- Папа… уточки… - шепчет он, словно боится напугать маленьких, еще не оперившихся утят.
Я задерживаю лодку. Пусть понаблюдает…
- Видишь ли, на чистом месте на утят может напасть коршун. Они маленькие, не сообразят нырнуть - и какой-нибудь попадет в лапы хищнику. Вот мать и хочет укрыть их в камышах, а потом перевести на соседнее озеро. Здесь по обе стороны - озера…
Стоим любуемся, как дружно плывет эта семейка - мамаша впереди, а шестеро утят, будто привязанные к ее хвосту, тянутся за ней. И вот когда чирушки уже были на середине реки, неожиданно и гулко громыхнул выстрел с левого берега.
Володя вздрогнул: я рывком, что было силы, двинул лодку вперед.
Опустив голову в воду, трепыхалась и кружилась на одном месте уточка, а рядом с ней, кверху лапки, лежали четыре темных пушистых комочка: пара утят осталась в живых. Они не понимали, что случилось, плавали вокруг матери и даже при нашем приближении не бросились наутек.
На берегу, у высокого куста тальника, стоял белобрысый парень в широкой выцветшей рубашке, с непокрытой рыжей головой. Запомнился плоский нос и узкие щелки глаз. Ствол его берданки еще дымился.
- Ты что же делаешь, поганец? - кричу я. - В кого стреляешь?.. - Мы появились из-за поворота, неожиданно, он был поражен и стоял не двигаясь.
- Что же не добиваешь остальных и не лезешь за своей добычей? Взгреть бы тебя, браконьера, как следует, чтобы ты знал, когда стрелять можно… Дикий ты охотник!..
Он не смутился:
- Я думал - порядочные, а эти и заряда не стоят…
Повернулся и пошел в кусты.
Володя был страшно взволнован.
- Разбойник! Браконьер! Дикий охотник! - кричал он ему вслед.
Он никогда не видел, не знал и не мог себе представить, чтобы взрослый охотник стрелял по птенцам.
Чирушка-мать уже затихла, рядом лежали на воде четверо ее деток, а двое осиротевших плавали возле, надеясь, что мать вот-вот поднимет голову и поведет их в безопасное место. Они пикали, звали ее - ведь рядом были люди, а она учила их прятаться при приближении опасности. Но страшны были не только мы. Я заметил, как утята поворачивали головки и смотрели в небо: там, распластав крылья, плавно парил большой коршун. Острые глаза коршуна уже разглядели на воде жертву: он выжидал только, когда мы отплывем.
Я незаметно двинул лодку вперед.
- Папа, давай поймаем утят, а когда они вырастут, - выпустим, - просит Володя. - Я ухаживать буду за ними…
- Нет, сынок, поймать их нам не удастся. Видишь, как они быстро плавают…
Утята не подпустили нас, доплыли до камышей и скрылись. Я положил весло, и лодка тихо поплыла по течению.
- А как же они? - Володя указал глазами на мертвых птиц. - Так и останутся?..
- Их санитары подберут…
- Какие санитары?
Я не спешил с ответом, повернул лодку под большой куст тальника, поставил ее носом против течения и взялся за удочки. Теперь Володе не нужно было вертеться, отсюда все видно, и пусть он сам понаблюдает за работой санитаров.
Володя, казалось, забыл обо всем, не отрываясь смотрел на убитых чирушек и слушал, как пикали в камышах двое осиротевших.
Я знал - санитары не замедлят явиться, и не успел еще размотать леску, услышал шум. Это коршун, сложив крылья, с быстротой камня падал на добычу.
Володя тоже услышал шум, но не мог сразу определить, откуда он, - и увидел коршуна уже над водой, когда тот, вытянув вперед когтистые лапы, ловко подхватил с воды чирушку-мать и, тяжело махая крыльями, полетел к Могильному борку.
Это заметила сорока и застрекотала во всю силушку, сзывая подруг. Прилетели не только сороки, но и вороны. Пестрым табунком они закружились над легкой добычей, не умея или не решаясь взять ее с воды. Наконец одна ворона подхватила утенка клювом и полетела к кустам; за ней кинулось все шумливое сборище, стараясь отнять у счастливицы ее добычу. Ворона долго увертывалась от нападавших и, наконец, уронила утенка в широкий куст тальника. Словно по команде, вороны и сороки расселись на верхних ветках, каркали, стрекотали и смотрели вниз: там, в густой траве, скрылась их легкая добыча.
А пока они спорили, появились два болотных луня и подцепили по утенку. Сороки и вороны кинулись за ними, но у этих хищников не легко отобрать то, что им попало в лапы. Вернувшись в кусты, они подняли такой галдеж, что Володя спросил:
- Папа, а почему они так кричат? Может быть, - утенок ожил и убегает от них?
- Нет, Володя, утенок теперь не оживет. Пока они гонялись за лунями да спорили, видимо, нашелся еще один санитар - хорек или горностай, и уносит их добычу. Видишь, они перелетают все дальше и дальше от места, где уронили утенка…
А тем временем явился еще один коршун и унес последнего чирочка. Сороки и вороны остались ни с чем.
На широком плесе было чисто, и оно больше никого не привлекало.
И Володя сказал:
- Все!..
- Вот тебе и санитары… Так уж в природе заведено. Если бы умерших зверей и птиц никто не подбирал, - людям, да и всему живому трудно было бы дышать, могли бы появиться новые болезни. Таков закон жизни…
Я смотал удочки и вывел лодку из-под куста. Мы плыли в обратный путь и некоторое время еще слышали жалобное пиканье. Утята звали мать.
Потом голоса стихли.
Я вел лодку возле самых камышей, желая переключить внимание сына на ловлю щук, а он смотрел вперед и, казалось, совсем забыл о рыбалке…
Много видел Володя в эту первую свою поездку по реке Уень, но самое большое впечатление осталось у него от смерти чирушки и ее маленьких детей.
Такое не скоро забывается.
РАЗБОЙНИКИ
Отшумела звонкая, весенняя песня; словно с хороводом прошла она по нашей земле, одела деревья в зелень листвы, степи покрыла травами, разбросала цветы: желтые, белые, розовые, лиловые.
На озерах, болотах и поймах утихает утиный галдеж, в непролазных чащах камыша замолкают гуси, лебеди, журавли, только по опушкам леса все еще звенят мелодичные песни зорянок, лесных коньков, мухоловок и многих других мелких певуний.
Охота окончена, сейчас все птицы садятся на яйца, и в жизни охотника наступает новая полоса: хорошо прочищенное ружье повешено на свое место - до осени, утиные чучела поставлены на полку в кладовую, запрятаны в ящик и заперты на замок баночки с порохом, мешочки с дробью, коробки с пистонами и пыжами.
Но охотник всегда остается охотником. Это я знаю по себе. Как только окончится весенняя охотничья "страда", в комнате появляется другое оружие: длинные бамбуковые удилища, переметы, дорожки, жерлицы, коробки с блеснами и крючками. Все это рыболовецкое хозяйство подвергается серьезному осмотру: проверяются лески, наплавочки, грузила, чистятся блесны, затачиваются крючки…
И неизвестно, как об этом узнает Кешка - сын моего соседа Петра Филимоныча, - остроглазый такой, конопатый парнишка. Влетает, можно сказать, без доклада и сразу:
- Здравствуйте, Михаил Петрович! На рыбалку поедем?
- Поедем, - говорю, - да не все… ты откуда узнал? Сорока, что ли, тебе на хвосте весть принесла?
- Так по табелю теперь все рыбы икру выметали, самая рыбалка должна быть…
- По какому, - спрашиваю, - табелю?
- Да вы же сами в прошлом году рассказывали, какая рыба и когда икру мечет, ну, я все и записал в табель.
Ах, сорванец! Все запомнил! Всякое слово на ниточку нижет…
- Ну, хорошо, - говорю, - с нашим табелем как будто все в порядке, на рыбалку ехать можно, а вот как твой табель? В каком он положении? О нем ты, кажется, сейчас должен больше всего беспокоиться…
Кешка замялся, потер кулаком лоб и говорит:
- Зимой во вторую четверть маленько ошибся… Коньки подвели…
- Не туда заехал?.. - спрашиваю.
- По арифметике на тройку напоролся… - улыбается он, и веселые веснушки на щеках словно оживают и ползут к его лукавым глазам. - Вечером долго на катке катался, а домой пришел - спать лег…
- Плохо твое дело, - говорю. - Без арифметики и в рыбацком деле нельзя. Там ведь тоже полный учет надо вести всему. Сколько, например, окунь откладывает икринок? Не знаешь? Ну вот. Какой же ты рыбак? Если бы мы с тобой посадили в пруд одного окуня-самку, она бы отложила весной 30 тысяч икринок, плотичка или чебак - до 100 тысяч, щука - до 200 тысяч, а карась - до 300 тысяч… Как же ты обойдешься тут без арифметики?
А Кешка улыбается:
- Вот бы порыбачить в таком пруду!..
- Сорванец, - говорю я ему, - вот кто ты! Я тебе про одно, а ты про другое. Не возьму тебя на рыбалку. Сам в субботу поеду, а тебя не возьму. Принесешь табель с хорошими отметками, тогда посмотрю…
- Так ведь табель я принесу в конце года… Возьмите меня, я все уже исправил… Больше у меня нет троек ни по одному предмету…
- А четверки?
- Четверка одна запуталась - по диктанту… - виновато улыбается Кешка.
- Ну и кончено! Нам с тобой, Иннокентий Петрович, и разговаривать не о чем… Когда начнутся летние каникулы, видно будет…
- Михаил Петрович, ну возьмите… - умоляет Кеша.
- Нет! - говорю я строго. - Я давно Михаил Петрович, а ты давно Кеша. Я возьму с собой того, кто умеет кататься на коньках и находит время готовить уроки, у кого не только троек, но и четверок нет… Что мне скажут твои родители?
И проводил его домой…
Неделя пролетела незаметно, а в субботу я не выдержал напора. Кеша пришел с матерью, я, признаться, человек мягкий и - сдался…
- Ладно, - говорю Марии Николаевне. - Кешу я возьму с собой, только за его отметки не отвечаю…
…И вот мы плывем по широкой и многоводной Оби. Река спокойна, и наша лодка легко скользит вниз по течению. Кеша старательно налегает на весла. Он бы с удовольствием сидел сложа ручки и любовался богатой зеленью берегов, кустами зацветающего шиповника, жимолости, калины, но у нас мало времени, и я посадил его на весла. Нам нужно спуститься километров девять по Оби, проплыть по образовавшейся прорве в Кривое озеро, а из него, протокой - в Глухое. Нужно еще к ночи поймать несколько чебаков и окуньков, чтобы поставить наши жерлицы на хищников.
На Глухом озере Кеша еще не бывал. Когда протокой мы попадаем в него, я говорю:
- Вот, Кеша, какое оно, Глухое. Названо так потому, что раньше оно было закрытое. Озеро тихое, глубокое, рыбы в нем много. Сколько, ты думаешь, нынче здесь отродилось мальков?
Кешка опускает весла, поворачивается и долго глядит вдаль, на крутые берега, поросшие тальником, серебристыми, еще низенькими тополями, кустами смородины и редкими одинокими березками.
- Этого, Михаил Петрович, нельзя сосчитать… Если от каждого окуня из икринок появится по 30 тысяч мальков, от каждого чебака по 100 тысяч, от щуки по 200 тысяч, от карася по 300 тысяч… А сколько взрослых рыб - неизвестно… Нет, этого никому не сосчитать…
- А тут еще налимы и лини живут, да и твои любимые ершишки из реки заходят…
- Ни один человек этого сосчитать не может, будь он распрофессор… Цифр не хватит… - убежденно заявляет Кеша.
- Это потому тебе так кажется, что ты многого не знаешь, Кеша, - говорю я. - Икринок-то рыба откладывает много, а мальков на свет появляется гораздо меньше…
- Куда же они деваются?
Я рассказываю ему, какое огромное количество икринок погибает еще до того, как из них появятся мальки.
- Разгулявшиеся волны часто выбрасывают большие ленты и сгустки икры на берег, и она засыхает на траве, ее съедают утки и чайки, ее уничтожают сами же рыбы, такие, как щуки и окуни… да и появившимся малькам они пощады не дают…
- Ох какие разбойники! - удивляется Кеша.
- А какие они разбойники, я покажу тебе на примере, если мы попадем на жор… Бери весла, поплывем в тот конец, там вода чище и ночевать удобнее…
По Оби и по Кривому озеру мы все время плыли с востока на запад, а в Глухом поворачиваем и плывем в обратном направлении. Вдали видны дымки заводских труб родного города, но ни один звук сюда не доносится. Здесь была бы полнейшая тишина, если бы не птичий гомон. В заботах о потомстве утихомирились утки, перестал токовать бекас, замолкла выпь, но маленькие певуньи наперебой заливаются во всех кустах, окружающих озеро Глухое, и в воздухе стоит несмолкаемый звон.
- Птички-то как поют! - восхищается Кеша.
- Сейчас у них еще такая пора, когда петь можно, появятся детки, появятся заботы, и петь меньше будут… - говорю я.
Высокий уровень воды в Кривом озере сказывается и здесь: мутная вода проникла по протоке и заняла почти четверть Глухого. Дальше вода посветлела, и я с надеждой смотрю вперед, на игру рыбьей мелочи - это плавится вершковый чебачок в погоне за насекомыми.
Озеро заканчивается расширением, похожим на однобокую большую ложку. Вода здесь совсем светлая, а чебанки, играющие перед закатом солнца, покрывают ее серебристым блеском.
Мы причаливаем к берегу, быстро налаживаем все наши четыре удочки, насаживаем красных червяков, забрасываем и садимся рядом на берегу. Некоторое время клева совсем нет, и Кеша начинает беспокоиться.
- Озеро красивое… - говорит он.
- И глубокое, - добавляю я. - До восьми метров в некоторых местах глубина… И рыбы здесь видимо-невидимо…
- А почему же не клюет?
- Против такого своеволия рыбы у рыбака должен быть запас терпения. Если у тебя нет терпения - не берись за удочку… Возьми-ка топорик и заготовляй дрова. Ужинать-то мы все равно должны… Как ты думаешь?
- Обязательно! - говорит Кеша и убегает в кусты.
Место, на котором спокойно расположились наши четыре наплавочка, окружают поднимающиеся со дна, но еще не развернувшиеся широкие листья водяных лилий; берег крутой, обрывом, и над водой склонились кусты тальника. Лучшего места не придумаешь. Но почему же все-таки не клюет?
Солнце прячется за тучку над виднеющейся зеленой рощей села Криводановки. Я гляжу на закат и вдруг замечаю, как правый наплавочек Кешиной удочки вздрогнул. Потом еще раз, еще и еще. Ясно, что клюет небольшой чебачок, я подсекаю, - и в воздухе сверкает моя первая "добыча". Прибежавший Кеша смеется:
- Ну и чебачина!..
- Ничего, - говорю. - Давай сюда котелок с водой да выруби три длинных удилища. Мы таких красавцев на жерлицы будем садить… Щук да окуней в этом озере полно. Может, к утру возьмет какая…
Кеша стремглав бросился в кусты.
Пока он ходил, я еще поймал несколько чебачков, и вскоре три вилашки с намотанным шнуром повисли над водой на длинных удилищах.
- Ловись, - говорю, - рыбка, большая и малая…
А Кеша опять смеется:
- Да уж меньше этой некуда… Из такой ухи не сваришь…
- Еще какую уху сварим! Садись, - говорю, - рядом да не шуми. Чебачки народ пугливый…
Быстро темнеет. Мы поймали еще несколько чебаков, и клев прекратился.
- Ну, что ж, Кеша, раз уха не получилась, будем готовить чай, с надеждой, что завтра все-таки поедим ушицы из свежей рыбы…
Я насадил на две удочки кусочки чебачьего мяса и забросил под самые лопухи.
- Это, - говорю, - на счастье. Может, там бродят окуни, они не лишними будут в ухе… Давай заниматься костром…
Ночь наступает тихая, трава покрывается росой, и появившиеся комарики вскоре исчезают. Все небо, словно осенью, усыпано звездами. Недалеко в кустах поют овсянки, мухоловки, трещат маленькие камышевки-сверчки да где-то на соседнем болоте неумолчно кричит коростель: дыр-дыр… дыр-дыр… дыр-дыр…
Я собрал немного прошлогоднего сена, покрыл его палаткой, и, когда запылал костер, наш стан мне показался даже уютным: на причале стоит лодка, над пылающим костром висит почерневший чайник, а между кустов мы с Кешей хозяйничаем. Раскладывая по палатке домашнюю снедь, я говорю:
- Хорошо, Кеша!
- Хорошо!.. - отзывается он, подбрасывая в костер сухие палки. - Я сегодня совсем спать не буду… Птички-то как поют!.. Михаил Петрович, а кто это дыркает?
Я говорю, что эту птицу зовут коростелем и дергачом.
Кеша еще ничего не слыхал о коростеле, и я рассказываю ему все, что знаю. Он внимательно слушает и заключает:
- Эта птица - ненормальная… Крылья имеет, а ходит пешком. Чудная птица!
За чаем мы сидим долго, не торопясь закусываем и запиваем из кружек. А ночь, июньская короткая ночь, с ее прохладой, звездным небом и пением птиц летит и летит над нами, и не знаешь - много ли ее еще осталось? Усталость берет свое. После чая, склонившись на рюкзак, я мгновенно засыпаю.
Сколько времени я проспал - не знаю, но вот кто-то трогает меня за плечо, и я слышу тихий голос:
- Михаил Петрович, проснитесь!.. Михаил Петрович!..
Наконец до моего сознания доходит, что это Кеша.
- Проснитесь, Михаил Петрович… Там что-то булькает… Удилишко до самой воды согнулось, и булькает…
Я достаю фонарик, и мы идем к берегу. Крайнее удилище, на крючке которого я насадил кусочек рыбьего мяса, склонилось к самой воде. В луче света я на мгновенье увидел красненький наплавочек. Он, словно испугавшись, быстро скрылся под водой, удилище взбулькнуло.
- Давно уже так, - говорит Кеша. - Я не спал и все слушал, только сразу ничего не мог понять…
- А вот мы сейчас посмотрим, кто там озорует по ночам, добрым людям спать не дает…
Я беру удилище и сразу чувствую резкие рывки в стороны.
- Понятно, - говорю, - пожалуйте сюда, Окунь Окуневич, - и выбрасываю на берег крупного окуня.
Кеша кинулся к нему и наколол палец.
- Это тебе на пользу. Надо уметь окуней брать, с головы его бери, приглаживай ему плавники… - и показываю, как это надо делать.
На одной из удочек оказалась крупная сорожка. Мы посадили ее вместе с окунем на кукан, обновили насадки и, подживив костер, улеглись рядом на палатке.
Утро подошло незаметно, и тут было не до сна. Кеша беспрерывно вскакивал, смотрел удочки и, возвращаясь, говорил:
- Нет, еще не клюет…
- Подожди, вот сейчас мы подкормим чебаков кашкой. Заклюют…
Я достаю небольшую и плотно завернутую банку с прикормом, развязываю и даю Кеше понюхать.
- На такую кашу все чебаки к нам сбегутся…
Но Кеша улыбается. В самом деле, запах от каши невероятный. Чего только я не намешал в это рыбье кушанье: тут и распаренный овес, и отруби, и крошки черного хлеба, и остатки пшенной каши, и картошка, и толченый льняной жмых, даже корочки голландского сыра я размельчил и бросил в это месиво, пока оно варилось на плите. Старые рыбаки уверяют, что такой прикорм - неотразим.
Вечером я бросил две горсти, как затравку, в то место, где стояли наши удочки, но особых результатов не было видно. Прикорм надо бросать за день - за два. Я этого сделать не мог. Сейчас я решил снова подкормить чебаков.
Меня больше интересовали окуни и щуки, но этих хищников можно взять только на животь да на кусочки чебачьего мяса. Значит, нужны чебаки.
Совсем стало светло. Я рассеваю весь запас рыбьей каши и говорю Кеше:
- Сейчас у нас дело пойдет…
Кеша посмотрел на спокойные поплавки, ничего не сказал и пошел к жерлицам. Он сразу же вернулся оттуда, как мне показалось, бледный.
- Что случилось?
- Одной жерлицы совсем нет, а у другой весь шнур распущен… - словно боясь кого-то напугать, шепотом сообщил Кеша.
- Бери сачок, - говорю я. - Кто-нибудь там сидит, если шнур распущен…