- У нас нет подлинника, Пако, если не считать таковым твою находку, а филологический анализ позднейших копий мало что даёт. Однако всё равно непонятно, почему автор Откровения пятикратно, с нелепой настойчивостью называет себя Иоанном, но в Евангелии ни разу не упоминает своего имени? Почему в Евангелии запрещено гадать о конце времен, а Апокалипсис наталкивает на эти гадания уже сотню поколений? Почему язык Апокалипсиса отличается от написанного Иоанном Евангелия, а грамматика и вовсе безумна? Ведь ещё со времен Дионисия греческий язык этой книги шокировал. Нарушение правил согласования, употребление именительного падежа вместо всех остальных, неправильное употребление частиц, построение разорванных предложений, мельтешение ненужных местоимений, кривые роды, числа и падежи! Архиепископ Бенсон неслучайно ведь роняет слова о "безграмотной грамматике". Правда, некоторые говорят, что Откровение написано раньше Евангелия - отсюда, мол, обилие ошибок и нелепые обороты речи, Иоанн был неграмотен, а после научился писать, но и это не выдерживает критики. В самом Откровении неоднократно и настойчиво упоминается остров Патмос, а там Иоанн был в конце жизни. Но чтобы человек в юности писал грамотно, а потом разучился - такое возможно только при старческом маразме или инсульте. Однако Иоанн умер в преклонные годы в здравом уме. Так что - не стыкуется. Начало Откровения просто и довольно прозрачно. Послания церквам вполне могли принадлежать Иоанну, я и сам так думал, а хвост, как мне всегда казалось, просто добавлен к посланиям с четвертой главы.
Хэмилтон закончил анализы, и хотел было уйти, но медлил, прислушиваясь к разговору археологов. Апокалипсис не интересовал его совершенно, но он не мог не удивиться эрудиции Рамона Карвахаля.
- И моя находка подтверждает это? - спросил тем временем Бельграно.
Карвахаль уверенно кивнул.
- Если она будет датирована временами Нерона или Домициана - конечно. Ведь вопрос о подлинности любой книги решается на основаниях традиции, сиречь, признавала ли сочинение древность, и на основании смысла самой книги. Но тут древность - против, а косноязычие и сумбурность Откровения слишком контрастируют с прозрачной мудростью Иоаннова Евангелия. Вспомни и свидетельство Дионисия: "Некоторые из наших предшественников совершенно отвергали и всячески опровергали эту книгу. Рассматривая каждую главу ее порознь, они называли ее неосновательною и бессвязною. Говорили, что и надпись ее ложная, то есть будто бы эта книга написана не Иоанном и не есть Откровение, потому что на ней лежит непроницаемая завеса; будто бы писатель сего сочинения не принадлежит не только к числу апостолов, но и к числу святых или вообще членов Церкви. Написал ее, говорили, Керинф, основатель ереси, названной по нему керинфовою, он же дал ей и это заглавие, желая свой вымысел украсить достоуважаемым именем. Главный пункт его учения состоял в том, что тысячелетнее Царство Христово будет земное. Но так как Керинф был человек, слишком плотолюбивый, то, к чему стремился сам, тем выражал свои мечты и о Царстве". Это свидетельство мне кажется правдивым. Уж больно сладострастны описания дюжины драгоценных камней в двадцать первой главе и упование на земное Царство с Христом в двадцатой. Для Иоанна же все земное - грязь подошвенная. А уж откровенное любование гибелью любимого Господом рода человеческого и смакование этой гибели! Да и финал, призывающий сохранять каждую букву оригинала, подозрителен: для Иоанна важно Слово Божье, а словеса людских пророчеств для него суетны. - Карвахаль усмехнулся. - Кстати, будь я жуликом, который хотел бы выдать свои выдумки за откровение от Бога, первое, что я написал, были бы слова: "Проклят каждый хулящий эти строки и блажен читающий и слушающий слова сего пророчества, ибо время близко…" Автор, заметим, так и написал.
Испанец умолк и недоумённо смерил глазами своего собеседника. Бельграно выглядел больным, вокруг глаз залегли тёмные круги, глаза слезились, казалось, его лихорадит. Карвахаль не понял, что с ним, но договорил:
- Но есть и третье основание для сомнений в подлинности этих писаний - "по плодам узнаете их". Эта книга породила не только хилиастическую ересь, учение иохимитов и лютеранство, но и продолжает порождать нелепейшие суеверия и корёжить историю. Это она когда-то внушила мысль, что предстоит некий слом времен, и его надо приближать, именно таковы были толкования Иоахима Флорского. Все реформаторы мира, от Лютера до Маркса, вольно или невольно вдохновлялись этой идеей. А что стоит перманентно возникающая истерия по поводу чисел и печатей? Если представить, что этой книги нет вовсе - всё выровняется.
- Выровняется? - голос Бельграно пресёкся, казалось, он задыхается, как астматик. - Ведь это просто дезавуирует пророчество!
- А с чего ты взял, что оно там было? - брови испанца насмешливо поползли вверх. - Если образы Апокалипсиса понятны лишь после истолкования, то это не пророчество. Пророчество не имеет переносного смысла, оно прямо перечисляет будущие события, а не облекает их в туманные слова. Если же апокалиптические образы имеют точный смысл, то это значит, что все события уже предопределены, как лунные затмения, а такой механицизм противоречит свободе человека. Наконец, на каком основании подставлять под образы Откровения события прошлого или настоящего, если события будущего, возможно, окажутся более подходящими? Но тогда остаётся понимать его буквально? Признавать, что звезды упадут на землю, вода обратится в кровь, а саранча будет величиною с коня? Но такая буквальность опошляет непознаваемую бездну судеб Божиих…
Бельграно молчал, уставившись в пол. Карвахаль продолжил:
- Когда Нострадамус несёт ересь - что с него взять? У Мишеля исполнились от силы сорок катренов из полутора тысяч, метод случайного тыка - и тот даст больше совпадений, - хмыкнул он, - ну и что? Оно для того и наговорено было, чтобы тысячи глупцов веками на досуге состязались в понимании этой нелепицы. Но с Откровением - та же история, вот что настораживает. Может ли пророк Божий ошибаться? И ведь в позднейшие века мы будем все дальше уходить от реалий этих пророчеств…
- Но разве оно не указывает нам направление, путь истории? - с непонятной надеждой спросил Бельграно.
- Общее направление истории понятно и по Евангелиям, Откровение просто избыточно, - Карвахаль пожал плечами. - Слово Божье не может содержать ложь, а тут ложь в первой же строчке. Зачем рабам Божьим, современникам Иоанна, надо было знать, чему надлежит быть "вскоре", коли речь идёт о том, что может произойти, а может и не произойти, - подмигнул он, - через тысячелетия? Для Господа два тысячелетия, разумеется, срок ничтожный, но Откровение было адресовано людям, для которых и полвека - срок немалый. А ненужных знаний Бог не даёт, ненужные и ложные знания - от дьявола. И не удивлюсь, кстати, что автор сих видений и сам мог быть одурачен, прельстившись весьма путанным дьявольским мороком, которое принял за подлинное откровение.
- Но Апокалипсис написан от лица христианина, пользовавшегося высоким авторитетом в Церкви, - с трудом сглотнув, задыхаясь, возразил Франческо. - Трудно приписать его другому лицу, кроме апостола и евангелиста.
- Почему трудно? - удивлённо поднял брови Карвахаль. - Что тут трудного-то? Традиция приписывать свои произведения Авторитету была обычна в античности. Дионисий же именно об этом и говорит. Он, правда, допускает возможность идентификации автора как Иоанна Марка или второго Иоанна в Асии. Подлог ведь мог быть и невольным, объединили два послания двух разных Иоаннов - и сочли их творением одного, особенно, если оба были переписаны одной рукой. Но я в этом сомневаюсь. Писцы были грамотны, а автор Откровения - нет. Нельзя исключать и ещё одну версию, - Карвахаль улыбнулся, - откровенный и продуманный подлог, шалости дьявола. Тогда это, бесспорно, Коринф, и едва ли он был прельщён. Просто выдумал все от первой до последней строчки. Тут надо прямо и честно спросить себя: не будь эта книга написана Иоанном - стали ли мы ее читать? Ответ страшен и чёток - никогда. Всё дело - в авторстве. Мы все приписываем ей смысл только потому, что считаем, что она принадлежит Иоанну. Сама же книга - путана, бессвязна и глупа. В ней нагромождены нечитаемые символы с рогами, головами и вавилонами, и если бы не приписанное ей авторство апостола, все бы сказали, что это бессмыслица. Автор этой зауми это тоже понял и подписал книгу его именем.
Бельграно всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в пол.
- Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!
- Здесь подойдёт, думаю, другая аналогия, - поправил его испанец. - То, чего не могут понять магистры богословия и святые, - не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она "превышает их разумение", что, переводя на светский язык, означает, что там "ничего не поймёшь".
- Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем…
Этот аргумент снова не впечатлил Карвахаля.
- Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжёлые. Но - понятные и их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в "знаки конца времен".
- Стало быть, ошибка, вековое заблуждение…
- Да. Посеяли еретический Апокалипсис - пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое "пророчество" о каком-то "последнем понтифике"… Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться…
- Но это же… - Глаза Бельграно погасли, он наконец выговорил затаённое, - это же значит… что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса!
- Тебя это пугает или радует? - в недоумении вопросил Карвахаль, не понимая тона своего собеседника.
- Это ужасно, - на глаза Франческо Бельграно навернулись слезы. - Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут - она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет лёгким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука - это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, - Франческо передёрнуло. - И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом… Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса… Они не пошлые!
Франческо Бельграно медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, отошёл к стене. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карвахаль молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Учёный ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Карвахаль проронил, что видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, Франческо повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Бельграно. И пусть этот мир захлебнётся в своей пошлости, но его-то, Бельграно, ждёт в нём великое будущее.
- А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! - Карвахаль усмехнулся. - Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит тебя в подделке, - Карвахаль весело и немного беспутно расхохотался.
Франческо не сказал в ответ ни слова, он закусил губу и не отводил глаз от свитка. Он пару минут тяжело, с хрипами дышал, но потом вынул из кармана зажигалку и щёлкнул ею. Вспыхнуло пламя. Хэмилтон напрягся. Он понимал, что хочет сделать Бельграно, но не верил в это. Как можно, ведь это такая удача! Она же, тут Карвахаль прав, прославит его имя! Он, что, рехнулся?
Карвахаль же не сделал ни малейшей попытки помешать Бельграно, но поднялся и из-за спины Франческо пару минут с интересом наблюдал, как темнеет и корчится в огне папирус.
- Ты, оказывается, Франческо, верующий, - Карвахаль улыбнулся Бельграно. - И ты прав. Неисследимыми путями Господними даже нелепые подделки малограмотных неучей спасают в веках Истину от окончательного падения. Пока мир верит в бледных всадников Апокалипсиса, он не опошлится до конца.
Хэмилтон так растерялся, что почти забыл о Галатее, которая целый день не выходила у него из головы. Он счёл Бельграно и Карвахаля ненормальными.
Глава девятая
Прежде чем начинать молиться о дожде,
Неплохо бы узнать прогноз погоды.
Неизвестный автор
Дождь моросил почти всю следующую неделю. На четвёртый день, озирая серую хмарь за окном, Гриффин не выдержал и в сопровождении Винкельмана ушёл на некрополь. Карвахаль же на эти дни ушёл в затвор, точнее, затворился в лаборатории и одержимо работал.
Освобождённая от защитной заклейки, фреска состояла теперь из отдельных, не скреплённых между собой раздробленных кусков. Тонкие нитевидные щели, паутиной разбегавшиеся по ней, были забиты мелкой штукатуркой. Карвахаль длинными узловатыми паучьими пальцами методично разбирал роспись участок за участком, расчищал щели, стыки, изломы, выправлял деформации, искажающие изображение. Из щелей и трещин кистью и скальпелем удалял загрязнения, предварительно раскрепив его ацетоном, одновременно подклеивал мелкие отколы штукатурки. Изломы и стыки промывал ацетоном и просушивал феном - явно взятым у сестрицы, куски складывал, проверяя соединение, затем склеивал ацетоновым раствором ПБМА.
Руки его напоминали руки скрипача, рот то и дело приоткрывался, и Хэмилтон, который вместе с Бертой Винкельман с утра тоже был в лаборатории, неожиданно задался вопросом, как этот человек будет вести себя в постели? Он страстен или тихо похотлив, склонен ли к изыскам и излишествам? Хэмилтон обычно мог достаточно определённо, глядя на женщину, сказать, какой она будет в любви, иногда мог прочитать и мужчину, но Карвахаля - не понимал и несколько часов размышлял на эту тему.
Карвахаль же тем временем осторожно наносил раствор на стыкующиеся стороны, потом с силой, но нежно соединил стыки, плотно прижав, точно сжимая в объятьях ребёнка. Затем склеивал соседние куски и последовательно соединял их, вставляя на места участки росписи, снятые с основного фрагмента и собранные в завале, заполняя трещины, утраты и щели мастикой. Хэмилтону показалось, что археолог подлинно священнодействовал.
"Принял Его нагим вертеп,
умер, как умирает зерно,
вот здесь, на столе, вино и хлеб.
Для вечной любви - хлеб и вино…"
Хэмилтон и забыл, когда и где слышал этот напев…
Мастика скрыла щели и выявила изображение, восприятию которого очень мешала частая сетка трещин. Стивен теперь увидел, что принятое им за тени было остатками синей краски, а блеклые потёки черноты прятали зелень. Карвахаль пояснил, что наряду с живописью по сырой штукатурке красками, разведёнными на воде, некоторые части фрески выполнялись в темперно-клеевой технике, связующими которых были яйцо и растительные клеи. Эти слои, зелёные и синие тона, подвергались со временем большим разрушениям, чем фресковые. Стивен разглядывал фреску и улыбался.
За эти дни Хэмилтон, правда, постоянно вздрагивавший, когда, как ему казалось, он слышал голос Тэйтона, совсем успокоился. Арчибальд явно не собирался расследовать свои подозрения, хоть за завтраком Стивен несколько раз ловил на себе его тяжёлый взгляд. Сам он больше всего сожалел, что во время встречи с Галатеей не догадался попросить у неё номер телефона. Если бы он мог послать ей сообщение! Хэмилтон лихорадочно соображал, как узнать её номер или сообщить ей свой. Последнее было проще, но как передать ей его? Тэйтон, одержимый ревностью и не спускавший с жены глаз, не допустит, чтобы он крутился возле его супруги.
О! Ведь можно, как бы случайно проходя мимо, сунуть Галатее записку под дверь.
Все эти мысли мешали Хэмилтону работать, отвлекали и нервировали.
Карвахаль не был похож на обычных испанцев, но сиеста, два часа сна после обеда были для него настолько святы, что всякий, кто от трёх до пяти дня оказывался на ногах, считался им безумцем. В пять же он снова появился в лаборатории, решительно отверг предложение Берты Винкельман о помощи и с осторожностью пчелы, снимающей нектар с цветка, начал промывать собранные фрагменты растворителем, поминутно контролируя, не появляются ли следы краски на марлевом тампоне, работая под бинокулярным микроскопом.
Мысли же Хэмилтона по-прежнему вертелись вокруг Галатеи.
…Подняться на третий этаж по террасе опасно, нужно идти по лестнице внутри дома. Но тут придётся дождаться, пока вернётся Гриффин и найти какой-нибудь повод поговорить с ним. Лоуренс имел дурное обыкновение сразу по возвращении с раскопа приходить в лабораторию и интересоваться результатами анализов. Но это не беда. Стивен запросто мог зайти к нему вечером: обсудить какие-нибудь тонкости. Или попросить заказать какой-нибудь реагент. Повод найдётся. А потом, выходя от Гриффина… Чёрт возьми!
Хэмилтон, нервно дёрнувшись, чуть не выронил черепок. Он не сможет это сделать! С террасы комната Галатеи имела отдельный выход, но с коридора выход был только один - через комнату Тэйтона! Спальня Галатеи - смежная со спальней Арчибальда, и подсунуть записку под дверь со стороны коридора - это сунуть руку в волчью пасть. Хорошо, что он вовремя вспомнил об этом!
Отдышавшись, Хэмилтон снова задумался. Значит, во что бы то ни стало надо пробраться на террасу. Но это опасно. Нормальные люди не ходят в гости через балконы, и едва ли ему удастся списать своё появление там на желание повидать Гриффина. Что же делать?
В лаборатории появился Франческо Бельграно, и спустя минуту втянул Карвахаля и Берту Винкельман в яростный спор. Карвахаль, расчищая фреску, удалил с лицевой поверхности оставшиеся излишки закрепителя. Основная масса закрепления ушла после пропитки тыльной стороны и удаления лицевой заклейки, но некоторые участки красочного слоя были более насыщенными. Выравнивание насыщенности красочного слоя Карвахаль решил произвести кратковременными компрессами растворителем: но каким?
Берта насмерть стояла за ацетон, а Бельграно считал, что в таких случаях идеальна смесь ксилола со спиртом. Карвахаль же предпочитал метилэтилкетон, уверяя коллег, что в результате такой обработки росписи возвращается тональность и матовая фактура фресковой живописи.