БОЙ С ГОЛУБЫМ
В старую беседку, обвитую хмелем, с зелеными замшелыми половицами, забрался после обеда Курымушка и читает рассказ за рассказом и картинку за картинкой рассматривает внимательно. Не слышно теперь ему ни птиц, ни голосов на дворе, и если бы даже правда архангел затрубил - он не слыхал бы трубы. Вот подходит одна картинка, в ней есть череп и крест, поскорей эту страшную картинку перевернуть и дальше читать, но какая-то сила не голосом, прямо своей силой велит ему обернуть картинку и смотреть на нее. Перевертывает - ужасно! Попробует дальше читать, сила опять велит посмотреть, посмотрел - еще страшнее! Нет, дальше так нельзя, надо поскорее куда-нибудь книгу спрятать, и чтобы уж к этому месту никогда не подходить: место будет заколдованное. Зеленая половица под его ногой скрипнула и качнулась. Вот куда! Поднимает половицу, хоронит туда книгу с крестом и черепом, закапывает и хочет бежать, но у входа в беседку стоит Марья Моревна, улыбаясь, с венком из одних лиловых колокольчиков. Вокруг нее зеленый вьется хмель, и совсем недалеко на яблоне, не пугаясь, спит птица сойка, свесив от полдневного жара голубое крыло.
- Ну, что? Читал мою книжку? - спросила Марья Моревна.
В это самое время вдруг всколыхнулись все птицы на дереве, захлопали крыльями, взлетели, закружились над садом. Но как ни было шумно, все-таки явственно слышался жалобный стон уносимой ястребом птицы.
- Что с тобой? - спросила Марья Моревна.
- Как что? Ты разве не слышишь: это ястреб уносит птицу.
- Чего же ты дремлешь? Слышишь и так стоишь, беги скорей, отбивай!
Прямо против беседки была аллея тонких пирамидальных тополей, сзади нее стоял Голубой, и туда, видно было на голубом, огромный ястреб уносил птицу. Туда за ястребом пустился Курьшушка на своих крыльях. Много он уже пролетел и вдруг застрял в кустах вишняка, в непроницаемых никогда зарослях и вспомнил: нет у него крыльев, и ястреба ему невозможно догнать. Но крик был слышен, и опять он забыл, что нет крыльев, и снова летит, шумя по зарослям, прыгает; только что выбрался... что же там под голубым небом и палящими белыми лучами полдневного солнца? Там - то самое страшное, желтое, непереходимое поле пшеницы, где живет ужасный кровавый гусак. И там, где-то в этом же поле, на одном месте все кричит и стонет жалобно птица. Курьшушка слушает и стоит у входа в пшеницу на озорной тропе.
Большой Голубой стал против него: "Кто у нас одолеет?"
Маленький знал в своем сердце: если броситься назад, то за ним все бросится вслед - и ад, и сатана, и все, что шепчется за спиной, когда идешь в тишине, и кровавый гусак. Маленький сжался, его кулаки стиснуты, и от этого руки стали дубовые, голова наклонилась, и, рассекая воздух, он несется вперед на Голубого по озорной тропе. Голубой это любит, ничего нет страшного впереди, всюду он, Голубой, и золотые колосья пшеницы.
Вот он, тот самый овраг, где тогда гокнулся и закричал кровавый гусак; сюда, в этот овраг, он тогда свалился, и тут его страшное царство, тут он живет, и в этот самый овраг теперь нужно спуститься и перебраться на ту сторону. А на той стороне светло, пшеницы нет, только стоит один кустик, и прямо за ним слышно - пищит птица, и ястреб торжествующий хлопает в воздухе крыльями.
На краю оврага опять в последней страшной борьбе стал маленький, и против него опять стал Голубой. Но теперь уже знает маленький, как нужно бороться с ним, теперь он только слушает и думает, как это нужно сделать. Он спускается в овраг, в пазуху набирает камней, карабкается наверх, ползет прямо на куст.
За кустом распласталась по земле, кричит и трепещет птица с голубыми крыльями, и полдневный ветерок, будто мелкие корабли, уносит куда-то перышко за перышком А над птицей, впустив в нее когти и себя поддерживая в воздухе взмахами огромных серых крыльев, круглыми огненными глазами, не моргая, смотрит на солнце хищник, шипит, выпускает красный язык из гнутого клюва: ему бы еще долго тут плясать в воздухе и шипеть, наслаждаясь криком птицы с голубыми крыльями. Но камень из-за куста сшибает его, другой летит прямо в голову, третий, чет вертый...
Умирающий пахарь в последнюю минуту, часто бывает, выходит из дому и говорит, уходя умереть в поле, "домой иду", и умирающую птицу сразу узнаешь в лесу, когда она - хлоп! хлоп! хлоп! о землю крыльями, и это у них тоже значит свое: "домой, домой улетаю". Белой пленкой завешивается у ястреба огненный глаз. А помятая птица с голубыми крыльями оправляется, обирается и улетает жить в сад. Теперь все это разбросанное в мире: голубое небо - все, желтое поле - все, и лес далекий впереди - весь, и сад назади - весь, - все вместе собирается и летит сюда в гологе, и голос этот милый зовет и все близится, близится, и вот она, Марья Моревна, идет по полю, у нее и солнце, и месяц, и звезды, она встречает, обнимает, целует, надевает на голову мальчику венок из одних только лиловых колокольчиков и говорит:
- Ты - герой!
Счастливые проходят дни, и, как тяжелый сон иногда по частям вспоминается, открываются тайны одна за одной. Над сушеной грушей много смеется Марья Моревна, легко ее добывает и бросает к лягушкам. Из-под гнилой половицы в беседке появляется на свет Андерсен. Теперь там картинки , больше уже не пугают. Зато у Андерсена есть другая картинка: на ней лицо с такой же улыбкой, как у Марьи Моревны, и, как у ней, брови раскинуты птичьими крыльями.
- Знаю теперь, знаю, - говорит Курымушка.
- Что ты знаешь?
- Красавица, это значит - ты на картинке.
- Ну, и я хочу что-то сказать... хорошее.
- Я - гадкий.
- Почему ты это знаешь?
- Я видел себя в зеркале: я - Курымушка.
- А не смотрись в зеркало. Хуже всего, когда мальчик смотрится в зеркало.
Из Андерсена она читает ему, как гадкий утенок все смотрелся в воду и узнавал все плохое, а когда лебеди пролетали, то взяли с собой.
- Ты лебедь?
- А ты - лебеденок. Я унесу тебя далеко.
- Где живут голубые бобры?
- Там все голубое.
ПЕЧЬ КАМЕР-ЮНКЕРА
Бывает летом, - накроют стол на балконе, и так хорошо бы тут, в тени, под навесом, чаю попить, но выходит мать, осматривает: ей видно, как на своих полях крестьяне уже работают, а на дворе работники только что запрягают.
- Что-то я заспалась сегодня, - говорит она, - мужики уж на работе. И все так: пока сам не проснешься, никто у нас не начнет.
Она всегда про себя говорит сам.
- Сам встал до свету, - ворчит она, - кажется, после обеда имеешь право на отдых, а они и пальцем не шевельнут, пока не выйдешь сам.
Далеко видно с балкона в поля, из полей тоже виден далеко самовар на белой скатерти в тени, под навесом балкона.
- Нельзя, - говорит мать, - там работают, а мы будем за чаем рассиживаться. Переносите все в комнату, живо.
- Мама, - просит Курымушка, - зачем в комнату? Мы жене будем работать, все равно будем чай пить.
Стыдливо бормочет мать:
- Мало ли что!
И пьет в комнате чай, в жаре и с мухами.
"Она боится мужиков, - думает Курымушка, - так же, как мы боялись раньше гостей, мы от гостей в сад бегали, она от мужиков в дом. А чего их бояться?"
Всегда смело ко всем мужикам подходит Курымушка; только один Иван недобрый, у него есть тайна, и, должно быть, большая и страшная. Нанялся Иван в конюхи уж осенью, и сразу от него на дворе все стало не так.
- Вот конюх так конюх, - говорит мать, - и лошади чисты, и кормушки все починены, он и конюх, и плотник, и бредень починит рыбу поймать, и за собаками ходит, таких еще у меня не было!
Только одно плохо, - на него кричать нельзя. Мать попробовала как-то свое начать:
- Что тебе говорят, Иван! Раз я тебе сказала, ты должен исполнить немедленно: вчера я тебе приказала починить колодезь.
А он как посмотрит на нее из-под своей черной бороды, сразу мать переменилась:
- Иван, как бы круг на колодезе починить.
С тех пор всегда говорит ему: как бы. А отойдет от него и жалуется:
- Боюсь я этого Ивана, какой-то он страшный. Курымушка тоже раз пробовал подкатиться к Ивану с яблоками, а он сказал:
- Ешь сам. Что, у меня рук, что ли, нету яблок нарвать?
- Тебя поймают.
- За что?
- Яблоки не твои.
- А твои, что ли, они?
- Мои!
Тут Иван посмотрел на него страшно, как на мать тогда, и сказал:
- Ты - головастик.
С тех пор Курымушка не мог уже просто, как прежде, к работникам бежать с пазухой яблок, - везде был Иванов страшный глаз. Так и было в этом глазу и в этих руках, за что он ни возьмется: за дугу - в глазу его "ну, разве у настоящих такая дуга?". Конь застоялый взовьется у него в руках, как огненный, а он хлестнет его, и так, будто это последняя кляча; и все так, и этот двор с постройками, и сад, и земля, не смотрел бы на все, да так уж, не за что ухватиться пока.
"Не Балда ли это? - думал Курымушка. - Тот ведь тоже был хороший работник, а что из работы вышло: от одного его щелчка поп улетел".
Он попросил даже Дунечку прочесть ему еще раз "Балду" - и когда прочел:
- Нет, Иван не Балда.
Про Ивана каждый день говорили: "Вылитый он".
А он - был Бешеный барин, атеист.
И это было как-то связано с тем, что постоянно бывало в кухне на печке, где спала горничная Настя, потом Дуняша, потом Катя. Одна горничная уходила, нанимали другую, а перед уходом всегда няня таинственно шептала матери:
- Зажгла свечку, а на печке коленки, кра-асные. - Кто же?
- Да все Кирюшка.
- Опять свалялись?
- Баламутный малый.
Что-то очень гадкое бывает на печке, и лица у мамы и Дунечки, когда про это говорят, бывают такие странные.
В этом ли была тайна Ивана?
Старшие говорили: "Их много. Едешь иногда, встречается, ну, вы-ли-тый, только одет мужиком". Но это говорили уже не про атеиста, а про самого большого барина - ка-мер-юн-ке-ра. У него есть лакей тоже вылитый, и лакей ходит к дьячихе, и у дьячихи семь человек детей, и все вы-ли-тые. Многое множество вы-ли-тых было, и Курымушка иногда думал, какая же огромная печь должна быть у камер-юнкера.
С тьмою зимних вечеров и ночей приходило это "на печке", когда сверчок неустанно поет, рыжие тараканы снуют на лежанке, неустанно щелкают счеты в комнате матери, и стук! стук! - оледенелые ветки и замороженное окно. Вздрогнет няня от стука, спустится с огнем посмотреть в кухню, вернется оттуда...
Курымушка спит и не спит, видит, как осторожно няня шевелит ручкой двери маминой комнаты.
Щелканье счетов обрывается.
- Тебе что, няня?
- Опять Баламутный на печке.
- Вот те раз!
И начинается долгое совещание.
Из всего этого вышел Иван, вылитый Бешеный барин.
ТАЙНА ИВАНА
Такой был вечер зимой. В полднях пригревало. Курымушку выпускали на угреве сосульки сшибать, а вечер был еще долгий, зимний; где-то в гостях очень редко случалось - были мать и Дунечка; вышла такая минута, куда-то няня ушла - не проверять ли, что было на печке? Совершенно один был в старом доме Курымушка, и вдруг слышит голос: "Царя убили!" Какие голоса, кто это крикнул, только явственно слышал: "Убили царя". Курымушка, услыхав, подумал сразу о Дунечке: "Теперь Дунечке хорошо будет". Но за криком и плач начался, шум, топот: это няня с Настей бежали по лестнице. И Курымушке стало жутко отчего-то.
- Да вот убили царя-батюшку, - всхлипывает няня.
- Чего ты плачешь, няня? - спросил Курымушка. - Что будет от этого?
- Как что! Теперь мужики пойдут на господ с топорами.
"Топорами на печи сено косят раки", - подумал Курымушка в первую минуту, а потом стало вдруг от этого очень страшно, и как видение: мужики идут на господ с топорами, вроде светопреставления.
- Ай-ай-ай! - вдруг залился Курымушка. Няня испугалась:
- Что? что ты?
- Как что? Мужики пойдут с топорами!
- А может, и не пойдут.
- Пойдут, непременно пойдут.
- Ты-то почем знаешь?
- Царя убили.
- Царя-то убили.
- И пойдут.
- Очень просто, пойдут.
Настя плачет, няня плачет, Курымушка плачет.
- Что же делать-то, няня? Разве спрятаться?
- Нужно позвать мужиков посидеть, пока наши подъедут, а то жутко одним. Настя, позови мужиков!
- Как мужиков?
- Наших ребят, наши смирные.
Скоро входят и мужики, тот самый Иван и Павел. Няня говорит Ивану:
- Теперь всех перечистят? Иван отвечает:
- Всех под орех. Курымушка:
- И нас?
- Какие же вы господа? - усмехнулся Иван.
- Слава богу, - обрадовался Курымушка и с легким духом смело спросил: - Почему не тронут купцов, Иван, открой мне всю тайну!
- Купцы на капиталы живут, - сказал Иван. - Да ты этого еще не понимаешь, я тебе растолкую. Сотворил бог Адама на земле?
- Ну, сотворил.
- Адам согрешил, и бог его выгнал из рая. Знаешь?
- Слышал.
- А знаешь, что бог сказал человеку, когда выгнал из рая?
- Не знаю.
- Бог сказал: в поте лица своего обрабатывай землю.
- Это знаю.
- А вот Гусёк есть человек. Почему у него нету земли? Куда его земля делась?
- Перешла к маме.
- Твоя мама купила у господ. А как она к господам от Гуська перешла? Они ее не покупали. Кто ее дал господам?
- Царь, должно быть?
- Царица Катерина. Кто ей, бывало, полюбится, тому и дает.
- Да вот, - сказал Павел, - у вас в саду есть большое дерево Лим, веку ему никто не запомнит, на этом Лиму дедушка мой хомут вешал: мужицкая земля была, потом перешла к господам, а от господ к купцам.
- И теперь опять к вам перейдет?
- Вот будут землю столбить, тогда разберут.
- Как столбить?
- Ну, барин, тебе всего не расскажешь. Иван усмехнулся по-прежнему:
- Барин, барин без портков, а пляшет.
- Как без портков? Я в штанах.
Все так и покатились со смеху, и, отсмеявшись, Павел сказал:
- Это, брат, тебе на ночь Иван задачу дал. Ложись в кровать и подумай, что это мужики говорят: барин, барин без портков, а пляшет.
КАЩЕЙ
С тех пор как Марья Моревна уехала, - обещалась ненадолго, а прошла почти вся зима, - собрались опять разные тайны; то показывалось раньше в саду, в лесу, полях, а теперь стало в людях, и спросить про это опять некого: на такие спросы в ответ только смеются или говорят: "сам догадайся", а есть такое, - спросишь и пропадешь. Поговорили на деревне про Адама, что бог создал его из земли и велел ему землю пахать, тот Адам успел землю получить, и так стали мужики, про которых мать говорила "энти мужики". И еще говорили на деревне про второго Адама, что ему бог тоже велел обрабатывать землю, но земли уж больше не было, от этого второго Адама начались, как мать называла, "те мужики", и вот те мужики задумали землю столбить.
Приехал становой узнавать, кто хотел землю столбить.
Все сказали на Ивана. И увезли куда-то Ивана.
- Куда увезли Ивана?
- Куда Макар телят не гонял.
- Какой Макар?
Все засмеялись, и это значило: "Сам догадайся!" Царя убили, и опять стал царь, сразу большой, с бородой.
Мать раскладывает: "Николай умирает, Александр рождается". Не с бородой же рождается царь? Опять сам догадайся.
- Отчего это, мама, - спросил он, - все догадываются сразу, а я после?
- Оттого, что ты очень рассеян.
Вышла новая загадка, - все люди как люди, а он какой-то рас-се-ян-ный. Вот если бы хоть на один день увидеть Марью Моревну, она бы все тайны и загадки сняла.
Светлый день пришел: на земле снег лежал, на небе облака растаяли, солнце показалось. Сказали: "Как день-то прибавился!" Еще сказали: "Это весна!" А еще сказали: "Сегодня Маша приедет!"
Мать говорила:
- Не узнаю своих детей, что сделала с ними за одно лето эта милая Маша, как они ее слушаются, скажет: "Нарвите цветов", - и они собирают, но мало того: часами сидят, подбирают цветочек к цветку, - и букет выходит. Скажет: "Найдите хорошее яблоко", - и сколько они натрясут, насшибают, перекусают, пока не найдут янтарное, наливное.
Скупая Софья Александровна против этого:
- По-моему, и не очень хорошо.
- Как нехорошо? Что вы! Пусть перекусают все яблоки, только бы на людей были похожи, а то ведь было совсем одичали, чуть кто к нам - и бежать. Теперь сами гостей встречают и радуются. Удивительно! Какие у нее способности! Вот бы каких нужно для воспитания детей, а не старых дев и уродов.
- Очень горда. Она и детей этим заражает, возбуждает их к чему-то необыкновенному, а жизнь требует в смирении и терпении учиться класть кирпичик к кирпичику.
- Этому сама жизнь научит, а Маша... тургеневская женщина.
- Экс-пан-сив-на-я! Ее бросает в разные стороны: то она цветами осыпает певцов, то вдруг окажется на ма-те-ма-ти-чес-ком, то в Италии, то доит корову у Толстого в Ясной Поляне. Все это от гордости: красавица, порода, а самого главного для жизни нет. У вас они не занимали?
- Пустяки, я бы очень рада была поблагодарить: дети мои неузнаваемы, в гимназии начали хвалить.
- Ей бы устроиться гувернанткой в аристократическую семью. Но разве она пойдет? Я, право, не знаю, что ждет ее в будущем.
- Пустяки! Такая красавица и не найдет партии себе?
- Искать, конечно, найдет, да позволит ли она себе искать, и сами знаете, какие у нас женихи.
- Женихи, правда, у нас никуда.
- Я хочу ей посоветовать к старцу съездить. Вы не знаете, сколько там теперь бедных девушек из отличных дворянских семей собирается, каждая находит себе утешение. Там и на нее пахнет этим духом смирения, а то, право, уж она чересчур горда.
А Курымушка в кресле сидит и все наматывает себе на клубочек; он это понимает, что Софья Александровна хочет отдать Машу старцу, и теперь старец ему кажется Кащеем Бессмертным. Но он, Курымушка, этого не допустит. Вот Маша сегодня приедет, и он все ей перешепчет. Марью Моревну он не отдаст Кащею Бессмертному.
СУД
Мать всегда такая: одна радоваться не может; по случаю приезда Маши созывает гостей, просит Софью Александровну с мужем, - она и не подумает, рада ли будет сама Марья Моревна Бешеному барину.
"А главное, - опасается Курымушка, - при гостях как я ей перескажу про заговор с Кащеем Бессмертным?"
Так он думал. Крикнули: "Едут!" Он бросился.
- Оденься, оденься!
Но было уже поздно. Курымушка, раздетый, без шапки, вылетел вон на снег и там машет, и пляшет, и поет, встречая Марью Моревну. Вон она выходит из саней, целует его, вот сейчас бы тут ей на лестнице все и пересказать, но за Курымушкой погоня. Дунечка выходит, мать. Потом дома начинаются совсем ненужные разговоры, приготовления к вечеру, и в ожидании гостей все сидят за столом. Опять мать раскладывает и рассказывает:
- Какие удивительные перевороты бывают, я это знаю: он был настоящий атеист.
- Какой там атеист, - отвечает Дунечка, - просто и верно говорят мужики: Бешеный барин.
- Но все-таки Александр Михалыч в бога не веровал, везде этим выставлялся, и вдруг...
- Как же это вышло? - спросила Маша.