- Много он понимает. А теперь иди к нему.
- Ты не хочешь с нами погулять немного?
- В другой раз, Клава.
- Но ты меня простил?
- За что? Так ведь можно до бесконечности!
Клава сказала тихо-тихо, не для того, кто шёл сзади, а для меня:
- За ангину, Серёжка. Я её никогда не забуду. Имей в виду.
- Иди к Лаврику.
- До свиданья, - сказала Клава, повернулась и пошла к своему Лаврику.
Лаврик остановился и ждал её. Клава притронулась пальцами к рукаву его куртки, но он сделал неуловимое движение, означавшее "не надо", и эта девчонка, чью железобетонную уверенность в себе я узнал ещё в детском саду, послушно пошла с Лавриком по переулку, соблюдая установленную им дистанцию в один метр. Они скрылись за поворотом и, вероятно, там Лаврик разрешил Клаве взять его под руку. Спорю на что угодно - всё было именно так.
Вот я и выдержал проверку. Да ещё какую.
- "Не бывает любви несчастной…" - сказал я заколоченным на зиму воротам горсада… - "Не бывает любви несчастной…" - я знал эту лазейку в заборе, но не мог вспомнить следующую строчку стихотворения.
- "Не бывает любви несчастной…" Вот склероз! - сказал я вслух.
Трещина вокруг знакомого выступа была такой же, как всегда. Я осторожно, одной ногой попробовал - как он, держится? Держится! Встал на него обеими ногами. Всё в порядке. А если подпрыгнуть? Осторожненько…
Не надо было этого делать.
Я просидела возле Серёжкиной кровати трое суток. Когда он впервые открыл глаза после операции, доктор Корнильев сказал мне очень банальную фразу:
- Таня, вы победили.
Весь обмотанный бинтами, Серёжка силился что-то сказать, но доктор жестом запретил ему говорить. А Серёжка всё равно шевелил губами.
- Скажи ему, чтобы сейчас же перестал! - приказал отец Лаврика.
Но я-то знаю Серёжку. Так он и послушается.
Я нагнулась к нему. И скорее догадалась, чем услышала:
- Таня, я случайно.
- Разобрала что-нибудь? - проворчал доктор.
- Он говорит, что случайно свалился с обрыва. Мы, знаете, всегда вместе на Кубань ходили. Там у нас одно место есть.
- А разве кто-нибудь говорит, что не случайно? - удивился Корнильев, который знал всё не хуже меня.
Серёжа, успокоившись, закрыл глаза.
- Вы трое суток не спали. Идите домой, Танечка. Теперь всё будет в порядке. А ты, Сергей, живи и радуйся!
Тут Серёжа опять открыл глаза. Теперь он не сводил их с доктора. И снова начал шевелить губами.
- Что, что, Серёженька? - я снова нагнулась к нему.
Доктор заволновался:
- Что он говорит?
Разобрать было трудно, но я опять догадалась.
- Хочу жить!
Корнильев быстро закивал головой.
- Это мы ему обеспечим. Пусть будет спокоен. Руки, ноги, печёнку, селезёнку - всё в нашей власти. Насчёт ума только пусть сам побеспокоится.
Серёжка на секунду прикрыл глаза: дескать, согласен, побеспокоюсь сам.
Корнильев сказал мне у двери:
- Вы должны выспаться, Таня.
- Неужели опять? - испугалась я.
Доктор кивнул.
…Серёжа лежал на операционном столе. Хирургическая сестра держала пальцы на его пульсе, а доктор Корнильев возился с Серёжиным коленом.
Я старалась не смотреть на белый экран, с которого Серёжа не спускал глаз, как будто ждал, что он станет прозрачным.
- Пульс? - спросил Корнильев.
- Уже сто двадцать, постепенно слабеет, - ответила сестра. - Ещё раз камфору?
- Не надо, - ответил доктор. - Таня, положите ему руку на лоб, как в прошлый раз.
Я сделала это. Серёжка перестал смотреть на экран и попытался мне улыбнуться. Ему было очень больно.
- Ну? - спросил доктор хирургическую сестру.
- Реже, - ответила она.
Серёжка взял мою руку и на секунду прижал к губам.
- Сейчас тебе будет не до игрушек, - предупредил Корнильев. От него ничего не ускользало.
И действительно, Серёжка впился пальцами в запястье моей руки, которую я держала на его лбу. Потом его пальцы стали судорожно сжимать мою руку от запястья к локтю, от локтя к запястью…
- Сто сорок! - сказала сестра.
- Ещё бы! - ответил доктор.
Когда санитары отвозили Серёжу в палату, я плелась за каталкой, едва переставляя ноги. Остановилась на минутку у окна и завернула рукав халата. Как я и думала, от запястья до локтя рука была вся в синяках. Я опустила рукав, но не застегнула.
В палате, когда санитары ушли, я дала Серёже таблетку, какую положено, а потом подняла рукав и показала ему синяки.
Он сделал испуганные глаза. Тогда, я, улыбаясь, погладила свои синяки, как будто они мне очень нравятся, и даже поцеловала один, другой. Мне показалось, что Серёжку это обрадовало. Во всяком случае, он успокоился и закрыл глаза. Такую я ему дала таблетку.
Я очень люблю своего старшего брата, несмотря на его отдельные недостатки. Меня пустили к нему в больницу, когда он уже лежал в общей палате. Никаких бинтов не было видно, только левая нога в гипсе и около кровати костыли. Лицо похудевшее, бледное.
- Да… вот ещё о чём я хотел тебя попросить, Шурик, - сказал мне Серёжа, когда мы уже обо всём переговорили. - Помнишь тот фломастер, толстый такой… у меня на столе?
- Ну?
- Листок, который в нём спрятан, сожги, как только придёшь домой. Первым делом, а то забудешь.
Я даже обиделся:
- Эту твою бумажку я давным-давно сжёг. За кого ты меня принимаешь?
Серёжка усмехнулся:
- Тогда всё. Отец тут свои сигареты оставил. Возьми. Меня очень огорчает, что папа опять закурил.
- Маму тоже. Говорит, он бросил, когда ты родился, чтобы в квартире не отравлять воздух… К Тане зайти?
- Не надо. Она ухаживает за тяжелобольными, а я выздоравливающий. Пойдём, я тебя провожу… Таня просто не хочет видеть меня.
Очень противно было смотреть на костыли. Серёжка с ними ловко управлялся, но всё равно противно.
Когда мы шли по коридору, с Серёжей здоровался каждый встречный: больные, сёстры и санитарки. Главное, как здоровались! Сразу было видно, что здесь его все любят.
- Здравствуй, Серёженька! - прощебетала какая-то сестричка, промелькнувшая со стерилизатором в руках.
- Привет, Зина!
- Гуляем? - поинтересовался огромный бритоголовый старикан, которого с помощью полотенец вели по коридору две дюжие санитарки.
- Пробуем, Фёдор Гаврилович, - ответил Сергей.
Бритоголовый как-то странно выбрасывал ноги и шлёпал ими по кафельному полу. Ничего себе прогулочка!
- Не подходи, Серёжка!
Двое выздоравливающих играли в шахматы, и это сказал один из них.
- Я сейчас сам его обштопаю.
- Конечно, - ответил Серёжа, мельком взглянув на доску, - если ладьями разменяетесь.
Другой выздоравливающий возмутился:
- Сергей, ты же слово дал!
- Ухожу, ухожу, Николай Петрович…
Из распахнутых дверей палаты навстречу нам выехал на "самоходном" кресле седой как лунь, но моложавого вида дядька.
- Лавров, - сказал дядька, - мне вчера сухой паёк жена принесла на целый взвод. Приходи. Это твой младший?
- Так точно, - ответил Сергей. - Шурик.
- Ещё и мой тёзка! Надо же отхватить двух таких парней! А у меня только дочки. Одним - всё, а другим - ничего.
У стеклянной двери на лестничную площадку Серёжка подтолкнул меня костылём. Пониже спины. А потом через стекло подмигнул. Я показал ему на лестницу, ведущую вверх: мол, пойти туда? Он отрицательно покачал головой. И показал: иди вниз! Я пошёл. А потом остановился. Постоял немного и начал подниматься вверх. За стеклянной дверью Серёжи не было, и я спокойно добрался до отделения для тяжелобольных. Открыв дверь с надписью "Посторонним вход воспрещён", я в конце пустынного коридора увидел Таню. Она сидела на больничном диванчике. А рядом с нею мой отец.
Он посмотрел на меня строго:
- В чём дело, Шура?
- Ты забыл у Серёжки сигареты.
- Мог бы отдать мне их внизу. Всё равно здесь курить нельзя.
- А вам очень хочется, Павел Афанасьевич? - спросила папу Таня.
- Очень.
- Пойдёмте.
Я - за ними.
- А ты куда?
- Ничего, там можно, - выручила меня Таня.
Она привела нас в какую-то лоджию. Здесь стояла высокая больничная каталка, никелированные баки, валялись эмалированные подносы.
Когда папа закурил, Таня попросила его:
- Можно и мне одну?
- Вы с ума сошли, Таня!
- Всё равно я потягиваю иногда.
- Грешите! - протянул ей отец сигареты.
- Ой, вон у вас какие! Нет, я тогда свою.
И она вытащила "Шипку", а у папы были "ВТ".
- До чего слаб человек! - сказал папа.
- Очень, - подтвердила Таня. - Но здесь трудно не закурить.
- Как на фронте, - сказал отец.
- Да. И быстро становится ясным, кто чего стоит. Кого тут не любят, для меня конченый человек.
- А Серёжку… - начал было я.
- Знаю, - перебила меня Таня. - У меня с информацией всё чётко.
- Тогда почему же ты…
- Вы, - поправил меня отец. - И не суйся не в свои дела.
Я выпалил одним махом то, что считал нужным сказать, ради чего и пришёл сюда.
- Он мне сказал, что любит Таню. Но что не имеет права, пока у него нет твёрдых взглядов и вкусов…
- Заткнись, - оборвал меня папа. - Этого ещё недоставало! Кстати, я за свою жизнь неоднократно менял и вкусы и взгляды. И ещё, наверно, придётся не раз…
- А что он ещё сказал? - спросила Таня, которой, наверное, не понравилось, что папа заткнул мне рот на самом интересном месте.
- Про взгляды?
- Нет, про… первое…
- Что без тебя жить не может.
- Без вас, - поправил меня отец.
- Врёт, - убеждённо сказала Таня.
Серёжу выписали из больницы. Опираясь на свою палку, он ковылял по всем этажам, чтобы найти меня. Но я спряталась в лоджии и дымила "Шипкой" до тех пор, пока не увидела, как Серёжа, Павел Афанасьевич, Маргарита Петровна и Шурик скрылись за машинами "Скорой помощи", как всегда стоявшими у больничных ворот.
В этот день я ходила с мокрыми глазами, и доктор Корнильев остановил меня:
- Таня, вы врач, вам нельзя нюни распускать. И тем более курить в укромных уголках, отравляя себя канцерогенными веществами.
Он пытался рассмешить меня.
- Я санитарка, - ответила я, - а санитаркам сам бог велел.
- Нет, вы прирождённый врачеватель, - упорствовал Корнильев. - Поступите через год в институт, и мы станем коллегами. А ваша музыка будет всегда с вами. Куда она денется?
Я тоже решила шутить:
- Но любимому делу надо посвящать себя целиком, отдавать ему всю жизнь!
- Враки, - перебил меня отец Лаврика, и мне показалось, что он сказал это серьёзно.
- Но все великие люди об этом писали.
- А по-моему, излишняя целеустремлённость иногда очень вредна. И для себя и для окружающих. Например, у Пушкина Сальери гораздо целеустремлённее Моцарта.
- Хорошо, - решила я сразить доктора. - Я стану профессиональной певицей, а моим хобби будет хирургия. В часы досуга сделаю вам резекцию желудка, если не спутаю его с чем-нибудь другим.
- Наповал! - развёл доктор руками. - Но учтите: всё это не так просто. В последнее время я больше предполагаю, чем утверждаю. В некоторых вопросах мы как дети, блуждающие в темноте.
- В густой метели, - сказала я.
- Или в тумане, - продолжал доктор. Ему ведь было всё равно.
- Как же быть? - спросила я.
Корнильев закончил разговор но своему обыкновению:
- Жить и радоваться!
При этом он пожал плечами, чего обычно не делал…
В один из первых весенних вечеров, возвращаясь после дежурства, я увидела возле своего дома Серёжу. Он был уже без палки. Я замедлила шаги, и Серёжа пошёл мне навстречу.
- Я люблю тебя, Таня! - сказал он.
- Так не бывает, - ответила я и, прошмыгнув мимо него, открыла калитку.
- Бывает, - сказал Серёжа.
Калитка захлопнулась за мной, и я крикнула:
- Ты всю жизнь будешь любить Клаву!
- Так не бывает! - услышала я его голос, в котором звучало отчаяние.
- Бывает! - крикнула я.
Мне тоже было несладко.
1976 г.