Если они шли по городу вместе, то непременно попадались на глаза Леониду Витальевичу, и всякий раз Воле приятно было, что они кажутся ему неразлучными…
- Неужели война, молодежь?.. - спросил учитель так, словно не ему, историку, а им виднее было, как начинаются в мире войны.
Они не успели ответить: Алин лейтенант спешил к ним от горисполкомовского подъезда.
- Объявят! - выдохнул он, приближаясь. - Сейчас объявят!.. - и указал на рупор над зданием горкома партии, откуда в дни праздников лилась музыка и звучали приветствия демонстрантам.
Люди, собравшиеся на маленькой площади, где находились все главные в городе советские учреждения, молча глядели вверх… В молчании Леонид Витальевич проговорил:
- Войны начинаются летом.
Негромко, адресуясь только к Рите и Воле, он стал вспоминать, как разворачивались события в четырнадцатом году, после выстрела Принципа, как одна за другой вступали в войну европейские страны. Воля слушал его вполуха, но испытал вдруг сильное и странное чувство, когда он заключил:
- …И, наконец, девятнадцатого июля, в полдень, ровно в двенадцать часов, германский посол Пурталес передал Сазонову ноту: России была объявлена война!
Леонид Витальевич произнес это голосом, не дрогнувшим от боли, но наполненным ею: болью за все бессчетные смерти, за все бесповоротные перемены в судьбах людей, последовавшие за днем девятнадцатого июля четырнадцатого года… Очень смутно и лишь на одно мгновенье Воля почувствовал, что это боль еще за многое, чего он не знал и не знает… Ведь для него настоящая история начиналась позже - в семнадцатом.
- Какому Сазонову? Это кто - Сазонов? - услышал он голос в толпе.
- Сазонов был министр иностранных дел России, - сухо отвечал Леонид Витальевич.
Рита сжала Воле руку и сказала ему в самое ухо пугающе внятно:
- Сейчас тоже двенадцать часов!..
Голос диктора, многократно усиленный, оповестил, что работают все радиостанции Советского Союза.
Нарком иностранных дел Молотов начал свою речь. Он произнес первые фразы - о внезапном, без объявления войны, нападении фашистской Германии, назвал советские города, подвергшиеся на рассвете бомбардировке, и у людей на площади застучало в висках: значит, верно, так и есть - война!.. Минуту назад это было уже почти точно известно, но только теперь легла на головы и плечи тяжесть полной определенности, грозной ясности.
Когда Молотов сказал, что начавшаяся война станет Отечественной войной советского народа, Воля, озадаченный, покосился на учителя. Отечественная война?.. То ведь была война с отступлением и потерями, партизанами и пожаром Москвы… Как же так?
Он продолжал слушать речь, а в то же время в голове у него быстро мелькали обрывки лозунгов и песен:
"…Малой кровью, могучим ударом!", "…и готовы ответить тройным ударом на удар поджигателей войны", "…чтоб неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород!", "Броня крепка, и танки наши быстры!", "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!". "А на вечер билеты у меня на "Если завтра война…", - вдруг вспомнилось ему, и он поразился пустячности этой мысли в такую минуту.
Воля быстро взглянул на Леонида Витальевича, точно проверяя, заметил ли тот его легкомыслие. Лицо учителя было сосредоточенным, незнакомо и неприступно скорбным. Воля отвел глаза в сторону: сотни лиц, простых, однажды или не раз виденных, поразили его единым, рождавшим между ними сходство, выражением серьезности.
Внезапно он почувствовал, что эту вот минуту - он не знал, почему именно эту, - запомнит навсегда.
…Молотов заканчивал свою речь, когда тишина на площади была нарушена необычным звуком, каким-то, что ли, стрекотаньем. Многие головы повернулись в направлении шума:, опершись на перила каменного горисполкомовского балкончика, прильнув к объективу, оператор вертел ручку кинокамеры, наставленной на людей…
Воля слышал, как его одноногий сосед по дому Бабинец тихо и строго произнес:
- К чему это? Для чего?.. - Должно быть, съемка казалась ему забавой.
Так же тихо и внятно Леонид Витальевич ответил:
- Это для истории.
- Как? - не понял Бабинец.
Леонид Витальевич повторил.
Бабинец опять не расслышал, но не стал больше переспрашивать.
Когда речь была закончена, из рупора вырвались звуки марша, а народ стал расходиться с площади, Леонид Витальевич пригласил Риту и Волю зайти к нему.
Раньше ни один из них не был у него дома. Но каждый слышал что-нибудь о его доме, потому что о нем было много толков в городе.
Рассказывали, что дверь комнаты, в которой жили Леонид Витальевич и его жена, никогда не запиралась, и любой знакомый мог войти в нее без стука. Случалось, приходили и незнакомые, потому что слыхали: здесь дают советы, дают взаймы, дают выговориться… И сейчас, когда Рита и Воля, поднявшись по белой мраморной лестнице, очутились в широком коридоре старого особняка, сейчас тоже высокая двухстворчатая дверь с потускневшей медной ручкой не была заперта.
Леонид Витальевич на ходу указал им на кресло-качалку, на застланный пледом диван и направился на веранду. Там, за стеклянной дверью, маленькая женщина, мывшая в тазу овощи, повернула голову, услышав его шаги, поднялась с плетеного стула, вытерла о полотенце руки. И посмотрела на мужа, как смотрят женщины, проведшие жизнь в четырех стенах своего дома, на вестников из огромного и грозного мира: словно бы моля смягчить удар, если его не отвести.
- Ну, ты уже знаешь… Вот, Римма, - Отечественная война, ты обратила внимание?! - Леонид Витальевич говорил быстро, торжественно, слова, на которые он сделал упор, многое для него значили. Нет, его не смущало, как Волю, то, что речь теперь шла не об ударе по свиным рылам, сунувшимся в советский огород, но об изгнании захватчика из пределов Отечества, - напротив, это по-особому волновало и трогало его. - Римма, я пойду волонтером! - продолжал он, не делая паузы. - Да! По крайней мере, попытаюсь!.. Извините, ради бога… Я не познакомил вас. - Леонид Витальевич жестом пригласил Риту и Волю выйти на веранду. - Мои ученики…
- Очень приятно! - сказала жена Леонида Витальевича со спокойной приветливостью гостеприимной хозяйки. - Хотите квасу? Или лучше простокваши, холодной?..
Внимание ее, казалось, всецело сосредоточилось на Рите и Воле. Она вынула из шкафа большой фаянсовый кувшин с простоквашей и две чашки.
- Вы непременно попробуете: вкусно, и, кроме того, Мечников считал ее залогом долголетия… Да-да! - Это "да-да" было произнесено тоном, каким взрослые родственники говорят иногда с детьми, как бы заранее пресекая несогласия и капризы.
- Да, залогом… Не при любых обстоятельствах, правда, - заметил Леонид Витальевич, беря и себе чашку.
А его жена улыбнулась чуть-чуть, и такой горькой улыбкой, точно сообразила вдруг, как нелепо теперь упоминать о долголетии… Бомбы, снаряды, мины взрывались в эту минуту на нашей земле - каждый молча понимал это.
Да, многое в мире противостояло сегодня доброй силе мечниковской простокваши, и все-таки очень приятно было отправлять ложечкой в рот маленькие холодные кисловатые глыбы…
- Один военный, хороший знакомый нашей семьи, - сказала Рита, обращаясь к жене Леонида Витальевича, и Воля понял, что речь идет об Алином лейтенанте, - считает даже очень вероятным, что Гитлер применит газы. Причем в широком масштабе, представляете себе?!
- По-моему, это будет самое ужасное, что можно себе представить! - проговорила жена Леонида Витальевича. - Не знаю почему, смерть от бомбы страшит меня гораздо меньше… Между нами говоря, на противогазы я не возлагаю больших надежд. И мысль о том, что… - На миг она прикрыла глаза и слегка покачала головой. - Нет, я бы уж без колебаний предпочла…
- Начинается разговор о легких смертях! Римма Ильинична возвращается к неизменной своей теме, - перебил Леонид Витальевич оживленно, с нотками не то веселья, не то, пожалуй, раздражения. - Многое тут ясно и непреложно: в мирное время самая желанная смерть - от разрыва сердца, но никак не от долгой болезни, не от крушения на железной дороге и не от руки грабителя. В военное время самая предпочтительная смерть, оказывается, от разрыва бомбы… Не так ли?
Римма Ильинична мягко кивнула. И во взгляде ее отражались мягкость, снисходительность. Это была снисходительность к раздражению мужа, его резкости, которую она понимала, и в то же время это была снисходительность к своей слабости, которую она также понимала и находила простительной. А на лице Риты написано было - и притом, казалось Воле, очень разборчиво - нечто иное: спокойная, немножко небрежная женская уверенность в том, что к мужчине нужен "подход", и подход этот состоит сейчас в том, чтобы ему не перечить…
- Не будем выбирать себе смерть по вкусу - это, кстати, редко кому удается! - продолжал Леонид Витальевич. - Давайте лучше… Воля, вы обратили внимание на мои рисунки? - круто переменил он разговор. - Нравятся вам?.. Я спрашиваю не о самих рисунках - это было бы, наверно, нескромно, - а о том, что нарисовано: об этих зданиях… из дерева и камня, - медленно докончил он.
Воля поднял глаза и на стене веранды увидел несколько карандашных рисунков: собор с луковками куполов, отдельно ворота в ограде собора с башней над этими воротами, монастырь у кромки спокойной озерной воды, невысокую белую церковь в легких, как от дымка на ветру, тенях…
Под рисунками было от руки написано: "XV в.", "вторая половина XVI в.", "XVII в." или "1670 г.", и, странно, это мешало Воле разглядывать их. Казалось, даты проставлены затем, чтобы он затвердил их, вызубрил. И, как страницы учебника истории, пестревшие датами, рисунки не могли уже доставить удовольствия, а требовали усилия.
Леонид Витальевич тронул Волю за локоть и повел его в комнату. И тут по обе стороны камина висели рисунки и фотографии. Они остановились перед той, на которой не стояло никакой даты.
- Вы видите это впервые?.. - спросил Леонид Витальевич с острым интересом.
Да. Он впервые видел эти стены с бойницами и угловую сторожевую башню с острым верхом, и пятиглавия церквей за стенами, распространявшие сияние, и белые облака над крестами и башнями; но, главное, тоже впервые он почувствовал глубокую старину - великую удаленность от себя во Времени этих стен, башен, медленных облаков над ними, неба в разрывах между облаками…
- Кремль в Ростове Великом… Красиво, по-вашему? - пытливо спросил Леонид Витальевич.
Красиво ли?.. Он просто не знал. Он мечтал стать архитектором и даже готовил себя исподволь к этому. Его восхищали станции Московского метро, проект Дворца Советов, дома на улице Горького, бывшей Тверской. Величие и красота Нового Мира воплотились в них, казалось ему. Этим же волновал его облик Московского Кремля, точно тот и построен был специально затем, чтобы стать Штабом Революции, и облик Красной площади, созданной - это как-то само собой разумелось для него - затем, чтобы на ней проходили смотры боевых сил Нового Мира…
Ростовский Кремль… Ровно ничего не было для Воли с ним связано.
- А я собирался там со всеми вами побывать, - проговорил Леонид Витальевич, стоя перед фотографией Ростова Великого, каким он открывался взгляду с озера Неро. - И в Угличе, и в Суздале… Да… - Голос у него был такой, точно он говорил о том, чему никогда уже не суждено сбыться. - Хотелось мне, чтобы эта красота не была вам безразлична…
Они вернулись на веранду, когда Римма Ильинична говорила Рите, как бы ища у нее поддержки:
- …и я - против, потому что это будет иметь лишь символический, но вовсе не практический смысл, понимаете?..
- А сколько замечательных поступков в истории имело, увы, лишь символический смысл, - что же, не стоило их совершать?! - отозвался Леонид Витальевич, не осведомляясь, о чем именно шла речь раньше.
Когда спустя полчаса Воля и Рита шли от Леонида Витальевича к школе, на улицах уже расклеен был рядом с мирными воскресными газетами напечатанный в городской типографии текст речи Молотова. Люди всматривались в слова о чрезвычайном - о войне, недавно услышанные, напечатанные теперь знакомым, привычным глазу шрифтом…
- Знаешь, Леонид Витальевич хочет записаться в армию добровольцем, а он уже старый, и Римма Ильинична говорит, нам нужно повлиять на него, - горячо заговорила вдруг Рита. - Потому что на фронте от него какой же толк?.. Ну, практически, понимаешь, он ведь…
- И практически, и символически! - небрежно перебил Воля и усмехнулся, вспомнив обрывок недавнего разговора. - Ну какое это будет иметь значение? - вдруг спросил он с превосходством и снисходительностью юного ворошиловского стрелка, заслуженного значкиста, - Слушай, о чем тут рассуждать?..
- А что будет иметь значение? - спросила Рита заносчиво и, однако, немного растерянно.
Воля пожал плечами, давая понять, что ответ должен бы ей быть ясен, и в то же время соображая, что сказать… Тут взгляд его остановился на рекламном щите кинотеатра "Гигант", прислоненном к парковой ограде.
- Вечером увидишь. Мы же вечером - я не говорил? - в кино с тобой идем, - сказал Воля, и, как всегда, ему на мгновение стало тревожно: "Вдруг откажется?"
- А на что? - спросила Рита тоже как всегда. - На какую картину?
Воля жестом указал ей на плакат. Огромными, сыроватыми еще кое-где буквами на нем было оттиснуто: "Если завтра война…" Но война была уже сегодня…
* * *
До войны Воля не сомневался в том, что, если война начнется, в ход сейчас же будут пущены советские военные изобретения - те, что хранили в строжайшем секрете, те, за которыми тщетно охотились вражеские шпионы, - и это быстро ошеломит и сокрушит врага. В день, когда война началась, Воля подумал (правда, эта мысль не была первой): вот теперь-то мы узнаем, что приготовлено для фашистов!.. Ему казалось, что врага атакуют невидимые части, а лучи мощных гиперболоидов отрежут его армиям пути отхода, превратят в пыль его воздушные эскадры.
В первые военные ночи Воля дежурил на крыше школы, и рядом с ним - его товарищи, старшеклассники. У ребят имелись щипцы, совки и лопаты, а внизу, во дворе, стояли ящики с песком, и было странно, что это может пригодиться для отражения воздушной атаки… Правда, во дворах кое-где стояли и зенитные орудия.
Но фашистские эскадрильи не сбрасывали бомб на их небольшой город, они пролетали над ним на восток, сберегая свой груз для Киева или Днепропетровска, а может быть, для Смоленска или Харькова.
Ребята не уходили с крыши всю ночь. Светало, когда самолеты врага тем же маршрутом возвращались с задания. Возвращались, и Воле, всматривавшемуся в небо, казалось, что число их не уменьшилось, строй не нарушен и шум многих моторов, волнами прокатывающийся над городом, так же ровен и долог, как три часа назад, когда бомбардировщики летели на восток… Это было невероятно.
Германская фашистская армия наступала и по земле. Через железнодорожную станцию проходили поезда с беженцами. В городе говорили, что многие уехали из родных мест "в чем были": без вещей, без еды на дорогу, часто без денег - медлить было нельзя.
Екатерина Матвеевна и Прасковья Фоминична знали, что поезда с беженцами нередко подолгу стоят на путях, ожидая переформирования или паровоза, - с утра они напекли пирожков с капустой и рисом и отправились на станцию. Воля пошел с матерью и тетей Пашей.
Когда они пришли на станцию, раздался сигнал воздушной тревоги. Люди выскакивали из вагонов, стоявших на путях, бежали к глубокому кювету между железнодорожной насыпью и шоссе. В толпе женщин с младенцами на руках, стариков, детей, наталкивающихся друг на друга, пролезающих под вагонами и между вагонами, Воле бросился в глаза мальчик лет двенадцати, бежавший, не выпуская из рук узла с постелью и эмалированного ведра; в суматохе и гаме мальчик с мукой на лице вслушивался в то, что кричала ему, оборачиваясь, бежавшая впереди него пожилая женщина. Под вой сирены она за что-то выговаривала ему в сердцах, маша руками над своей растрепанной головой, а он беспомощно и близоруко глядел на нее, стараясь ни на мгновение не потерять из вида, не отстать… Тюбетейка соскользнула с его головы - он не мог ни удержать ее на макушке, ни поднять и побежал дальше, к кювету.
Бомбежка и упреки обрушивались на него, тяжелые вещи оттягивали ему руки, солнце припекало его стриженую голову… Воля почувствовал к нему пронзительную жалость. Он спрыгнул с платформы и побежал между путями, чтобы поднять тюбетейку, оброненную мальчиком. Тут земля дрогнула от удара и взрыва, люди разом попадали на горячие шпалы, на землю в острых дробленых камешках. А через несколько минут немецкий самолет, сбросивший бомбы на депо, улетел, вокзальный радиоузел объявил об отбое воздушной тревоги, и люди, поднявшись, поспешили уже не к кювету, а к своим вагонам, возле которых как-то сразу появились женщины с плетеными корзинами, те самые, что и в мирное время подносили к поездам овощи, ягоды, варенец, жареных кур…
Они шли вдоль состава - Екатерина Матвеевна с Прасковьей Фоминичной и Воля. На их глазах самые отчаянные пассажиры, не боявшиеся, что поезд вдруг тронется, плотно окружили торговок, а другие в это время подзывали их из тамбуров, протягивали им в окна деньги и одежду, силясь высунуться наружу как можно дальше. Но женщины, стиснутые со всех сторон покупателями, не замечали этого.
Екатерина Матвеевна стала раздавать пирожки. Точнее, она быстро, молча вкладывала их в торчащие из окон руки и сейчас же шла дальше. Ей кричали:
- Почем у вас?..
- Пирожок - за сколько?!
- Почем пара?
Она отвечала:
- Ни за сколько. Сейчас беда. - И эти слова казались ей понятными и простыми, сами собой разумеющимися.
Вложив в чью-то руку последний пирожок, Екатерина Матвеевна заторопилась домой: на ее попечение была оставлена Маша.
А тетя Паша не спешила раздавать пирожки, которые лежали у нее в кошелке, прикрытые чистым холстинным полотенцем. Чуть сощурясь, ока словно искала кого-то…
- Воля, ты гляди, гляди!.. - настойчиво повторяла она вполголоса. - Покормим, кого всех жальче…
Воля точно знал, кого ему "всех жальче", но, осматриваясь по сторонам, не видел его, и они с тетей Пашей продолжали идти от хвоста к голове состава.
Вдруг от вагона к вагону стала метаться весть, что всем надо переходить в состав, стоящий на другом пути, - тот состав будто бы уже почти готов к отправлению. Казалось, попав в набитые людьми вагоны, весть разом взрывалась в них - так живо прыгали из тамбуров на землю пассажиры, выбрасывали из окон вещи… И вот теперь, когда все устремились к пустому составу, чтобы успеть занять в нем полки, Воля наконец увидел мальчика, обронившего тюбетейку: снова тот мчался со своими узлом и ведром…
Размахивая тюбетейкой, Воля нагнал его, помог ему втащить вещи в вагон. Успел для него захватить третью полку. Потом они с тетей Пашей накормили мальчика и его мать, напоили их (Воля сбегал и набрал для них чистой холодной воды в большую кастрюлю, извлеченную из эмалированного ведра), и после этого мать мальчика, прощаясь, обняла тетю Пашу, вытащила откуда-то брошечку с самоцветом, попыталась приколоть ее к тети Пашиной груди. Однако тетя Паша тут же отпрянула и, сказавши: "Что вы, сейчас беда!.." (почти как Екатерина Матвеевна), ушла из вагона.