- Сфера защиты Отечества, - проговорил Люсин родственник медленно. - Что же важнее этого?..
Гнедин кивнул, довольный, что хоть тут собеседник сумел его понять. И он приготовился рассказать штатскому гостю о новых средствах разрушения, которыми, судя по данным, просочившимся в западную печать, располагает фашистская Германия, и о том, чем пока превосходят, по-видимому, германскую армию английская и французская. Да, и не раскрывая никаких военных тайн, Евгений Осипович мог рассказать немало интересного. (Невоенных знакомых очень занимали такие разговоры.)
Гость, однако, перебил его, прежде чем он успел начать:
- Но какое вы собираетесь защищать Отечество? В котором есть место для Тютчева, или такое, в котором для него места нет?.. - спросил он с горячностью.
Евгений Осипович озадаченно помолчал, а гость в ожидании ответа курил, часто, глубоко затягиваясь.
- При чем тут Тютчев? - проговорил наконец Гнедин.
- При чем тют Тутчев?! - подхватил гость, волнуясь, выкатывая в изумлении глаза (он стал в ту минуту похож на Валерию Павловну), и Люся рассмеялась тому, как смешно он оговорился…
На этом воспоминание обрывалось. Нелепая мысль шевельнулась внезапно в голове у Гнедина: если бы он читал Тютчева, может быть, судьба его сложилась бы иначе?..
Он был волевой, собранный человек, и такие странные мысли могли приходить ему на ум лишь на грани сна, когда ослабевал самоконтроль. Евгений Осипович спрятал фотографии, лег и сейчас же заснул.
Во сне он ворочался, раскладушка под ним скрипела - он слышал это, это ему мешало, - но продолжал спать…
* * *
Екатерина Матвеевна удивилась, когда в субботу Воля попросил ее не устраивать завтра празднества по случаю его дня рождения. Она не отменила торжества, узнав, что не приедет Валентин Андреевич. Ведь сын позвал уже, вероятно, товарищей, Риту… И потом, самой не хотелось отказываться от хлопот, которые каждое лето в эти дни бывали ей приятны и всегда запоминались. Спустя год она могла сказать, поспела ли прошлым летом молодая картошка к Волиному рождению, почем была тогда клубника на базаре, удался ли праздничный торт…
- Как же ты собираешься завтра провести вечер? - спросила Екатерина Матвеевна. - Твои товарищи, я думаю… И разве Рита не придет?! - перебила она себя.
- Я хочу взять штук пять билетов в "Гигант", - ответил он. ("Гигант" был небольшой открытый кинотеатр в городском парке.) - На "Если завтра война…" Ребята придут - сходим посмотрим картину. А Ритка чего-то носа не кажет, - добавил он вскользь, с поддельной небрежностью и беспечностью. - Она вряд ли явится…
- Вот что, - сказала мать, и Воля понял, что она решила, будто из-за размолвки с Ритой не хочет он устраивать празднество.
"А никакой размолвки и не было", - чуть не сказал он, но промолчал. Не стоило заводить разговора о Рите, раз только она сама могла бы объяснить ему, почему от него скрывается… Ему захотелось, чтобы мать знала: не только боязнь, что не придет Рита, - нечто другое сделало мысль о празднестве и неприятной, и неудобной. Но нечто другое, минуту назад почти осознанное, вполне определенное, в самом деле превратилось вдруг в нечто; препятствие не перестало существовать, но лишилось вдруг лица…
- А я… где же буду? - спросила Екатерина Матвеевна.
- Когда?
- Ну завтра вечером… В кино или дома?
По тому, как он поднял на нее глаза, Екатерина Матвеевна поняла, что этого вопроса Воля просто не задавал себе.
- Да, видно, не очень-то я тебе теперь нужна, - сказала мать, прежде чем он что-нибудь произнес. - Вырос… Не то, что раньше: "Мама, не уходи, мама, останься, я засну вовремя, я завтра - вот увидишь! - ячневую кашу есть буду!.."
- Это когда же я так? - спросил Воля с улыбкой (забавно все-таки узнавать о себе то, чего сам не помнишь).
- Да когда тебе было лет пять и мы с отцом собирались, бывало, под выходной на танцы в клуб имени Гнедина.
Мать вышла во двор. Стояли жаркие дни, и Екатерина Матвеевна с Прасковьей Фоминичной готовили под открытым небом, поставив свои примусы прямо на землю.
- Имени Гнедина… - негромко повторил Воля вслух, оставшись один посреди комнаты.
Перед тем как отправиться в "Гигант" за билетами на завтрашний вечер, он подошел к матери, низко склонившейся над кастрюлей.
Приближаясь к ней, он услышал слова тети Паши:
- …взрослый станет, она пять раз замуж выскочит!
Воля сразу понял, что речь шла о нем и Рите, (Что-то такое он уже слышал однажды краем уха.) Кровь прихлынула к его щекам. Отвратительно было слово "выскочит", и ужасно то, что, по правде говоря, оно немного подходило к Рите. Да, ее сестра Аля должна была именно выйти замуж - величественно, как новобрачная из церкви, а стремительная Рита - выскочить…
Но не это, конечно, имела в виду тетя Паша. Жалостливо и бесцеремонно глядела она на Волю, точно видела перед собой изнанку его будущей жизни, исковерканной Ритой. Он отвел глаза. Эта спокойная проницательность пожилой женщины казалась ему непристойнее откровенного мужского любопытства и мужского бахвальства, о существовании которых он знал уже.
Воля стал к тете Паше спиной.
- Мама, завтра вместе в кино пойдем. Ладно?
Она кивнула, сосредоточенно пробуя суп. (Крышка была приподнята чуть-чуть и на один миг, чтобы тополиный пух не попал в кастрюлю.)
- Мама… а как теперь клуб этот называется?
- Какой? - Екатерина Матвеевна осторожно отхлебнула бульон из неполной ложки и как бы вслушивалась, если так можно сказать, в его вкус.
- В который вы с папой на танцы ходили…
- А, тот… Я ведь там без папы не бывала, тяжела стала для танцев.
* * *
Вечером Воля раскрыл на последней странице "Военную тайну" Гайдара и, уже наперед зная, какое сейчас испытает чувство, желая испытать его еще раз, стал читать:
"А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.
Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган.
Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки.
И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже".
Воля любил чувство - нет, пожалуй, настроение, - которое возникало у него после того, как он дочитывал до этого места: настроение торжественности и душевного покоя и еще - светлой грусти оттого, что прощается с Наткой, как она сама только что простилась с Сергеем… Он совершенно разделял ее настроение, и так бывало всякий раз, стоило ему прочитать эту страницу. И сейчас он почувствовал точно то же.
Он сидел, не закрывая книги, жалея, что для того, чтобы не расстаться с нею, он может лишь вернуться к ее началу… Вдруг из-за стены донесся звук, тоненький и пронзительный, и сейчас же - скрипение с пристукиванием: это Маша вскрикнула во сне, а Евгений Осипович торопливо принялся ее укачивать. Потом за стеной установилось спокойствие, но Воля отчего-то продолжал прислушиваться, и в ночной, уже ничем не нарушаемой тиши ухо его различило, как тяжело ворочается Гнедин на пролежанной тети Пашиной раскладушке…
Воле не хотелось больше ни читать, ни думать, и настроение, навеянное книгой, рассеялось незаметно и быстро, как никогда раньше.
* * *
Глубокой ночью Воля проснулся. Сквозь сон ему показалось, что кто-то вытаскивает подушку из-под его головы. Он открыл глаза и в слабом предутреннем свете увидел мать. Приложив палец к губам, поспешно и бесшумно пятилась она от его кровати… Успокоенный, он перевернул нагревшуюся подушку и обнаружил под нею какую-то коробочку: мать, как в детстве, положила ему под подушку подарок, чтобы утром, вставая, он с удивлением его обнаружил.
И неожиданность удалась. В прошлом, когда он был младше, то, бывало, ждал сюрприза, гадал, что это будет за сюрприз. А сейчас он, конечно, не думал о подарке, ничуть не ждал его, как, впрочем, и три дня назад, в день рождения, не ждал. И так приятно ему вдруг стало, что в их жизни сохранилось что-то совершенно таким, каким было в раннем его детстве, что даже засыпать сразу не хотелось…
- Ма, - позвал он, блаженно зевнув. - Ма! - повторил он чуть капризно. - Я проснулся же…
Она отозвалась, но слов ее Воля не услышал: в одно и то же время дом резко качнуло, двери рывком распахнулись, загремела посуда в буфете, и сейчас же раздался оглушающий, сильнее грома в грозу, звук взрыва, после чего дом, казалось, вернулся из чуть наклоненного положения в прежнее, и из щелей в дощатом потолке сыпануло песком, а из буфета - стеклянными брызгами.
- Это что ж такое?! - Екатерина Матвеевна подбежала к окну, выглянула.
Воля одним прыжком очутился рядом с нею. Они увидели, что из окон двухэтажного дома напротив тоже выглядывают, ежась, протирая глаза, разбуженные люди. На мостовой валялись разбитые цветочные горшки, осколки стекла.
Из чердачного оконца дома напротив высунулся до половины Колька, племянник Прасковьи Фоминичны. Он приставил ладонь ко лбу козырьком, щурясь, всматриваясь в даль, и все взгляды обратились на него.
- Ого-го! Ого-го! - произнес мальчишка, по-украински мягко выговаривая "г" и очень важничая оттого, что он один видит то, чего не видят другие. - Ух ты!.. - добавил он еще и покачал головою, выпятил губу, как бы соображая теперь, что бы это, одному ему видное, значило…
- Да что там?! Говори! - закричало сразу несколько голосов.
Но тут кто-то, по-видимому за штаны, втянул мальчишку на чердак. И сделал это вовремя.
Снова заколебалась от взрыва земля…
В комнату вошел Гнедин с Машей на руках.
- Близко, - сказал ему Воля, едва стих грохот, и в голове у него мелькнуло, что как раз такими скупыми словами должны перебрасываться мужчины в минуту опасности.
- Далеко, - поправил Гнедин. - Но очень сильный взрыв.
- Может быть, где-нибудь на строительстве?.. - спросила Екатерина Матвеевна.
- Не похоже…
- А на что похоже?
Еще раздался взрыв. Гнедин помедлил. Потом стало тихо. Потом птицы запели, как запевают они сразу, едва кончится гроза или дождь. И Маше, которой до этой минуты было страшно, стало уже не страшно. А Екатерина Матвеевна проворно смела с пола на железный совок осколки стекла и проговорила с облегчением:
- Как будто всё, - но вопросительно взглянула на Гнедина.
Тогда Гнедин сказал - и после взрывов Воле показалось, что он говорит приглушенно, - сказал внятно, твердо, будто беря на себя уже взвешенную тяжесть ответственности за эти слова:
- Похоже на войну.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В то утро, хоть взрывы и прекратились, а час был еще очень ранний, никто больше уже не ложился и не пытался заснуть.
"Похоже на войну…" Екатерина Матвеевна метнулась к стене, включила радио. Нагревались, чуть гудя, лампы, рождался и усиливался треск - всегдашний, привычный треск в эфире, - и каждое мгновение мог, прерывая и перекрывая его, прозвучать голос, оповещающий о чрезвычайном… И голос в самом деле возник, но это не был голос, обращенный ко всему миру, - нет, он был комнатный, ровный, мягкий.
- Доброе утро! Откройте форточку, расстелите коврик, сделайте глубокий вдох, приступайте к первому упражнению…
Воля взглянул на Гнедина, потом на мать. Как сосредоточенно ловили они слова инструктора, начавшего воскресный урок гимнастики! Может быть, по интонациям его они силились определить, что ведомо ему там, на радиостанции?..
Из окна видно было, как на улице большая группа мужчин, второпях одевшихся, сильно потиравших со сна лица, возбужденно что-то обсуждает. До Воли донеслось: "Мощно тянет гарью…"
- …не забывая о дыхании. Начи-наем! - отчетливо произносил инструктор под аккомпанемент рояля, и никак нельзя было угадать, знает ли он о том, что все в мире переменилось, или по крайней мере о том, что целый город опасается этого. - И - раз-два! Раз-два! Раз-два! Заканчиваем упражнение…
Он смолк, а вслед за ним - рояль. И тут стало слышно совсем рядом глубокое и громкое дыхание. Маша в одних штанишках стояла на коврике у Волиной кровати и, косясь на приемник, послушно делала гимнастику.
Екатерина Матвеевна, Евгений Осипович и Воля одновременно взглянули на нее.
- Молодец! - сказал Гнедин, неожиданно произнеся это слово сильным командирским голосом. Он нагнулся к ней и добавил еще то, что Маша очень редко слышала от бабушки - в устах бабушки это было высшей похвалой: - Умница!
Потом Евгений Осипович пожал плечами, чему-то усмехнулся и, решительно став чуть поодаль от Маши, тоже принялся за гимнастику.
Он энергично делал приседания, с силой выбрасывая в стороны руки. На лбу его крупными каплями проступил пот. Выражение терпеливого упорства появилось и все прочнело на усталом лице…
С минуту Воля безотчетно наблюдал за Евгением Осиповичем и Машей. Гнедин, выпрямившись, сделал приглашающий жест: "Становись, мол, и ты рядом с нами - за чем дело стало?!" Но Воля не присоединился к ним, а пошел в город.
* * *
Всех, кого знал в этом городе, встретил Воля на улицах одного за другим. Первой - Риту.
Рита окликнула его так, будто они сегодня уже виделись, - не поздоровалась, а сразу начала; "Ты уже слышал?.." И, понижая голос, хотя все вокруг громко говорили о том же, рассказала, со слов Алиного лейтенанта, что аэродром за рекой подвергся под утро бомбежке и половина самолетов сгорела… Тут же они встретили и самого лейтенанта с противогазной сумкой, спешившего к зданию горисполкома. Вместе они пошли по Интернациональной (так называлась центральная улица), где было людно, как в день праздника или кросса, и все прислушивались к словам каждого.
Кто-то объяснял, что взрывы, потрясшие на рассвете город, произошли от попадания немецкой бомбы в склад снарядов для тяжелых гаубиц. Какой-то курортник с заметным одесским акцентом все повторял:
- И он порвал-таки, когда вздумалось, этот пакт, как пустячную бумажонку! - И, громко картавя, в сердцах назвал Гитлера кровавым псом империализма, как называли его два года назад, до заключения пакта о ненападении с Германией.
Рита вдруг громко рассмеялась.
- Ой, Одесса-мама - это все-таки что-то исключительное! - сказала она, объясняя свой внезапный смех. - Нет, этот тончик… - Воля подумал, что она снова расхохочется, откинув назад голову, но она лишь глубоко вздохнула, как бы приходя в себя после смеха. - Знаешь, я бы, наверно, просто не могла жить в Одессе - я же смеялась бы решительно всему, что бы мне ни говорили! - И Рита, тряхнув волосами, повернула к Воле свое лицо, как бы спрашивая, что он скажет об этой ее причуде, или, вернее, кажется ли ему обаятельной эта причуда, или, еще вернее, нравится ли ему она, Рита, со своей болтовней, смехом, новой прической, больше всех?..
Кокетство ее было почти инстинктивным, нерассчитанным, оно всегда привлекало и волновало Волю, а сейчас он даже не заметил его или не узнал, и ему только неловко было за Ритин смех и эти слова о том, что она просто не могла бы жить в Одессе. Какое сейчас имело значение, могла бы она или не могла?..
Ему казалось диковинным все, что еще оставалось вокруг таким, как вчера: и то, что немолодой полный мужчина у входа в парк взвешивался на белых медицинских весах и даже брал у весовщика квиток, и то, что городская газета, только что наклеенная на стенд, открывалась передовой "С пользой провести летние каникулы", а в заключение предлагала читателям шашечный этюд и разгадку кроссворда, напечатанного в прошлое воскресенье…
Подходя к горисполкому, Воля и Рита встретили Леонида Витальевича. Леонид Витальевич преподавал в их школе историю древнего мира и средних веков. Ему было около пятидесяти лет. Он не выглядел стариком, а казался человеком из другого мира - не древнего, но старого. Внешность его была Воле знакома по кинокартинам еще до того, как он в первый раз увидел своего учителя: вот такие люди в дореволюционное время сочувствовали рабочим, стремились их учить и просвещать, а потом, когда доходило до вооруженной борьбы, путались под ногами… Вот такие же у них были пенсне, бородки, воротнички, вот такая же гладкая речь и мягкая, без мозолей, рука, охваченная в запястье крахмальной манжетой, с обручальным кольцом на безымянном пальце… Впрочем, в то время, которое изображалось в знакомых Воле кинокартинах, Леонид Витальевич был еще мальчиком и учился в гимназии. Теперь же, когда он стал так похож на пожилого дореволюционного интеллигента, в России уже двадцать четвертый год существовала Советская власть.
- Здравствуйте, Леонид Витальевич! - по-ученически дружно и отчетливо произнесли Воля и Рита.
- О! - Леонид Витальевич торопливо поздоровался. Он всегда здоровался так, точно смущен был, что не сразу заметил знакомых, и хотел приветливостью загладить промах. - Неразлучные!