* * *
Вернувшись, я застал в комнате Деда двоих наших кружковцев - Руслана и Люду. Они чинно сидели рядышком на стульях у окна. А на диване полулежал Андрей.
- Здравствуйте, - сказал я радостно.
- Привет, привет, знаменитость, - усмехнулся Андрей. Руслан и Люда кивнули.
Смущаются, подумал я. Пришли посоветоваться насчет свадьбы. Если бы я не знал об их недавнем решении, никак бы не подумал, что передо мной сидят жених и невеста, такие они разные: высокий, тощий, с виду сумрачный он, и маленькая, тоненькая, озорная и лукавая она. Густые черные волосы Люды вились мелкими колечками, спадали на плечи, на голубое платье. Она крепко держалась за края стула. Я подумал, что еще немного - и она не выдержит этой чинной неподвижности, быстро встанет, рассмеется, начнет подшучивать над всеми нами. Руслан сидел прямо, сосредоточенно и будто что-то мял, скручивая длинными пальцами. Он всегда так делал, когда волновался.
Я отдал Деду лекарство. Дед поблагодарил и больше не сказал ни слова. Низко склонилась его голова, редкие седые волосы были растрепаны, очки сползли на кончик носа. Сидя в кресле, Дед грустно потягивал трубочку, сопел, покашливал. Его было просто не узнать. Куда девались энергия и веселость? Что тут произошло?
Я сел на диван рядом с Андреем, хотел сказать что-нибудь забавное, пошутить, но меня смутила необычная тишина в дымной комнате Деда. Как будто что-то очень важное нарушилось с моим появлением. Никто не смотрит на меня, никто не ждет моих слов. Лица у всех напряженные, вызывающе топорщится клочковатая борода Андрея.
- Вот, пожалуйста, - сказал вдруг Дед горячо и громко, показывая на меня рукой: - Я вам говорил о его успехе. Так он теперь тоже конченый человек.
"Вот так да, - подумал я. - Какой же я конченый человек? Все у меня складывается как нельзя лучше". А Дед продолжал:
- Теперь и он захочет персональный стол.
- Он не захочет, - сказал Андрей. - Он всю жизнь будет сочинять что-нибудь дамское, - Андрей хохотнул, - о станках для француженок.
Зачем он так зло шутит? Когда у Андрея бывали удачи, когда все хвалили его у нас в кружке, я радовался за него, гордился им. А он всегда говорил о моих стихах что-нибудь такое… И сегодня он особенно язвителен.
- При чем тут дамское? - взорвался Дед. - Он написал неумело, но человечно, и это поняли многие.
- Опять вы о человечности, - недовольно сказал Андрей. - Кто знает, что это такое?
- Эгоист, - сказал Дед. Он встал с кресла, быстро заходил по комнате. Три шага вперед, три назад. - Когда ты смеешься над пороками - тебе только смешно, - говорил он. - Когда ты восхваляешь что-то или превозносишь - ты, даже не замечая этого, восхваляешь и превозносишь только самого себя. Ты как будто сводишь со всеми счеты.
- А разве мало дураков? - усмехнулся Андрей. - Почему я должен быть с ними заодно?
- Ты ни с кем не заодно. И кажется… кажется, это я во всем виноват, - внезапно заключил Дед и остановился. Голос его потускнел. - У вас хорошие специальности. У вас друзья, много книг, много дней впереди, вы уже начинаете обзаводиться семьями. - Дед посмотрел на Руслана и Люду. - И вдруг такая вот беда: не окрепнув, все бросить… Андрей, ты не должен уходить с работы.
Ах, вот они о чем, наконец-то понял я. Сегодня первый день Андрей не на работе. Я просто не мог представить, как он решился уволиться. Пока он только мечтал об этом, я думал, что он прав, и даже поддерживал его, восхищался его смелостью, его готовностью к подвигу ради любимого дела, но теперь, когда все свершилось, я думал о поступке Андрея с растерянностью, недоумением и страхом.
Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.
- Может, в чем-то вы и правы, - сказал Андрей. - Но ваш совет - от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.
- Перестань, - оборвала его Людмила, - Как тебе не стыдно.
- Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, - резко ответил Андрей.
- Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, - вступился Руслан.
Андрей даже вздрогнул, услышав слово "гениальничаешь".
- А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! - закричал Андрей.
- Боже мой, - сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. - Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?
В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.
Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей остановил меня:
- Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.
- До чего же ты злой, - вспыхнула Людмила. - Тебя никто никогда не будет любить, - произнесла она, как заклятье.
- А ты знаешь, что такое - любить? - язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.
- Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, - сказал он грустно, - что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее - пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман - что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.
- Напишу, - сквозь зубы процедил Андрей. - Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.
Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.
- Вы все скучные и трусливые люди, - сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного - это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!
Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.
Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.
- Ты и его не любишь? - глухо спросил Дед, показывая на меня.
- Да, и его, - не глядя на меня, сказал Андрей.
Я был поражен. Я уже ничего не понимал.
- Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? - тихо спросил Дед.
Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: "Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья". Как же можно не любить свою мать?
Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:
- Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.
- По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, - горько сказал Дед.
- А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, - сказал Андрей и быстро вышел в коридор.
Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.
- Он сошел с ума, - с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.
Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.
- Ну и пусть, - сказал Руслан.
- Он сошел с ума, - с прежним отчаяньем повторила Людмила.
Пришел Дед. Он был подавлен.
- Простите меня. Скоро придет врач. Встретимся завтра, на дне рождения Лени.
Дед крепко сжал в пальцах свою трубку. Седые волосы спадали ему на лоб, глаза будто спрашивали у нас троих, его учеников: "А вы? Вы тоже уйдете когда-нибудь, как ушел Андрей?"
- Оказывается, мы ничего не знаем друг о друге, - сказал Дед. - Когда я его хвалил, мне хотелось его поддержать, чтобы он дорос до самого себя. Но кто-то из нас двоих поспешил. Неужели всем вам, всем кружковцам я могу принести такое вот?..
Дед торопливо пожал нам руки, мы вышли на улицу.
- Какой Андрей все-таки жестокий, - сказала Людмила чуть не плача.
- Он всегда был таким, - ответил ей Руслан.
Я промолчал, не зная, что сказать. Мне было тревожно. Так тревожно, как никогда еще не было. Я был и за Андрея, и против него. Но не хотелось мне ни осуждать, ни обсуждать его поступки. Хотелось остаться одному, идти молча. Я понимал: в комнате Деда произошло что-то такое значительное и сложное, что взрослее меня, шире и глубже любых моих возможных суждений, но в чем я обязательно должен разобраться сам, один.
Француженка
Я долго шел по городу. По тихим, неприметным улочкам, через площади, вдоль каналов. Трудно мне было разобраться во всем, что случилось. Порой мне казалось, что я - как на дне, когда уже не хватает воздуха. Хотелось, чтобы свершилось чудо и сразу стало хорошо Деду, Андрею и всем-всем, кого я знаю и даже кого не знаю. Иногда мне казалось, что так все и будет, и тогда я шагал свободнее, увереннее, но одна улица сменялась другой, я видел новые и новые фасады домов, не похожие друг на друга лица людей, и опять приходило беспокойство.
Несколько раз я подходил то к одной, то к другой телефонной будке, набирал номер Деда, но после гудка вешал трубку. Я не знал, что сказать моему учителю, как успокоить его. Сегодня он подумал, что принес всем кружковцам несчастье. Но он принес нам счастье. Всем нам, какие бы мы ни были разные.
Я просто не представлял свою жизнь без Деда, без кружка. В кружке я стремился всерьез прояснить свое "самое-самое"… Там я был умнее, свободнее и прямодушнее, чем где-либо. Может быть, мне только так казалось, но так же казалось и всем моим друзьям-кружковцам; они признавались в этом не раз. Когда приходили к нам новенькие, я радовался за них. Наконец-то они встретились с Дедом, думал я, теперь они поймут, как мало они знают себя, людей, жизнь, прекрасные возможности, которые есть в них самих и в любом человеке. Нет, напрасно Дед решил, что принес нам несчастье. Все будет хорошо. Андрей успокоится, подумает, вернется на работу.
Я достал из кармана листок с адресами, развернул его, прочел: Загородный, тринадцать, квартира сорок семь. Юлия Семеновна Золотовская. Учительница французского языка.
Я вспомнил нашу преподавательницу в ремесленном училище. Рослую, громкоголосую, неприветливую. Подумал, что - нет, эта француженка не такая, раз она сама позвонила и приглашает к себе. Какая же она? Сколько я ни старался, никак не мог представить ее лицо, услышать ее голос, увидеть ее глаза; но чем дольше я о ней думал, тем больше мне хотелось встретиться с ней. Я сел в трамвай и поехал к Владимирской площади. Стал вспоминать все слова, какие только знал на французском языке. Оказалось, что их очень мало, и если Юлия Семеновна спросит меня о чем-нибудь по-французски, я ни за что не пойму ее.
Дом оказался старинным и высоким, с широкой лестницей, с кафельной красивой печкой в углу площадки между первым и вторым этажами.
Два пролета лестницы я пробежал, перепрыгивая через ступени. А потом остановился, зашагал едва-едва, мне стало совестно, неловко, я уж хотел было вернуться, но все-таки заставил себя подойти к дверям квартиры сорок семь и нажать кнопку звонка.
Долго никто не открывал, но вот послышались легкие шаги, потом тихий, тоненький голос. Слов было не разобрать. Я подумал, что это говорит маленькая девочка.
- Открой, - сказал я. - Мне нужно к Юлии Семеновне.
- Что нужно? - спросил тоненький голос.
- Мне нужна Юлия Семеновна. Она пригласила меня.
Дверь открылась. Я увидел седую старушку. Глаза ее смотрели внимательно и ласково.
- Юля будет позже, молодой человек, - сказала она нараспев. - А вы кто, ученик?
- Нет еще, но вообще-то да.
- Приходите, приходите позже, - сказала старушка, и дверь закрылась.
Я пошел вниз. Глухо и монотонно постукивали и поскрипывали мои рабочие ботинки. "Может быть, это и к лучшему, что ее нет дома, - подумал я. - Какой из меня француз?"
Навстречу мне по лестнице легко поднималась девушка. Тоненькая, длинноногая, в шерстяной вязаной кофточке, в белых туфлях и с белой сумочкой в руке.
Девушка подняла голову, и мне показалось, что ее большие черные глаза обрадовались, увидев меня. Я услышал голос, такой же мелодичный и детский, как у той седой старушки.
- Вы Леня? - спросила девушка.
- Леня, - сказал я.
- Тогда вы ко мне, - улыбнулась девушка и протянула руку.
Я осторожно сжал тонкие пальцы, веря и не веря, что передо мной Юлия Семеновна, преподавательница французского языка. Она была ну совсем как девочка, только высокая и смелая не по-девчоночьи. Я подумал, что мне очень трудно будет называть ее по имени и отчеству.
- Хорошо, что мы встретились. У вас было такое лицо, будто вы уходите, чтобы не вернуться больше, - сказала Юлия Семеновна, когда мы стали подниматься по лестнице.
- Это правда, - признался я.
- Вот и напрасно, - горячо сказала Юлия Семеновна. - Раз вы пишете стихи, вам обязательно нужно знать французский язык. Бодлер, Рембо, Вийон, столько прекрасных поэтов писали по-французски. Когда я услышала вас по радио, то очень удивилась и обрадовалась: оказывается, ремесленников обучают французскому языку. А ведь о них я слышала разное. Больше, признаться, плохое. Что вы хулиганистые, что вам ничего не интересно. А тут вдруг стихи, и французский… - Юлия Семеновна даже руками развела.
- Это о нас плохо говорят потому, что среди нас попадаются, конечно, и так себе ребята. А мы очень заметны, в форме. Чуть что, все валят на нас, - сказал я обиженно. - Однажды я ехал в автобусе, увидел, что у одной тетки сумочка открыта. Я ей говорю: "Закройте, а то еще останетесь без денег". А она как заорет: "Ремесло! Жулики! Сам открыл, а теперь еще издеваешься!" И требует, чтобы меня обыскали. "Да вы сначала сумочку проверьте", - сказал кто-то. Тетка порылась - все на месте. Замок - щелк, и заткнулась.
- Таких теток на всех хватает, - сказала со вздохом Юлия Семеновна. - Но я, честно говоря, тоже побаивалась ремесленников. - Она посмотрела на меня, улыбнулась и добавила: - Пока вас не услышала. Теперь вы мне расскажете о ремесленниках побольше. Я вам французский - а вы мне про себя и своих друзей, идет? - живо спросила она, снова протягивая руку. И уже перед самой дверью ее квартиры мы скрепили наш договор таинственным и крепким пожатием рук. И сразу мне стало просто и легко, как будто я встретился с давно знакомым человеком.
Комната Юлии Семеновны была большой, светлой. Никогда мне еще не приходилось видеть столько старинной мебели - резного и полированного дерева. Даже тяжелый стол окружали не стулья, а кресла с фигурными спинками. На стенах висели расписные фарфоровые тарелки, картины в тяжелых рамах. Казалось, я попал в жилье к людям совсем другого времени. Но это мне понравилось. У француженки все должно быть не как у всех.
- Бабушка, это вот и есть Леня Ефремов, - сказала Юлия Семеновна седой старушке, которая стояла с полотенцем в руках возле массивного буфета, старательно протирая тарелку с каким-то сложным рисунком на донышке.
- Да уж знаю, знакомы, - улыбнулась старушка. - Я думала, что это двоечник какой-нибудь не дает тебе житья, а потом догадалась. Вы садитесь сначала к столу, дети мои, а уж потом за науку. Мойте руки. Вы, молодой человек, наверно, прямо с работы?
- Да, прямо с работы, - сказал я, украдкой поглядывая на свои ладони в ссадинах и мозолях, на длинные, не очень-то чистые ногти.
Умывался я над большой белой раковиной, розовым душистым мылом. Вытирал руки мягким мохнатым полотенцем. Вспоминал, как мне приходилось отдраивать их после работы жестким песочком или древесными опилками, чтобы выгнать из пор и трещин кожи въедливую заводскую грязь, как потом я подходил к мокрой, захватанной вафельной вытирашке. Что и говорить, у француженки разве может быть такое? У нее, наверно, все как в Париже.
Обломком старой своей расчески я старательно причесал волосы перед маленьким зеркальцем над раковиной, расправил под ремнем складки гимнастерки, вошел в комнату.
На круглом столе, на белой скатерти рядом с неглубокими тарелками аккуратно лежали ножи, вилки, ложки - они были большие, тяжелые, должно быть, серебряные. Посредине стояла плетеная хлебница, наполненная до самого верха кусками хлеба и булки. На столе красовались хрустальная солонка, перечница и еще какие-то массивные граненые пузырьки.
- Я супа не буду. А вот Леня - обязательно, - сказала Юлия Семеновна.
Я не стал отказываться. Суп, так суп. Я вообще никогда не отказывался от еды, даже если был сыт. Дают, значит ешь. Суп оказался очень вкусным, и я только сначала стеснялся, ел не спеша, а потом все пошло, как обычно - быстро, с удовольствием.
- Молодец, - сказала старушка. - Вы, молодой человек, хорошо едите. Мужчине это к лицу.
Я подумал, что мне обязательно нужно чем-то отблагодарить приветливую и любезную старушку.
- Такой вкусный суп я ел только у своей бабушки, - сказал я, хоть не помнил ни одной из своих бабушек.
- Ешьте на здоровье, - улыбнулась старушка. - Я вам еще могу подлить.
- Леня, а кем были твои родители? - спросила Юлия Семеновна, медленно разрезая кусочек мяса и намазывая его горчицей.
- Мама была медицинской сестрой. Отец… Даже не знаю, кем он был. Он работал сварщиком, плотником, пел в театре, настраивал рояли, он все умел.
Мне показалось, что уж очень неинтересно я представил моих родителей, и я тут же вспомнил рассказы родственников о деде, в честь которого меня назвали Леонидом.
- А вот мой дед, - начал я, - сперва был пастухом. Потом выучился, стал мастером на Балтийском заводе. Без него, кажется, ни один корабль не спускали на воду. Он так разбогател, что купил тройку рысаков. Лошади у него были знаменитые, с особым шагом. К передним ногам одну подкову им приделали тяжелую, другую легкую - вот и привыкли они бегать по-особому.
- Я-то еще помню рысаков, - мечтательно сказала бабушка. - И пролетки, и конки. Помню даже, как на Аничковом мосту стояли торговки со всякими селедками. Больше всех сладостей я любила рыбьи глаза. Положу в рот и сосу вместо конфеты.
- А мне нравятся капустные кочерыжки, - признался я.
- Ой, мне тоже, - закивала Юлия Семеновна.