- А так вышло. Очень странная история: после убийства царя он стал сам не свой и даже заболел, - на желудочной почве начались экс-цес-сы.
- Тетенька, - засмеялась Дунечка, - вы ужасно смешно рассказываете.
- Я не смеюсь: это мне все она так передала, а знаете, какая она хитрая, - воспользовалась этим его состоянием и уговорила спросить у старца совета. Ответ был, как всегда, лак-о-ни-чес-кий: "Пусть ест гречневую кашу и соленые огурцы". И что же вы думаете! Все у него прошло, настроение прекрасное, и говорит: "Православные посты - великое дело".
- И уверовал?
- Не сразу. К старцу съездил и тогда вдруг святошей стал: свечи продает в церкви, с тарелочкой ходит. Софья Александровна в восторге, у нее теперь с ним печки и лавочки. Вот увидите: сегодня они вместе придут. Очень интересно.
Дунечка тяжело вздохнула, она теперь стала совсем невеселая: убили царя, и царь опять сразу явился, а Дунечке еще стало хуже, и работает она по-прежнему на ле-галь-ном положении и по-прежнему стоит, маленькая, у печки, читает:
Жандарм с усищами в аршин,
И рядом с ним какой-то бледный,
Полуиссохший господин.
Мать не может выносить, когда кто-нибудь недоволен, страдает и отдельно живет, - украдкой на нее посматривает через очки и робко спрашивает:
- Милая Дунечка, все-таки я этого вашего никогда не пойму. Бывают все-таки и жандармы хорошие?
- Тетенька!
- Вот для примера становой Крупкин у нас уничтожил все конокрадство в уезде, - какое он сделал для крестьян колоссальное дело!
- Тетенька, это совсем другое.
- Но почему же другое, и как это у вас разделяется? Жандарм, положим, исполняет честно свои обязанности, чем он хуже других людей, а вы всякого жандарма презираете! Царь был тоже человек, освободитель крестьян, и его убили. Ну, как это понять? Объясни, пожалуйста, ведь я на медные деньги училась.
- Вы правы, - сказала Маша, - убийство - это несчастье, убийство задумывать нельзя, и если оно выходит, то это несчастье.
- Маша, Маша, - воскликнула Дунечка, - как ты этого не понимаешь! Это не убийство.
- А что же это такое?
- Это? Это - суд!
Маша хотела что-то ответить, но на дворе сразу все собаки загамели, и обычный ужасный крик раздался, будто кого-то собачка за ногу схватила:
- Гости идут!
- Тетенька, милая, отпустите меня, я спрячусь, не могу я видеть его, слушать и молчать.
- Нет, Дунечка, останься, мы же тебя не дадим в обиду, что ты будешь одна сидеть, и знаешь, у нас сегодня твой любимый постный пирог с грибами, жареные пескари. Накрывайте же на стол, няня, няня!
ОТКРЫТИЕ
Случилось это первый раз за все время: Софья Александровна вошла вместе со своим мужем Александром Михалычем, и под руку. Но зато как неловко было всем сидеть за столом - разговор обрывался, мать нетерпеливо говорит в дверь: "Ну, скоро ли у вас будет готово? Подавайте же!" И опять занимает гостей:
- У вас, Александр Михалыч, червяк сильно точил озими?
- Пустяки! У нас каждую осень бывает червяк.
- Осенью все-таки зеленя очень зажухли, весной, вы думаете, отрыгнут?
- Какая будет весна.
- Я спрашивала и старца про это, - сказала Софья Александровна, - он тоже ответил: "Осень - выклочу, а весна - как захочу".
- Разве старец и в этом понимает? - спросила Маша.
- Ну, как же, он все понимает, ему это дано. Вы послушали бы, что у него бабы спрашивают, - в каком платье венчаться: в голубом или розовом, какого поросенка оставлять: белого или пестрого...
- А это уж глупо!
- Как вам сказать... Он так говорит о себе: монах - сухой кол, а вокруг него вьется зеленый хмель, и для того существует монах, чтобы поддерживать хмель.
- Как это прекрасно! Какой он мудрый человек! Я только про баб думаю. Можно ли такими глупостями его затруднять? А что он отвечает на это?
- Он отвечает всегда: "Ты сама как хочешь?" - и благословляет то, что они сами хотят.
У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями.
- Значит, - сказала она, - они идут к нему с сомнением, а по пути сами догадываются?
- Конечно, так просто.
- И это он благословляет их собственную догадку в пути к нему?
- Их догадку.
- Так они и старца рождают в своем сердце? Как это прекрасно! Я непременно хочу увидеть его поскорей.
- Поезжайте завтра, у меня будут лошади, только приходите пораньше.
"Конец, конец, - думает Курымушка, - теперь все пропало, он не успеет ничего ей рассказать, она рано уедет, и Кащей Бессмертный никогда не выпустит от себя Марьи Моревны; но во что бы то ни стало нужно добиться разговора с ней и предупредить". Полный тревожных дум, рассеянно он стал катать шарик из хлеба, заложив палец за палец, и выходило очень странно: шарик был один, а казалось - два.
- Убери руки со стола! - сказала мать. - Что ты там делаешь пальцами?
- Шарик катаю, - ответил Курымушка. - Удивительно: шарик один, а кажется - два.
- Как это? - спросил Александр Михалыч.
- Вот так.
- Аи правда!
Все очень обрадовались, что не нужно стало заниматься разговорами, и все стали катать шарики!
- Ну, молодец! Вот так открытие!
Как сказали открытие, высоко взлетел Курымушка, и так сладко стало ему там, наверху. "И почему бы, - думал он, - теперь не спросить их всех сразу обо всем, они все хорошие, и сам Бешеный барин катает шарики, как маленький".
"Спрошу! - решил Курымушка. - Может быть, и это будет открытие".
Уже хотел спросить про царя, почему он, не как все люди, рождается сразу большой, с бородой, про тайну Ивана, почему он вы-ли-тый Александр Михалыч, и про все, ни раньше его мать свое начала:
- Я думаю завести четвертый клин с клевером и тимофеевкой, хочу посоветоваться с Данкевичем.
- Что же, посоветуйтесь, - сказал Александр Михаг лыч, - у него хозяйство образцовое. Он только что вернулся из Петербурга.
- .Представлялся царю?
- Я его вчера видел, он в восторге от царя: "Лицо русское, борода широкая".
Все опять замолчали. Дунечка упорно смотрела в тарелку, мать стеснялась Дунечки. Маше тоже отчего-то было неловко. А Курымушка решил окончательно: "Спрошу! И, может, опять это будет открытие". Какой-то крючок соскочил, и звонко спросил он при общем молчании:
- Царя убили, и он сразу родился с бородой, - как это может быть?
Вышло второе большое открытие: все, даже Дунечка, долго смеялись, и Александр Михалыч наконец объяснил:
- Царь рождается, как и все, маленьким и растет наследником, а потом, когда царь умирает, наследник прямо же становится на его место и делается царем.
- А если так, - спросил Курымушка, - если царь всегда, непременно рождается, то зачем же его убивают?
Тогда вдруг что-то злое стало в лице Александра Михалыча, он посмотрел на Дунечку и сказал:
- Ты, мальчик, лучше спроси об этом свою тетю, она в этом больше меня понимает.
Дунечка вся вспыхнула. Все глухо замолкли. Открытие было какое-то ужасное. Но Курымушка уже был высоко, он хотел делать все новые и новые открытия и спросил про тайну вы-ли-тых.
- Бог сотворил Адама на земле?
- Ну, хорошо, сотворил.
- И велел землю пахать?
- Велел.
- Почему же он земли не дал?
- Вот ты какой! - удивился Александр Михалыч. - Неужели это ты сам догадался?
- Я не умею догадываться, - ответил Курымушка, - мне это Иван сказал.
- Тебе это Иван сказал?
- Иван, а про Ивана почему-то все говорят: вылитый Александр Михалыч.
Тогда случилось, как бывает часто во сне: по стеклянному полу в большом зале идет Курымушка, по сторонам много людей, смотрят на него, как он пройдет, а пол стеклянный вдруг наклоняется, и - "ай-ай-ай!" - он катится торчмя головой и куда-то "бух!" - просыпается.
Пол наклонился, Курымушка полетел и видит, как моргает ему мать черными глазами, как махала ему белой салфеткой, слышал, как сказал Александр Михалыч: "Рано тебе за столом разговаривать, ты еще дурак!" Все встали, благодарили мать за ужин, и ему строго велели: "Ступай спать".
ТИХИЙ ГОСТЬ
Велика эта ночь вышла Курымушке, уснуть не мог и все думал, будто это он что-то неловко тронул, сорвался с цепи Кащей и теперь всех закует своей цепью, и с Марьей Моревной теперь простись навсегда. В приоткрытой двери маминой комнаты светится лампада, и долго слышится оттуда, как Дунечка плачет и шепчется с матерью.
- В письме так и сказано: "работать неопределенное время на легальном положении". Это значит - всю жизнь в этой тьме в глуши.
- Милая, поезжай в город.
- В городе таких, как я, много.
- Ну, не плачь, не плачь, привыкнешь, обойдется. Что же делать? Вот я работаю на банк, и, видишь, совершенно одна.
- Вы все-таки любили.
- Что ты! Как я любила? Помню, вывели меня к нему, посадили на зеленый диван, и увидела я черную бороду - вот и все.
- А потом?
- Я не скоро к этому привыкла, и тебе не это нужно - не это любовь.
- Не говорите так, у вас есть дети, мне и того не достанется.
- Полюбишь чужих детей, как своих.
- Полюблю, я знаю, но все это "не то".
"Бедная, бедная, - шепчет Курымушка, - всех вас опутал Кащей своей цепью, но как быть? Ведь это я виноват, это я выпустил Кащея. Как быть? Надо покаяться, - решил он, - во всем покаяться Марье Моревне, все ей сказать, и тогда будет опять хорошо, а главное, нужно открыть заговор на нее. Как бы ей это открыть? Разве пробраться к ней в спальню, "в маленькую комнату", разбудить? Она все поймет. Но как пробраться туда через мамину комнату, по коридору, и как дождаться, пока все уснут?"
"Надо, надо!" - решил он, и с этой минуты началось ему это "надо" на всю долгую ночь.
Долго шепчутся мать с Дунечкой. Курымушка нарочно не закрывает глаз и видит голубой снег, по снегу идет он к дереву и там у дерева долго стоит. Дед-Мороз спрашивает: "Тепло ли тебе, Курымушка?" - "Очень тепло!" отвечает он Морозу, а со стороны голос: "Надо, надо!"
- Слышите? - спрашивает Дунечка. - Слышите?
- Кажется, плачет. Надо посмотреть. Вот всегда так дети при гостях нервничают, - что он сегодня разделывал!
- Ужас! Всегда один, вот нехорошо: в одиночку у детей складывается все особенно.
- Спишь? - тихонько спрашивает мать. Курымушка нарочно сопит.
- Спит!
И обычное: рука на голове.
- Кажется, есть жарок, но это нервное, в другой раз непременно буду раньше укладывать. Давай-ка и сами ложиться, очень уж поздно.
Пока они раздевались и укладывались, Курымушка все боролся со сном; ему представилось, будто он машет ладонями по воздуху, как крыльями, и поднимается, пробуя еще раз - выше поднимается, к самому потолку в зале, всю залу у самого потолка облетает, как муха. Он заявляет об этом открытии всем, и множество народу собирается на двор посмотреть, как полетит Курымушка. Вот он выходит, машет ладонями, разбегается, опять машет, но земля, как магнитом, держит его ноги, и все хохочут, ругаются: "Вот собрались, дурака-то мальчишку послушались!" Но когда все разошлись, он попробовал и опять поднимается, и все выше и выше. Так ужасно его мучит, что нельзя им показать свое открытие. Было бы так хорошо всем летать.
- Опять плачет, слышишь? - говорит Дунечка.
- Не дать ли ему брому? - спрашивает мать.
- Нет, подождите, - кажется, опять спит. Курымушка нарочно сильно сопит, но глаз больше не закрывает и опять видит белую поляну, спящая красавица Марья Моревна лежит под сосной, Иван-царевич подходит к ней, и надо ему разбудить Марью Моревну, а не знает, как тронуть ее, и чтобы не испугалась, так и стоит и стоит Иван-царевич возле спящей красавицы, вот-вот и сам заснет. Вдруг как из пушки ударило: "Надо, надо!"
Курымушка проснулся, и так ему стало невозможно и трудно сделать задуманное, ему кажется верным делом спать, и задуманное, как страшный сон, прошло и не надо.
"Нет, надо!" - опять вспомнил он и прислушался: все спят, слышно даже, как Настя в коридоре храпит, и там крыса пол грызет, у няни сверчок, темно, у мамы лампада. Нет, надо идти, надо, надо! Холодно в одной рубашке, но где тут искать штаны в темноте! Открывает дверь, громко скрипнула под ногой половица, он сел и ползет между кроватями. Мать спит, и Дунечка спит. Вот медная ручка, которой няня с той стороны шевелит осторожно, когда хочет мать разбудить. Эту самую ручку и он теперь шевельнул.
- Ты что, няня? - спрашивает мать.
- Живот болит, не знаю, что делать, - отвечает Курымушка. Кажется, сказал вслух, а ничего не сказал, и мать это спросила во сне. Вот теперь коридор этот, темный и длинный, где Настя храпит и крыса скребет. Вот "маленькая комната", и у нее ручка точь-в-точь такая же, точно медный пестик, но тут хорошо, пусть Марья Моревна услышит и спросит. Нет, она не слышит - спит. Открывает дверь и вдруг, как сон: на белом лежит спящая красавица, и темные ее волосы разметались и даже свесились с подушки, и он, как Иван-царевич, стоит, хочет, и страшно будить: она вскрикнет на весь дом - и все откроется, и что тогда скажешь при всех? Иван-царевич долго стоит и дрожит от холода в одной рубашонке. "Не убежать ли?" - спрашивает себя. "Надо, надо!" - кто-то велит.
Тихо шепнул он:
- Марья Моревна! Открыла глазок и закрыла.
- Марья Моревна! Опять открыла глазок.
- Марья Моревна! Другой.
- Ах, как я долго спала! Кто это? Ах ты, Курымушка?
Странно смотрит, и страшно от этого. И уже хочет сказать Иван-царевич в ужасе: "У меня живот болит, не знаю, что делать".
"Надо, надо!" - требует ночной голос.
И падает маленький гость, как в "Отче наш", на колени:
- Прости меня, прости меня, милая Марья Моревна!
- Ну, что ты, родной, что, милый мальчик? - шепчет Марья Моревна. Иди сюда на кровать, ложись. Вот так. Ну что? Рассказывай все!
Про Кащея Бессмертного рассказывает Курымушка, - как он спустил его сегодня с цепи и что там уже есть заговор на нее, - отправить завтра к старцу, а старец и есть Кашей, и что он велел себе не упустить Марью Моревну, - все рассказал, все тайны открыл и даже, как он во сне куда-то летал, и при людях это не удалось, и его засмеяли.
- Не уезжай, не уезжай к старцу!
С улыбкой счастья глядя куда-то, кажется, на эту картину прекрасной дамы с младенцем на руках, Марья Моревна сказала:
- Милый сыночка, ты разбудил меня, и я тебе обещаю: никто никогда меня не возьмет.
- Не поедешь завтра к старцу?
- Зачем теперь мне к старцу ехать, я без него знаю, что мне нужно делать.
- Неужели ты пойдешь в гувернантки?
- Ив гувернантки не пойду. Я всегда буду с такими, как ты; кто меня будет любить и звать, к тому я и буду ходить.
- Я всегда тебя буду любить и звать.
- И я всегда буду с тобой.
Тогда показалось Курымушке, будто кто-то третий тихим гостем явился сюда и стоит.
- Кто это?
- Кого ты видишь?
- Вон, Голубой!
- Ах, это уже рассветает. Спи, сыночка!
- Но отчего же там голубое?
- Это всегда так, весной на рассвете так голубеют снега.
- Мне показалось, будто кто-то вошел.
- Сыночка, спи, дорогой, ничего не бойся и не летай во сне без меня; может быть, когда-нибудь я научу тебя летать по-настоящему, и никто над этим не будет смеяться.
- И все полетят?
- Все, все полетят!
- Куда же? в рай?
- Какой тебе рай, это близко, - далеко за рай, - в страны зарайские!
- Где живут бобры голубые?
- Там все голубое.
Сладко спит победитель всех страхов на белой постели Марьи Моревны. Тихий гость вошел с голубых полей. Несет по облакам светлого мальчика Сикстинская прекрасная дама. Гость пришел не один, с ним вместе с голубых полей смотрят все отцы от Адама с новой и вечной надеждой: "Не он ли тот мальчик, победитель всех страхов, снимет когда-нибудь с них Кащееву цепь?!"
ЗВЕНО ВТОРОЕ
МАЛЕНЬКИЙ КАИН
ОТ АВТОРА
С тех пор как я задумал свой старый роман "Кащеева цепь" сделать романом автобиографическим и, значит, героем в нем выставить самого себя, ко мне в роман постучалась сама правда. И это дело! А то как же без правды я удержал бы себя в автобиографическом романе героем.
Но тоже, оказывается, нельзя было оставить и правду одну без себя, без своего вымысла. Вот почему, наверно, она и постучалась.
Представляю себе на аэродроме самолет: без горючего он не летит, а торчит и ожидает, пока я не принесу свое горючее - вымысел. И как только я налил в самолет-правду горючее, так самолет поднимается на воздух.
Это значит, что без моего вымысла правде определено неподвижно лежать на земле.
То же самое и блестящий-разблестящий вымысел рассыпался бы весь малыми искрами в глазах самых ничтожных людей, если бы у нас исчезла последняя надежда всем вместе сойтись и дружным усилием поднять нашу правду на воздух и всем полететь.
Давно я так про себя думаю о правде и вымысле. До сих пор, когда собираюсь что-нибудь написать, пользуюсь пониманием правды в ее устремлении лететь и моим собственным вымыслом как горючим для правды. Так моя домашняя гипотеза, пособие в работе, никогда не изменяла мне: отдаешься одной правде - вымысел напомнит о себе, забудешь правду в вымысле - она постучится.
Так вот, когда я выдумал сделать себя самого по всей правде героем романа, забытая правда постучалась ко мне, и я вспомнил, что роман "Кащеева цепь" был написан больше тридцати лет тому назад.
Вместо Кащеевой цепи я стал воспевать радость жизни в природе под предлогом о.хотничьих рассказов, приближая мало-помалу к моим рассказам внимание людей, ничего не имеющих общего с охотниками.
Так я приспособлялся к новой читательской среде, не рассчитывая ни на что, отдаваясь только чувству той современности, где рождается наше будущее.
Пришло время, правда постучалась ко мне, и я вспомнил, что не довел до конца давно когда-то начатый роман.
Бывало часто со мной как писателем, что вскоре после окончания своей какой-нибудь работы являлся тот, скажем, символический читатель: вопрос о том, будет жить моя вещь или заляжет в темном углу, как залегла безответно "Кащеева цепь"?
Символический читатель - это, конечно, я же сам. Можно же себе представить, в какого читателя разросся я, не видавший тридцать лет текста своей собственной книги! Взять хотя бы только одну бомбу, брошенную в царя в 1881 году! Она залегла неподвижной правдой в сердце мальчика Курымушки, и во что она разрослась потом! А так ведь и за тридцать-то лет разлуки романа с автором сколько было перемен всяких, сколько пар очков надо было переменить, чтобы почувствовать жизнь в ее цельности!
Читая по-новому "Кащееву цепь", я только слушал правду, которая стучалась ко мне независимо от горячего текущего времени.