Сереже было всего четыре года, когда он влюбился в Клаву. Теперь обоим по пятнадцать, и Сережа любит Клаву по-прежнему, а она - больше не любит его, не любит его внимания, постоянной опеки, того, что, как ей кажется, мешает ощущать себя личностью...
Содержание:
-
Глава I 1
-
Глава II 2
-
Глава III 4
-
Глава IV 9
Михаил Григорьевич Львовский
(1919–1994)
"В моей смерти прошу винить Клаву К."
Не бывает любви несчастной.
Может быть она
Горькой,
Трудной,
Безответной
И безрассудной,
Может быть -
Смертельно опасной,
Но несчастной
Любовь
Не бывает,
Даже если она
Убивает.
Тот, кто этого не усвоит,
И несчастной любви не стоит!..Борис Заходер
Глава I
Я влюбился в Клаву Климкову, когда мне было четыре года. Это случилось в понедельник. В первый раз детей сдают на пятидневку в детский сад именно в этот тяжёлый день. Мы шли по улице. Папа размахивал синим мешком с моими вещами, на котором крупными буквами было написано "Серёжа Лавров", а мама всё время раскрывала огромную сумку, висевшую у неё на плече и вытаскивала оттуда замусоленную бумажку.
- Майки две?
- Две!
На папе были узкие, "в облипочку" джинсы, самый "писк" по тем временам.
- Трусы? - с замирающим сердцем спросила мама.
Мой отец закудахтал.
- Что ты этим хочешь сказать?
- Ты становишься похожей на глупую наседку и делаешь из нас банальных "женатиков".
Они были очень молоды тогда, мои родители.
- Там заведующая - тигрица. Чего-нибудь не хватит, опять не примут, как в прошлый раз.
- В прошлый раз ты забыла справку об отсутствии инфекционных заболеваний, растяпа.
- Купи мне мороженое, - жалобно попросила мама. - Может быть, оно меня успокоит.
Папа подошёл к ларьку и вернулся с брикетиком, который держал двумя пальцами так, словно это был не сливочный пломбир, а дождевой червяк.
- На, истеричка!
- Как ты думаешь, Серёжка будет реветь? - спросила мама, облизывая мороженое.
- Поревёт и перестанет. Как все нормальные дети.
- На целых пять дней! - Мама дала мне лизнуть мороженое. - Серёженька, ты хочешь в детский сад?
- Хочу! - храбро сказал я.
- Старик, а плакать не будешь? - спросил меня папа.
- Буду, - ответил я и, когда мы оказались в небольшой комнате, увешанной детскими рисунками и всевозможными объявлениями, разъяснявшими родителям их права и обязанности, честно выполнил своё обещание.
Я орал благим матом, валялся по полу и дрыгал ногами. Я терзал детсадовскую панаму, которую пытались на меня напялить. Растерянные нянечки и воспитательницы, поначалу хлопотавшие вокруг меня, приговаривая: "Серёженька умный мальчик, Серёженька плакать не будет", отступились, когда я начал кусаться.
Мама рыдала, прислонившись к папиному плечу.
- Я этого не вынесу, - всхлипывала она, - это выше моих сил…
Действительно, мамино сердце должно было разрываться от жалости, потому что я схватил её за ногу двумя руками и прижался к ней мокрой щекой.
Папа стоял с каменным лицом.
- Твоё порочное воспитание! - сказал он и попытался отодрать меня от маминой ноги.
Тогда я схватил за ногу папу. Сначала я орал "мамочка", а теперь "папочка".
У папы тоже глаза наполнились слезами.
"Тигрица", заведующая детским садом, сидела за письменным столом и спокойно пила чаи вприкуску из детской кружки с цветочками.
- Ничего не выйдет, - сказала она. - Придётся звать Клаву Климкову.
- Клава Климкова! - сразу же послышалось за дверью.
- Климкова Клавочка! - прозвучало где-то за окном, в которое заглядывали ветки каштана с пожелтевшими листьями. - Иди сюда, Клава. Тут опять один мальчик плачет.
Я уже начал хрипеть, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянула девочка. Ей тоже было года четыре. Она смотрела на меня с любопытством из-за приоткрытой двери. Я примолк.
- Бегите! - сказала "тигрица" моим родителям.
- Но я не могу так… - начала было мама.
- Через десять минут заглянете через забор и успокоитесь, - ответила заведующая.
Папа уволок маму. Я завизжал.
Клава вошла в комнату. Она была красавица. Её большие чёрные глаза и длинные ресницы с той самой минуты снились мне всю жизнь.
- Чего ревёшь? - спросила меня Клава, и я мгновенно перестал плакать. - Пойдём во двор. Сейчас мы там будем жёлуди собирать.
- Зачем? - спросил я.
- Надо, - ответила Клава и взяла меня за руку. - Его как зовут? - деловито осведомилась она у "тигрицы", нахлобучивая на меня детсадовскую панаму.
- Серёжа, - с отвращением произнесла моё имя заведующая.
- Пошли, Серёжа, - сказала девочка.
И я пошёл за ней. Она вела меня за руку по длинному коридору. Вдоль его стен на полках стояло множество игрушек, сделанных из желудей и спичек. Лошадки, собачки, зайчики. Здесь были даже бусы из желудей, висевшие на гвоздях.
Игрушки мне очень понравились. Но больше всего мне нравилось идти с Клавой. Чтобы Клава поняла это, я стал раскачивать ту руку, за которую она меня держала. Я думал, что это ей доставит удовольствие. Но Клава посмотрела на меня осуждающе и отняла руку. Я хотел было опять заплакать, но сдержался.
Двор детского сада был очень большой. Площадка с разноцветными качалками, грибочками и ямой с песком, а за нею парк, похожий на дремучий лес. Я сразу заметил папу и маму, которые смотрели на нас с Клавой сквозь решётку забора.
- Скорее, а то опоздаем, - сказала Клава и побежала в сторону парка.
Я еле поспевал за нею. А по ту сторону забора бежали мои папа и мама.
- Коля Свиридов собрал уже пять желудей! - объявила воспитательница, оторвавшись от книги, которую она читала, сидя на пеньке. - Осталось десять минут. Кто через десять минут соберёт больше всех желудей, тот и будет победителем.
Я огляделся. По траве между деревьев ползали малыши. Многие из них ещё не умели считать и поэтому часто отрывали воспитательницу от книги.
- Елена Григорьевна, сколько у меня?
- Раз, два, три, четыре, - чётко выговаривала Елена Григорьевна, перебирая жёлуди на грязной ребячьей ладошке. - Видишь? Че-ты-ре! Повтори, сколько у тебя желудей?
Уже тогда я умел считать до десяти, но у меня не было ни одного жёлудя. А Клава, ползающая под развесистым дубом, показала мне три пальца. И вдруг я увидел сразу два жёлудя. Подобрав их, я помчался к Клаве.
- Возьми, - сказал я.
- Зачем? - удивилась Клава.
- Бери, не бойся, - настаивал я. - У тебя будет пять.
Но огромные Клавины глаза неожиданно сузились.
- Иди отсюда, - сказала она, - а то сейчас как дам вот этой корягой по голове!
Никакой логики в её поведении не было и в те далёкие времена.
Я полз по дну оврага с двумя несчастными желудями в кулаке, когда услышал мамины всхлипывания за решёткой забора.
- Рита, это глупо! - утешал маму папа.
- Он про нас забыл мгновенно. Как будто мы и не существовали вовсе, - не успокаивалась мама. - Павлик, мы ему теперь совсем не нужны. Он, наверное, нас не узнает, когда мы за ним придём.
- Пошли отсюда. Мне надоел этот обезьянник. На работу опаздываем.
- Подожди. Интересно же.
Продолжая всхлипывать, мама попыталась допрыгнуть до дубовой ветки, покачивающейся над тротуаром.
А папа зашептал сквозь решётку забора:
- Серёжа, Серёжа!
Я оглянулся. Папа пальцем показал на что-то желтевшее на краю оврага.
"Шёлудь!" - обрадовался я и уже собирался схватить его, но "жёлудь" зашуршал крыльями и улетел.
Маме к этому времени удалось сломать дубовую ветку, и она просунула её сквозь решётку забора. Желудей на ветке было видимо-невидимо.
- Ребята! - опять раздался громкий голос воспитательницы. - Запомните: для того чтобы совершить подвиг, к нему надо готовиться с самого раннего детства. Надо стремиться всегда и во всём быть первым. Осталось три минуты.
- Елена Григорьевна, Свиридов у меня три жёлудя отнял! - захныкал какой-то мальчишка.
- Коля, сейчас же отдай Куницыну его жёлуди.
- Елена Григорьевна, они не его. Мы их вместе нашли.
- Тогда разделите поровну.
- А как?
- Один пусть возьмёт Сева, другой - Коля.
- А третий?
- Всё! Время истекло. Начинаем подсчёт, - объявила воспитательница.
На вытоптанной полянке лежали кучками жёлуди. Возле каждой стояли мальчики и девочки. Елена Григорьевна уже хотела назвать победителем Колю Свиридова, когда я молча опустошил свою панаму. Что тут поднялось!
- Как тебя зовут, мальчик? - спросила воспитательница.
Я был так горд и счастлив, что не смог вымолвить ни слова.
- Его зовут Серёжа, - ответила за меня Клава.
А мама добавила из-за забора:
- Лавров.
Из леса мы шли парами. Конечно, я держал Клаву за руку.
Все завидовали мне хорошей белой завистью.
Коля Свиридов из-за этой белой зависти всё время старался наступить мне на пятки, а один раз даже лягнулся.
Клава обернулась и сказала Свиридову:
- Дурак! - И объяснила мне - Это он потому, что раньше я с ним ходила.
Клава начала раскачивать ту руку, за которую я её держал. Она знала, что доставит мне этим удовольствие.
Мои папа и мама, гордые и счастливые, сопровождали наш строй по другую сторону забора. Если честно признаться, я тоже был счастлив, как никогда в жизни. Ни раньше, ни позже. Нет, кое-какие радости ещё выпадали на мою долю, но всё это было уже не то.
Глава II
Когда мы с Серёжей учились в третьем классе, меня окончательно перестало интересовать то, о чём говорит на уроках учительница. Это сразу сказалось на отметках. Зато твист, который был тогда в моде, я танцевала лучше всех. Для него нужны чувство ритма и непринуждённость в движениях. Поэтому я решила развивать в себе именно эти качества.
Наш фирменный проигрыватель выдавал последнего Элвиса Прэсли, а я в передней перед зеркалом совершенствовала чувство ритма. Мама строчила на машинке в большой комнате. В белой косметической маске и чёрной косынке, прикрывавшей волосы, она напоминала знаменитого французского мима Марселя Марсо, которого недавно показывали по телевизору.
Мама тоже по временам поглядывала в зеркало трельяжа. У нас с ней много общего.
Стук швейной машинки плюс ударник ансамбля Прэсли кого угодно сбили бы с толку, но не меня. Когда пластинка кончилась, я некоторое время твистовала под швейную машинку. Потом мне это надоело, и я заскучала.
- Мам… что бы мне поделать, только бы не почитать?
- Переверни пластинку, - посоветовала мама, стараясь, чтобы ни один мускул не дрогнул на её лице.
Это был дельный совет, и я снова принялась развивать чувство ритма.
- Мам… скажи правду… я очень глупая, как считают некоторые?
- А как ты сама чувствуешь?
- Сама я этого не чувствую.
- Правильно делаешь, - сказала мама. - Плюнь на некоторых.
- На учительницу? Если б не Серёжка Лавров, я бы все три года в первом классе просидела.
- Не будь Серёжки, нашёлся бы другой, - сказала мама.
Это меня возмутило:
- Я ему клятву дала!
- В чём?
- В чём надо, - ответила я.
- Не сдержишь! - уверенно сказала мама.
- Нет, сдержу! - разозлилась я. - Два с половиной года сдерживала. Нас всё время рассадить хотели, а мы всё равно за одной партой сидим.
- Ты, Клава, неглупая девочка. У тебя просто другой ум. У твоих подруг один, а у тебя другой. Но их ума тебе не надо. Своим живи.
Это меня устроило.
Бумажными салфетками мама осторожно стала снимать косметическую маску. Я затаила дыхание. Потом мама сняла косынку и тряхнула волосами. Тут я, как всегда, простила ей всё. У меня мама очень красивая.
- Вот я, например, всю жизнь своим умом жила и никогда об этом не жалела! - весело сказала мама и вместе со мной заплясала твист. У неё тоже очень хорошее чувство ритма и замечательная непринуждённость в движениях. - Главное, не надо никогда ни о чём жалеть! - ещё веселей сказала мама.
Мы так танцевали, что в серванте зазвенела хрустальная посуда. Затряслись на подставках мамины глиняные, гипсовые и бронзовые скульптуры - всякие бюсты, надгробья, фигурки танцующих балерин…
Моя мама скульптор, и на тех её работах, которые выставлялись, блестели медные пластинки: "В. С. Климкова. 1968 год".
- Меня Неонила Николаевна вчера из хора выгнала, - сообщила я маме, приседая в твисте почти до пола. У меня это здорово получалось. - Говорит, что слуха нет.
- Он у тебя внутренний. А главное в жизни чувство ритма. И этого у тебя никто не отнимет.
- По арифметике за контрольную двойка! - Стараясь перекричать Прэсли, подсовывала я маме новости, о которых лучше всего сообщать в подходящую минуту.
- А куда Серёжка смотрел?
- Он ногу на брусьях растянул. У него справка была.
- Значит, теперь исправишь, - бодро ответила мама. А когда Прэсли перестал надрываться, мама схватила меня на руки и начала целовать. Целовала, целовала, пока не заплакала.
- Что ты, мамочка? Не плачь, мамочка! - старалась я её успокоить.
Мама притихла, а потом посмотрела на меня, как будто в первый раз видит.
- Как это у тебя слуха нет? - спросила она. - В доме такой инструмент, а у неё, видите ли, нет слуха. И потащила меня к пианино.
Она стукнула по клавише и сказала:
- А ну, пой! А-а-а-а…
- А-а-а-а, - спела я.
- Не "а-а-а", а "а-а-а", - рассердилась мама.
Между её первым и вторым "а-а-а" разница была не так велика, чтобы из-за неё стоило поднимать шум.
- Чтобы у моей дочери не было музыкального слуха! - вознегодовала мама. - У меня - абсолютный. У отца был превосходный… В кого ты уродилась?
- У меня внутренний, - оправдывалась я.
- Тебе слон на ухо наступил! А ну марш из дома, бездарь! Ко мне сейчас люди придут.
Слегка прихрамывая, Серёжа топтался вокруг покрытой снегом шелковицы.
- Замёрз? - опоздав минут на двадцать, сочувственно спросила я.
Серёжа отрицательно покачал головой и даже расстегнул свою болоньевую куртку, из кармана которой торчал вязаный шарф. Воротник его рубашки тоже был расстёгнут. Треугольник обнажившейся груди сразу стал того же цвета, что и Серёжины уши. Шапку он лихо вертел на пальце.
- Пошли? - спросила я, ковырнув меховым сапожком скрипучий сугроб.
- По-по-шли, - лязгнул зубами Серёжа.
- Как бы наша шелковица не погибла, - пожалела я дерево, а не Серёжу, потому что он бы мне этого не простил. - Мама говорит, что климат меняется из-за атомных испытаний…
Мы уже довольно далеко отошли от нашей шелковицы.
- Ерунда. Учёные подсчитали, что все атомные взрывы на земном шаре…
Он замолчал, заметив, что я сразу отключилась. Единственный Серёжкин недостаток - это слишком обширные знания.
- А к маме опять сегодня люди придут, - вздохнула я.
Он ответил не сразу.
- Ты должна её понять. Твоя мама одинокая женщина.
- Она говорит, что ей никто не нужен, кроме меня.
- Все они так говорят. А потом: "Серёженька, хочешь, чтобы у тебя был маленький братик?"
- Но ты же Шурика очень любишь.
- Теперь, когда никуда не денешься. А тогда они с моим мнением не посчитались.
Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Серёжа надел шапку, шарф и застегнул куртку.
- Чтобы старики не паниковали, - объяснил он и вынул из-за пазухи бутылку с молоком. - Всё Шурику. Я теперь в доме последний человек.
Поставив свой портфель на кафельные плитки, я начала распутывать шарф, который Серёжа завязал на шее морским узлом. Серёжа сначала отбрыкивался, а потом притих. Он бы мог простоять так всю жизнь, если бы нам не надо было делать уроки.
Когда Серёжа открыл дверь, мы услыхали захлёбывающийся плач Шурика и радостный вопль тёти Риты:
- Молочко пришло! Не плачь, Шурик, не плачь, маленький, сейчас тебе мама кашку сварит…
- Видала? - сказал мне Серёжа.
Тётя Рита ворвалась в переднюю, схватила бутылку с молоком и, даже не кивнув мне, исчезла.
- Вот оно, молочко, - снова донеслось до нас.
От этого известия Шурик стал захлёбываться ещё больше.
В переднюю вошёл дядя Паша.
- Не обращайте внимания на ненормальную! - сказал он, а потом, как всегда притворяясь грубияном, позвал жену:
- Ритка, давай сюда!
- Сейчас!
И уже с кастрюлькой тётя Рита появилась в передней.
- Ты посмотри, в чём этот нахал разгуливает в двадцатиградусный мороз! Помог бы даме раздеться, недотёпа! - прикрикнул на Серёжу отец и ловко стянул с меня шубку.
- Не все же такие умельцы, как ты! - съехидничала ревнивая тётя Рита. - Клава, откуда у тебя такая шубка?
- Мама сшила, - ответила я.
- Вот что настоящие женщины умеют! - воскликнул дядя Паша.
- Те, кто сидят дома, а я каждый день номерок вешаю… Клавочка, проследи за Серёжей, чтобы он пальто надевал, а то ещё схватит грипп и заразит Шурика, - попросила меня Серёжина мама.
- Хорошо, - пообещала я, и мы с Серёжей вошли из передней в комнату.
Шурик стоял в своей кровати, вцепившись ручками в сетку. Он гукал и пускал слюни. Увидев Серёжу, Шурик заулыбался во весь свой беззубый рот.
За спиной годовалого младенца на обоях чёрным фломастером были нарисованы голые красавицы с распущенными волосами. Ковбои с пистолетами в руках целились в тебя, с какой бы точки на них ни посмотреть. Бенгальские тигры показывали свои страшные клыки. Тянулись к звёздам небоскрёбы. Люстра в этой комнате, сооружённая из винных бутылок с обрезанными донышками, мне очень нравилась. Вообще Серёжина квартира, так отличавшаяся от нашей, казалась мне куда привлекательней. Я ему так и сказала:
- Твои всё-таки смыслят.
- Сейчас все технари бесятся, - ответил Серёжа снисходительно. - Физики шутят.
На туалете тёти Риты я увидела лупоглазую пластмассовую матрёшку с музыкой. Они тогда были в моде, а теперь их все повыбрасывали - дурной тон.
- Какая прелесть! - сказала я.
- Нравится? Возьми. Мама себе другую достанет. Для неё это не проблема.
- Прелесть, - повторила я, засовывая матрёшку в портфель.
Мы подошли к Серёжиному столу.
- Уроки я уже, как всегда, сделал, - сказал он, раскрывая тетради. - Давай переписывай своим почерком. Устные расскажу завтра по дороге в школу, чтобы за ночь не выветрилось. - И он стал перегукиваться с Шуриком.
- Тут у тебя какие-то скобки непонятные… - заметила я.
- А ты не вникай, - посоветовал Серёжа.