Масла в огонь подлили вернувшиеся с раскопа Гриффин и Винкельман, тоже ввязавшись в дискуссию. Гриффин считал, что Рамон - лучший реставратор от Пиренеев до Озёрного края, и пусть делает, как хочет, Винкельман охотно согласился с ним, но по другой причине: лупанарная живопись в его глазах не имела ни художественной, ни научной ценности, испортит - не жалко. Немец имел жестокую честность огласить своё мнение вслух, при этом удивился тому, что все расхохотались.
Лоуренс Гриффин поделился с коллегами радостью: дождь ничуть не повредил ни нижний, ни верхний раскопы, завтра синоптики дают хороший прогноз, циклон прошёл, можно с утра приступать к работе. Карвахаль, однако, пробурчал, что пока не закончит реставрацию, с места не сдвинется. Гриффин пожал плечами. Реставрация никуда не денется, этим и зимой можно заняться, а летом каждый день дорог. Но спорить не стал. Прихоти Карвахаля всем были известны. Пусть работает, в собственном поту ещё никто не утонул.
Хэмилтон же размышлял о том, что нужно записать в блокнот свой номер телефона и незаметно передать его Галатее. Как бы не ревновал Тэйтон, он не сможет следить за женой всё время. Но нет. Блокнот не подойдёт, остановил себя Хэмилтон. Это должна быть женская безделушка вроде тюбика помады или зажигалки. Подать ей его, словно потерянную вещь, когда треклятого Тэйтона не будет поблизости. Эта идея понравилась Хэмилтону. Он почти ничем не рисковал.
На ужине Галатеи снова не было. Не было и Хейфеца, уехавшего, как сказал Тэйтон, за какими-то медикаментами. Карвахаль появился, ел торопливо, заедая мясо бананом и виноградом, и, не дожидаясь десерта исчез. Долорес Карвахаль извинилась за брата и сама отнесла ему кофе. Тэйтон проводил их странно заиндевевшим взглядом, и Хэмилтон подумал, что ему нехорошо.
На следующий день небо очистилось, и за завтраком все, кроме Хэмилтона, были оживлены.
Разговором за столом завладели Винкельман, Гриффин и Рене Лану. Срез почвы показывал у левого угла нижнего раскопа что-то весьма помпезное. Винкельман, который за глаза обзывал Карвахаля фанатиком, сам выглядел не менее одержимым.
- Греческий сосуд с изображением рыб из седьмого квадрата я датирую тысяча трёхсотым годом до нашей эры, - сказал он с такой твёрдостью, что Хэмилтон, будь он даже уверен, что вышеупомянутый сосуд приобретён им самим в лавке сувениров на соседней улице, ни за что не решился бы возражать. Глупо препираться с полубезумным энтузиастом. - Перед началом раскопок я провёл исследование местности георадаром и обнаружил свыше десяти явных захоронений. Это - самое большое. - Глаза Винкельмана горели, как у волка в ночи.
- Да, там что-то есть, - француз согласно кивнул, опрокинул в глотку стакан сухого вина и поднялся.
Тэйтон сказал, что подождёт возвращения Хейфеца, который с утра снова уехал в Комотини, и, может быть, тоже заглянет на раскоп. Хэмилтона эта новость взбодрила. Он у себя в спальне давно уже нацарапал на зажигалке свой номер телефона и опустил её в карман. Он был уверен, что сегодня до ночи у него появится возможность передать безделушку Галатее.
Франческо Бельграно не пошёл на раскоп, но юркнул после завтрака в лабораторию. Хэмилтон, ещё не закончивший анализы, с тоской двинулся следом, но вскоре воспрял духом: на телефон Бельграно поступил звонок Хейфеца. Тот собирался приехать через пару часов и просил передать Тэйтону, который не поднимал трубку, чтобы тот немедленно ему перезвонил. Бельграно нашёл Тэйтона у него в спальне и передал ему просьбу Хейфеца. У Тэйтона разрядился аккумулятор, и он перезвонил Дэвиду с телефона Бельграно.
Хэмилтона всё это порадовало: значит, через пару часов Тэйтон уйдёт на раскоп, и он попытается пробраться к Галатее. Он вздохнул, представив, как должна томиться Галатея с таким ревнивцем. Воистину, ревность - зеленоглазое чудовище, само себя и зачинающее, и рождающее, но ревность по страсти отличается от ревности по обычаю. Одна - всепожирающее пламя, другая же, холодная, страшная, может соединяться даже с равнодушием. Хэмилтон пытался уверить себя, что на самом деле Тэйтоном руководит именно себялюбие и религиозные предрассудки, а вовсе не страсть. Этот человек не казался ему человеком чувства. Это была холодная и бесцельная ревность без любви.
Рамон Карвахаль между тем продолжал работу. К моменту монтировки на новое основание снятый со стены фрагмент был склеен, трещины с обеих сторон заделаны мастикой, тыльная сторона заклеена, поверхность живописи очищена от загрязнения. По-мужски спокойный и невозмутимый, Карвахаль теперь выглядел поэтом, на лице его проступило экстатичное выражение почти молитвенного напряжения. Он начал восстанавливать сколы и убирать следы времени. Бельграно не мешал, но просто рысьими глазами следил за работой Карвахаля, готовый по первому слову подать тому нужное. Разговор коллег Хэмилтон не понял.
- Ты всё же убрал бы… - голос Бельграно упал до шёпота. - От греха подальше.
- Полидактилию? - Карвахаль устало выдохнул. - Нельзя. Берта видела. И Хейфец снял. На его фотоаппарат.
- Скажешь, случайно повредил.
- Бессмысленно, - Карвахаль пожал плечами.
- Слушай, а ты не думаешь, что именно из-за этого он и грохнулся тогда?
- Думаешь, разглядел?
- Слушай, чтобы ты по его поводу не думал, он совсем не профан. Голова у него работает, и глаз отменный.
- С чего ты взял, что я так думаю? Я его ни дилетантом, ни невеждой и не считаю. - Рамон Карвахаль застыл за столом с понуро опущенными плечами. - Да, у него хороший глаз, и он мог это заметить. Но, если он это видел, что за резон убирать? - Карвахаль вздохнул. - Я не мистик вообще-то, но подобное пугает.
Бельграно кивнул.
- Да, странное совпадение. Но послушай, я не понимаю другого. - Франческо наклонился к Карвахалю и заговорил почти шёпотом, - почему ты это терпишь? Одного твоего слова было бы достаточно, чтобы прекратить всё это.
- Ошибаешься. Будь это так, я давно бы его сказал.
- Он поступает непорядочно.
- Он поступает, как может. Не мне его судить. - Карвахаль вдохнул и помрачнел. - Однако хватит болтать, надо заканчивать. Сейчас я займусь лицом, потом подправлю фон и пробелы.
На лице любовника, блестяще восстановленном реставратором, застыло то расслаблено-счастливое выражение, что предшествует излиянию семени. Скол лица женщины, очищенный и, как сказал Карвахаль, почти полностью уцелевший, лежавший в картонной коробочке между слоями ваты, теперь был извлечён и выложен на поверхность росписи. Там было три основных куска и два поменьше. Тончайшим пинцетом Рамон вытащил один из них и безошибочно уложил его на слой клея к верхнему краю скола, у кромки волос.
- Паззлы, - прошептал Бельграно.
- Мозаика, - поправил Карвахаль. - Сейчас мы увидим эту красотку. Я, сколько скол ни разглядывал, так и не смог представить себе её лица. 3D тоже ничего толком не показало.
- Ну, давай.
Кусочки изображения ложились рядом как части головоломки, лицо женщины кривилось из-за клеевой подложки, но вот Карвахаль, точно ювелир, осторожно прижал к собранному лицу марлевый тампон и удалил остатки клея.
Он приподнялся, разминая затёкшие руки, потом убрал марлю, и Бельграно неожиданно грязно выругался.
Хэмилтон, с удивлением подняв глаза на них обоих, выпрямился и замер. Покрасневший Бельграно злобно косился на работу Карвахаля, а тот с оторопелым выражением на умном и тонком лице растерянно мигал, глядя на смонтированный фрагмент.
- Я бы подумал, что ты пошутил, если бы сам не видел… - зло прошипел наконец Бельграно. На его щеках и шее ещё оставались красные пятна. Дышал он через рот.
Карвахаль облизнул пересохшие губы.
- Мистика какая-то…
- Да уж, но когда это увидит Тэйтон, это перестанет быть мистикой и превратится в кошмар.
- Уймись ты, - голос Карвахаля зазвучал как приказ.
Заинтригованный Хэмилтон тихо поднялся, подошёл к ним и из-за спины Карвахаля бросил осторожный взгляд на фреску. Теперь краски росписи проступили во всей своей царственной роскоши. Тускло-алый засиял кармином, синий переливался индиговым, палитра искрилась весенней зеленью и охряной желтизной.
Но невольно проступившее восхищение Хэмилтона вдруг сменилось липким ужасом: на фреске на обессиленном любовнике в экстазе страсти скакала его возлюбленная. Растрёпанные светлые кудри окружали чуть искажённое каким-то вампирическим наслаждением лицо ночного демона, лицо суккуба. На гладком сочном бедре чернела маленькая родинка. Изящная ножка была странно вывернута на ложе, и, теперь Хэмилтон отчётливо видел это, была шестипалой.
Стивен узнал Галатею.
Глава десятая
В мире много странностей, в которые трудно поверить, но нет такой, что не могла бы произойти.
Неизвестный автор
Он покачнулся, но ухватился за край стола, торопливо отступил и снова сел за микроскоп. Мысли остановились, в голове был полный сумбур. Как же это? Как? Карвахаль же датировал фреску невесть каким годом до нашей эры! Мысль же о том, что кто-то мог подшутить, нарисовав подобное в руинах, была и вовсе бредовой: о его связи с Галатеей никто не знал! Да и роспись нашли до того, как им удалось встретиться! Все это было просто нелепым совпадением, случайным дурным сходством. Ведь никто и не заметил, что любовник на фреске похож на него. Он похож на Хью Гранта, актёра! Но если разобраться-то, тот - просто типаж красивого сердцееда с обаятельной улыбкой.
Простая случайность, твердил себе Хэмилтон, простая случайность. И сходство Галатеи с этой вакханкой, конечно же, тоже случайность. Он сам с первой же встречи заметил, как универсально её лицо, но, если вдуматься, она похожа на Линду Евангелисту, тот же типаж. Так что всё это просто вздор. Нечего и беспокоиться.
Тут Стивен, однако, снова смутился. Странно, что родинка у Галатеи была в том же самом месте, что и у этой менады на древней росписи, и пальцы на ноге… Он тогда, поспешно убегая из её спальни, заметил странность её стопы, но это как-то не запомнилось. Было не до того. Но сейчас то, что обе эти женщины, и жившая три тысячи лет назад менада, и его Галатея имели столь много сходства, не столько пугало, сколько интриговало и изумляло Хэмилтона. Вот так и уверуешь в переселение душ…
Между тем Карвахаль неожиданно подтвердил его мысли.
- В мире много странностей, в которые трудно поверить, Франсиско, но нет такой, что не могла бы произойти.
- Но это… - голос Бельграно всё ещё хрипел, - это слишком странно. Не может быть…
Карвахаль усмехнулся.
- Чудес не бывает, и из мухи не стоит делать слона, хотя мы, похоже, именно в этом упражняемся. Просто аберрация восприятия.
- Ты уверен?
- Почему нет? Мы забываем, что из частности, в чём бы она ни заключалась, никакие выводы невозможны, интерпретируем факты, подгоняя их под заранее имевшиеся концепции, и полагаем, что случайности тем более вероятны, чем чаще они происходят. А это всё неверно.
Его разглагольствования неожиданно были прерваны вторжением Дэвида Хейфеца. Тот распахнул дверь, с громким стуком ударившуюся в стену, и нахально спросил, что они тут делают? Голос его был странно приподнят, даже торжественен. Пройдя в лабораторию с видом римского сенатора, он сразу увидел отреставрированную фреску и застыл перед ней.
Карвахаль молча наблюдал за ним. Лицо Хейфеца на минуту потемнело, он с каким-то усталым недоверием покачал головой и повернулся к Карвахалю. Рамон опередил его.
- Только не говори, Бога ради, что это я…
- А я и не собираюсь. Бедняга Арчи понял всё куда быстрее меня. - И продолжил, точно слышал разговор, бывший в лаборатории до него. - Есть масса когнитивных искажений реальности, и одна из самых частых - фильтрация памяти о прошлых событиях сквозь нынешнее знание. При этом события выглядят куда более предсказуемыми, чем они были в действительности. Но он и вправду это знал.
- Потому и… упал?
- Спину перегруженного верблюда сломает любая соломинка.
- Я не хотел бы… - Карвахаль растерялся. - У меня и так с ним сложные отношения.
Хейфец хмыкнул.
- Это могло бы и вовсе тебя не касаться, Рамон. Но сейчас, - Дэвид вытянул вперёд руку, не давая Карвахалю перебить себя и что-то ответить. - Я прошу вас - просушите её и спрячьте. Не показывайте ему. Так будет лучше.
- Ты полагаешь, он не спросит о ней? - со странной улыбкой спросил Бельграно.
Хейфец пожал плечами.
- Он порой кажется мне мазохистом, но не до такой же степени. Он не спросит. Однако, - тут Хейфец снова лучезарно улыбнулся, - вы меня сбили. Есть новости. Винкельман послал в местную таверну за коньяком.
Карвахаль и Бельграно переглянулись. За все годы, что они знали Винкельмана, тот никогда не пил ничего, крепче пива.
- С чего бы?
- Они разрыли правое захоронение. Там что-то фантастическое. Поверх усыпальницы - каменная плита весом полтонны, которой, вероятно, был запечатан гроб, но со временем она рухнула внутрь могилы. В могиле - янтарные бусы из Прибалтики, аметист с Ближнего Востока, сердолик из Египта, и множество ювелирных изделий из золота, серебра и бронзы. Отдельно - доска, как я полагаю, с эпитафией. Есть драгоценные чаши, вазы, кувшины, бронзовый меч с ручкой из слоновой кости и золотыми украшениями, и доска из слоновой кости с выгравированными на ней изображением крылатого грифона - хранителя кладов и сокровищ. Пять бронзовых зеркал, золотые кольца с печатями и три каменных печати с замысловатой резьбой и надписями…
Этого Бельграно не выдержал. Сфрагистика, изучающая печати и их оттиски, была его коньком. В его коллекции были цилиндрические печати месопотамских цивилизаций и Египта, античные печати-щитки, висячие металлические печати Византии и европейского средневековья, а также сотни отпечатков на глиняных табличках клинописных архивов и оттиски печатей на сосудах. Сейчас он просто сделал шаг вперёд, молча, точно стремянку, отодвинул Хейфеца в сторону и выскочил из лаборатории.
Не смущаясь этим, Хейфец крикнул ему вслед, что там есть и две камеи, после чего продолжал вещать:
- Берта на карачках ищет в гробнице остатки растительного происхождения для радиоуглеродного анализа, точной датировки захоронения и причин смерти покойника, а Винкельман собирается пить коньяк с Лану и Гриффином.
- Прекрасно, - Карвахаль тоже оживился.
- Так что, сам понимаешь, Арчи будет чем заняться, - склонившись к нем, негромко закончил Хейфец, - а это просто прибери с глаз долой, О'кей?
- Хорошо, - легко согласился Карвахаль. - Арчибальд уже был там?
- Гриффин при мне позвонил ему с раскопа, я сейчас пойду к нему, и всё решим.
- Смотри, чтобы пресса не пронюхала.
- Волонтёров не было, Сарианиди не вызывал их сегодня. Везёт так везёт. Всё одно к одному.
Хэмилтон, всё это время слушавший Хейфеца без особого интереса, одновременно сожалея, что работы теперь явно прибавится, напрягся. Если все уйдут на раскоп, у него будет возможность увидеть Галатею! А Тэйтон не может не пойти, он же спонсирует экспедицию! Эти мысли оживили и вдохновили его и он, подождав, пока Хейфец выйдет, а Карвахаль займётся упаковкой фрески, неторопливо вышел из лаборатории.
По двору метался растерянно-счастливый Спиридон Сарианиди, который, проскочив мимо Стивена, опрометью пробежал на третий этаж, но оттуда ему навстречу почти незамедлительно спустился Арчибальд Тэйтон, тоже порозовевший и взволнованный. Сарианиди сразу поставил вопрос ребром, заявив, что он не может обеспечить сохранность таких ценностей на вилле. Здесь есть сейф, но уместить туда все находки не получится. Если они хотят обеспечить безопасность хранения - утром надо ехать в Салоники и там арендовать банковский сейф для сохранения экспонатов. До вечера надо всё снять, ночью придётся дежурить посменно, стеречь остальное. Иначе он, Спирос, ни за что не ручается. Тэйтон одобрил его предложение и поспешил на раскоп вместе с Сарианиди и Карвахалем.
Стивен, в восторге от своей удачи, взлетел на третий этаж по внутренней террасе и в изумлении остановился. У перил балюстрады в шезлонге сидел Дэвид Хейфец. Он насмешливо посмотрел на растерянного Хэмилтона.
- Быть может, мы, евреи, сыновья торгашей, но всё же мы и правнуки пророков.
- Что? - Стивен, всё ещё смущённый, не понял Хейфеца.
- Не пробуйте глубину реки двумя ногами и не бегайте за котом - того и гляди, на крышу заведёт…
Хэмилтон почувствовал раздражение. Этот философствующий еврей бесил его.
- Что вы тут делаете?
- Я - врач. Квалификация врача обратно пропорциональна частоте его дежурств, но сейчас я дежурю возле больного пациента.
Хэмилтон удивился.
- Миссис Тэйтон заболела?
- Она простужена. Я наколол ей дормикум.
Стивен удивился, но потом вспомнил, что Галатеи действительно два последних дня не было видно, а во время дождя она могла простудиться.
- Её болезнь не опасна?
- Медицина - это искусство делать выводы о симптомах болезни на основании причин смерти, - снова начал кривляться медик. - Но самая худшая смерть - от глупости. Гораздо легче стать умным, чем перестать быть дураком. Я же говорил вам об осторожности. Не бегайте за чужими жёнами.
- А вы считаете себя умным? - вышел из себя Хэмилтон.
- Да. - Отчеканил еврей, - и как умного меня поражает, что конечным результатом миллионов лет эволюции может оказаться круглый дурак. Это ужасно. Именно эта мысль всегда мешала мне поверить Дарвину. Да, глупость человеческая - вот что являет истинный образ бесконечности. Но самое ужасное - иное. Кто не остановится на первой ступени глупости, дойдёт до последней. Если человек дважды совершил одно и то же прегрешение, оно кажется ему позволительным, гласит Талмуд, - он вынул из кармана пакетик зубочисток. - Жаль, что пить воду не грех. Какой бы вкусной она казалась! Мы же пьём вино. Но вот беда: опьянел от вина - протрезвеешь, хуже, когда опьянел от женщины - трезвым уже не будешь.
- Я думаю, что вы лезете не в своё…
- Я знаю, что вы думаете, - резко и зло перебил еврей. - Надежда на то, что глупцы не думают, - самая опасная иллюзия. Мне не свойственно жить иллюзиями. Беда именно в том, что вы думаете, но думаете одни глупости. Страсти объясняют многое, но ничего не оправдывают. Иногда лишь кара пробуждает чувство вины.
- Вы мне угрожаете? - Хэмилтон не очень-то понимал болтовню Хейфеца, но его уже трясло от злости.
- Жизнь непредсказуема и коварна, как огурец с горькой попкой. И глупцы, ударив по холодному камню, всегда удивляются, что оттуда вылетает горячая искра.
Стивену надоело слушать глупейшие кривляния. Он понимал: если бы Галатея не спала, она уже вышла бы на его голос. Значит, действительно, больна. Оставить же здесь зажигалку так, чтобы Хейфец этого не заметил, было невозможно. Гневный и взбешённый, Хэмилтон слетел к себе на второй этаж.