Девушкой! - закричал отец. - Какой девушкой? Английской?
- Не всё ли равно? - сказала мама.
- У меня никогда не было никаких знакомых английских девушек, - сказал отец.
- Очень напрасно, - сказала мама.
- Ах вот как! - сказал отец. Он размахивал этим письмом. - Капиталистических девушек у меня не было, это верно! И никаких писем из разных там Америк, Англий, Бразилий я не получал!
- Помолчи ты, - сказала мама.
- Ну хорошо, - сказал отец, - хорошо…
- Вот и хорошо! - сказала мама.
Я потихоньку выскочил во двор.
Я сел на ступеньку и так сидел долго. На другой день утром мне принесли письмо из "Пионерской правды":
Дорогой друг! Сообщаем тебе, что твою акварель "Танки врываются в родной город", присланную на конкурс, мы отослали в Англию на выставку, посвящённую англо-советской дружбе. Желаем тебе творческих успехов!
Второй "летучий голландец"
В этот раз я писал на холсте. Кусок мешка я натянул на табуретку. Не очень-то хорошо у меня получилось. Сначала я его на ножки натянул. Так он у меня совсем не натянулся. И я его на днище натянул.
Отец, после этого английского письма, мне краски купил. Целую коробку масляных красок.
- Хотя у тебя и нет метода, - сказал он, - но будем надеяться, что он появится…
- Писать картины лучше на площадке, - сказала мама.
Я вынес табурет на площадку.
Держа в одной руке фанерку с выдавленными красками, а в другой - кисти из собственных волос, я прошёлся по нашей площадке.
- Витя, ты что, художник? - удивился дядя Садых.
- Не мешайте, - сказал я, - это дело серьёзное…
- На нашей площадке самые серьёзные люди живут, - сказал дядя Садых. - Я и Витя - самые серьёзные…
Все расступились. Я подошёл к холсту.
Я начал писать второго "Летучего голландца".
Уж на этот раз я напишу этого "Летучего голландца"!
Соседи говорили:
- Зачем краски-то столько накладываешь?
- Сколько стоит одна такая краска?
- Такую картину на базаре не продашь…
- Не толкайте его, не толкайте!..
- Отойдите от него, отойдите!..
- Не мешайте ему, не мешайте!
- Красиво-то, красиво получается!
- Где красиво получается?
- Кораблик получается!
- Где кораблик получается?
- Глядите! Глядите!
- Не брызгай на меня! (Это я им уже мешать стал!)
- Не махай так своей тряпкой!
- Отойдите, - сказал я, - я должен издали посмотреть.
Я отошёл от картины.
И так и эдак смотрел. Наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Щурился. Складывал пальцы в трубочку и смотрел в дырочку.
Соседи молчали.
Они тоже складывали пальцы в трубочку и смотрели в дырочку.
- А кто его знает, может быть, потом доску прибьют на наш дом. Здесь, скажут, в этом доме, жил знаменитый художник Витя Стариков…
- Как же, прибьют, ждите…
- Если про него прибьют, то про меня тоже прибьют, - сказал дядя Садых.
- Художник - это интересно…
- У меня был брат-художник, потом он утонул…
- Художники - они здорово зарабатывают…
- У меня был дядя-художник, он себе мотоцикл купил…
- Смотря какой художник…
- Вот только краски пахнут…
…У меня, по-моему, неплохо получилось. Кое-где краски жидко ложились, а кое-где густо. В одном месте прямо настоящее море получилось. Жалко только, не было кобальта фиолетового. Значит, не в каждой коробке бывает кобальт фиолетовый… И соседи меня хвалили.
Я понёс табуретку в комнату. Я был уверен, что я написал выдающуюся картину.
- Взгляни на себя в зеркало, - сказала мама.
Я взглянул на себя.
Лицо моё было красным, синим и фиолетовым…
Палитры на стенах
- Пройдитесь после уроков по всему городу, - говорил Пётр Петрович, - и сотрите эти палитры!
Это мы с Алькой ходили по городу и мелом рисовали на стенах палитры. А внутри палитры писали:
Витя!
Алик!
Рублёв!
Иванов!
Тинторетто!
Делакруа!
Рафаэль!
Рембрандт!
Мы, конечно, знали, что писать на стенах не очень хорошо. Мы всё это знали. Но как-то не думали.
- Если каждый будет, - говорил Пётр Петрович, - писать на стенах свои имена… Я понимаю ваше желание увековечить себя, так сказать, закрепить свои имена… Несколько преждевременно… не совсем, я бы сказал, благородные порывы… Мне завуч говорит: "Это не ваши там стены разрисовали?" Я говорю: "Нет, это не наши". Я думаю, мы с вами сами в этом разберёмся. Сотрите, пожалуйста, эти палитры… - Потом он сказал всему классу: - Кругом столько этих палитр… Не так-то легко от них избавиться… Может, ты, Кафаров, поможешь?
Кафаров молчал. Видно было, что он совсем не хочет помогать.
Встала самая маленькая в нашем классе Кира Велимбахова и тоненьким голосом говорит:
- Я помогу.
- Не надо нам помогать, - говорю.
- Тогда сделаем так, - сказал Пётр Петрович. - Каждый, идя в школу или из школы, наверняка встретится хотя бы с одной палитрой. Я вас прошу: сотрите её. Вот и всё. Я и сам так сделаю, когда буду проходить мимо.
- На нашем парадном нарисована такая палитра, - сказала Тася Лебедева.
- Вот, вот, - сказал Пётр Петрович, - ты её и сотри!
- Очень надо! - Тася Лебедева посмотрела на нас. - Они будут рисовать, а я буду стирать?
- Они поняли свою ошибку, - сказал Пётр Петрович, - они всё поняли.
- Пусть сами стирают, - сказал Кафаров.
- Какие вы, ребята! - сказал Пётр Петрович. - Почему я могу стирать, а вы не можете?
- На нашем парадном две палитры нарисовано было, - сказал Костя Шило, - а после их дворник стёр.
- Создают дворникам работу! - сказал Пётр Петрович.
- Пусть староста сотрёт эти палитры, - сказал кто-то.
- Вот ещё, - сказал староста.
- На нашем доме нет никакой палитры, - сказал Киршбаум.
- Ну ладно, - сказал Пётр Петрович. - Хватит. Этот разговор у нас затягивается. Он приобретает нелепый оттенок. Кстати, - он обратился ко мне, - сколько приблизительно этих палитр вы нарисовали?
- Штук сто, - сказал я.
- Может, двести, - сказал Алька.
- Безобразие, - сказал Пётр Петрович. - Форменное безобразие! Вы что же, выходит, не один день их рисовали?
- Не один, - сказал я.
- Каждый день, - сказал Алька.
- И давно вы начали эту кампанию?
- Не помню, - сказал я.
- Не помним, - сказал Алька.
- Вот уж не ожидал от вас, - сказал Пётр Петрович. - От вас я такого не ожидал…
- Мы сотрём, - сказал я.
- И я так думаю, - сказал Пётр Петрович.
О палитрах больше не говорили.
- Великие мастера любили монументальное искусство! - говорил Пётр Петрович. - Они любили размах. Размахнуться, как говорится… Росписи Рафаэля, Тьеполо, Рублёва, Микеланджело, Тинторетто… Это громадные произведения… запомните их имена!.. Микеланджело! Запомните это имя! У него была кривая шея. Он всю жизнь расписывал потолки и стены, не говоря уже о скульптурах. Попробуйте задрать вот так голову… вот таким образом… и держать её в таком положении. А он именно держал её в таком положении!.. А лежать на спине часами? Лежать на лесах и смотреть в потолок? Это не шутки, я вам скажу! Запомните это имя!..
После уроков мы пошли стирать свои палитры.
Не так-то легко было стереть их. Не стирались они, вот в чём дело. И тряпку мы взяли из класса. И тёрли вовсю. Не стираются! Две палитры мы стёрли. Кое-как стёрли. Два часа тёрли. Во двор бегали. Тряпки мочили. Рисовать-то их гораздо легче было.
- Да ну их! - говорит Алька.
- Неудобно, - говорю.
- И зачем мы их только рисовали! - говорит Алька.
Какой-то старик остановился, стоит и смотрит, как мы их стираем.
Смотрел, смотрел, потом спрашивает:
- И сколько вам за это платят?
Мы ему ничего не отвечаем и продолжаем стирать.
Он говорит:
- Не хотите ли вы сказать, что вы это делаете бесплатно?
- Мы ничего не хотим сказать, - говорит Алька. - Понятно?
Старик говорит:
- Понятно, но не совсем. - Надел очки и опять стал смотреть. Вздохнул и говорит: - Кажется, я вас с кем-то спутал. - Покачал головой и ушёл.
Он ушёл, какая-то собака стала на нас бросаться. Бросается и бросается, как будто мы её трогаем.
Когда мы эти палитры рисовали, ничего такого с нами не приключалось. Один раз только Альке по шее дали. И всё. За то, что на стенах мажем.
Кое-как хозяин этой собаки её увёл.
Он её увёл, дети стали собираться. Собираются и собираются. "Почему? Отчего? Зачем?" - и разные другие вопросы задают. Здорово они нам на нервы действовали.
Алька им кричит:
- Что здесь, цирк, что ли?
Они назад.
Только мы стирать собираемся - они опять вперёд.