А Воля с мальчиком стоял в тамбуре, и тот рассказывал ему о себе. Рассказывал торопливо, потому что поезд мог тронуться каждую минуту. Они с матерью из Западной Украины, их городок позавчера бомбили фашисты, и дом, где они жили, сгорел, уцелели только кастрюли, больше ничего не удалось спасти. Его отец умер в прошлом году, а в первую мировую войну он был офицером русской царской армии. Когда позапрошлой осенью в городок (он входил в состав Польши) вступили не германские войска, а советские части, их семья была счастлива. Отец симпатизировал большевикам (Воля недоверчиво усмехнулся: впервые он слышал не о беззаветной преданности партии и беспредельной любви к ней, но лишь о симпатии), ему, Жоре, нравилось учиться в советской школе. Он на "отлично" перешел в восьмой класс, похвальную грамоту получил, его даже собирались взять на экскурсию в Киев, но потом, правда, не взяли, поскольку все-таки отец был в свое время царским офицером…
- Я не в обиде, ты не думай, нет, - прервал он тут себя и тревожно взглянул на Волю. - Просто я тебе рассказываю всё, понимаешь?..
И Воля понял, что Жора не обидой с ним делится, а именно всем, что как раз полнотою торопливой откровенности он отвечает, платит сейчас за сочувствие к себе…
- У вас родные есть? Вы к родным сейчас будете добираться? - спросил Воля.
- Нет. - Мальчик покачал головой. - Мы просто куда-нибудь… еще не знаем. В нашем эшелоне вообще мало у кого есть в России родственники…
В тамбуре стало очень тесно, он как-то незаметно наполнился людьми: хоть тут и было жарко, но дышалось все-таки легче, чем в вагоне. Стоя нос к носу с Жорой, стиснутый со всех сторон людьми с измученными, в поту и копоти лицами, Воля вдруг подумал о том, что он тут, один среди всех, - человек другой судьбы. Ему не предстоит ехать в переполненном душном вагоне неизвестно куда, неизвестно сколько… Он скоро вернется в просторную чистую квартиру, в комнату, где посреди стола стоит на круглой вязаной салфетке графин с прозрачной холодной водой. После дежурства на крыше школы он на рассвете уснет в своей постели, откинув белое покрывало…
- Знаешь что? - сказал быстро Воля. - Если вы с матерью не знаете пока что, куда ехать, то… к нам можно! Понял?.. У нас хорошо, увидишь. Места хватит. Сейчас возьмем ваши вещи и пойдем! - Ему казалось, что помешать им может только одно: внезапное, сию же минуту, отправление эшелона. Тогда они не успеют. - Помоетесь… Осенью, если от вас фашистов еще не выбьют, в школу на пару будем ходить. Если уже выбьют - домой поедете! Ну?!
Но Жора почему-то не трогался с места, не спешил за матерью и вещами.
- Что ты… - сказал он, слабо улыбнулся и покачал головой. - А разве… разве вы сами еще не уезжаете?..
- Мы?!
В городе, конечно, было тревожно, однако и в последние дни паники не возникало. Считалось, что немецкое наступление будет остановлено у старой советско-польской границы, существовавшей до тридцать девятого года. Это мнение было для Воли особенно убедительным, потому что его разделял Гнедин.
- Мы никуда не уезжаем, - твердо, чуть отчужденно ответил Воля.
Мальчик не обратил на его тон никакого внимания.
- Нельзя упускать момент, - произнес он медленно и, как показалось Воле, с той особенной внятностью, с какой обращаются к глухим, угадывающим слова по движениям губ. - Это очень опасно, - добавил он, и опять движения его губ были нарочито раздельны и четки…
- А что безопасно? - спросил Воля с усмешкой. - Уехать подальше?
Не замечая усмешки, Жора кивнул:
- Подальше. Например, вот в… знаешь крупный город на Урале?.. Носит имя известного большевика…
- В Свердловск? - громко подсказал Воля. - А то еще можно в Омск! Или лучше в Томск?! А?..
Ему показалось, что он глядит на Жору презрительным, испепеляющим взглядом, а на самом деле он смотрел на него обиженно и растерянно, сам испуганный внезапным, бесповоротным переходом от жалости к неприязни… "Трус! - думал он. - Ему только подальше бы!.. Трус!"
И, чтобы не сказать этого вслух, он, не прощаясь, без слова ринулся из тамбура вниз по лесенке, спрыгнул на землю и побежал к вокзалу…
* * *
Дома Воля застал мать, Гнедина и Бабинца (он жил в доме напротив и был родичем Прасковьи Фоминичны, отцом ее племянника Кольки) за разговором, важность которого была видна по их лицам.
- …поездом или автомобилем - все равно, и безотлагательно, - говорил Евгений Осипович, настойчиво глядя на Екатерину Матвеевну.
- Или пешком? - спросила та, и на Волю, еще не вполне понявшего, о чем у них речь, пахнуло близостью опасности.
- На худой конец, - покачал головой Гнедин, не исключая такого варианта, но сомневаясь в нем. - Пешком - далеко ли…
- Почему? И пешком далеко можно уйти, - перебил Бабинец, хотя у него была только одна нога. - Знать бы куда!..
Тут все трое заметили вошедшего Волю и переглянулись между собой.
- Вот понимаешь ли… - сказал Гнедин и сделал над собой какое-то усилие. - Из сегодняшней сводки видно, что линия старой советско-польской границы перейдена фашистской армией. Ну, и теперь… Вряд ли на их пути сюда есть рубежи, которые можно долго удерживать.
Он произнес это так, как докладывал бы своему командарму о поражении, не имея оправданий.
- Как же?! - с испугом и, показалось Евгению Осиповичу, с укором спросил Воля. - Вы же говорили, что…
- Не знаю, - тяжело ответил Гнедин и наклонил голову. - Ну, так… Пойду с Машей прощусь, - проговорил он и для одного Воли - остальные знали уже - добавил: - Я ведь сегодня уезжаю.
* * *
Все последние дни Евгений Осипович настойчиво пытался дозвониться по междугородной в Москву, в Наркомат обороны. Он звонил с почты, из кабинета горвоенкома, - без успеха. С Москвой не было прямой связи, линия была перегружена. В переговорах с Москвой решались вопросы формирования новых воинских соединений, эвакуации предприятий на восток, судьбы крупных коллективов, жизни или смерти тысяч людей. А он звонил, чтобы спросить о себе одном, о своем назначении…
Гнедин понимал, что с началом войны объем работы Наркомата обороны по меньшей мере утысячерился. Как же теперь можно было надеяться, что его дело решится, что на него будет затрачено время в больших кабинетах на улице Фрунзе, когда и в предвоенные, почти спокойные недели что-то, видно, было важнее, первоочереднее, чем его назначение и судьба.
Невероятно, нелогично было полагать, что ему удастся дозвониться в Москву, что его звонок сыграет роль, и Гнедин не надеялся, но и попыток не прекращал.
"Наверно, логично было бы, - думал он как-то в те дни, идя с Машей по городскому парку, по центральной аллее которого маршировали новобранцы, только что надевшие военную форму, - если б я был сейчас в бою или в земле, с немецкой пулей в сердце. Но я жив, и я… штатский непризывного возраста. Частное лицо в цивильном костюме…"
Он усмехнулся. Ему вспомнилось, как на сессии ВЦИКа старый большевик, предреволюционные годы проведший в Швейцарии, сказал ему (Евгения Осиповича посылали тогда лечиться за границу): "Не представляю себе вас в цивильном - это, право же, все равно что Семен Михайлович без усов или Ока Иванович без подусников!"
Человека, сказавшего это, не было теперь в живых, и он уже не мог увидеть ни Гнедина в цивильном, ни еще многого, что переменилось в жизни так, как он не сумел бы себе представить наперед… Впрочем, усы Семена Михайловича и подусники Оки Ивановича сохранились, какими были.
В тот день и час, когда Воля на вокзале предлагал мальчику-беженцу сойти с эшелона и остаться в их городе, Гнедин все-таки дозвонился в Москву, в наркомат. И, раньше чем он успел себя назвать, его узнал по голосу генерал, служивший лет десять назад у него в дивизии начальником штаба. Генерал сказал, куда Гнедину следует выехать за назначением, сказал, что вызов ему уже послан, спросил, откуда звонит Евгений Осипович, и, узнав, откуда, добавил, чтобы он поторопился.
- Слушаюсь, - отвечал Евгений Осипович, и с этой минуты не было больше штатского Гнедина. Снова он знал, куда ему надлежит прибыть, в чье распоряжение явиться. На миг он ощутил спокойствие и так часто возникавшую когда-то уверенность, что сил у него хватит, что он прибудет, явится, выдюжит. А вслед за этой счастливой минутой пришла другая - он подумал о Маше, которой больше не принадлежал, как вчера, и вздрогнул так, будто всем естеством вспомнил испытанную нестерпимую боль…
Вчера вечером, когда он умывался у крана во дворе, Маша подбежала к нему в новом платьице, сшитом Екатериной Матвеевной. Ничего не говоря, она постояла перед ним, ожидая, что он сам заметит на ней обнову. Екатерина Матвеевна на расстоянии наблюдала за Машей, стоя возле примуса, на бесцветном пламени которого нагревался чайник.
- Великолепное платье сшила тебе тетя Катя, - сказал Евгений Осипович. Он вытер лицо и с нарочитой тщательностью протер глаза: как бы затем, чтобы еще лучше рассмотреть платье на Маше. - Мне очень нравится. Я сначала тебя не узнал, подумал: кто эта девочка такая нарядная?.. Может, подумал, для Маши будет подружка?..
- Оно как раз по мне, не жмет нигде, а старое мне жало под мышками, - сказала Маша, очень довольная его словами, и он впервые заметил, как мягко она произносит шипящие - похоже на Люсю.
- И когда это тетя Катя научилась девочкам платья шить такие замечательные? - продолжал он изумленным тоном, чтобы продлить приятный Маше разговор.
- Когда она была маленькая, она обшивала своих кукол, - серьезно отвечала Маша, до конца веря, что ему интересно и важно узнать, как появилось на свет ее красивое платье. - А теперь она попробовала сшить на меня. Дядя Женя, тетя Катя сказала, что фашисты, как придут, убьют нас всех. - Она произнесла "фашисты" с очень мягким "ша" и чуть старательнее, чем другие слова. - Да?.. Они что же, всех подряд убивают, фашисты? - Маша спросила об этом без страха, и видно было, что она с удовольствием повторяет недавно еще неизвестное слово, безотчетно щеголяя и этой "обновой".
- Может быть, они сюда вовсе и не придут, - отвечал Евгений Осипович. - А может быть, мы от них спрячемся и они нас не найдут!..
Он проговорил это успокоительным тоном, но Маша и не боялась; едва дослушав его, она побежала, легонько подпрыгивая, в другой конец двора, и вышло вдруг, что это не ей, а себе самому сказал он, как ребенку, утешительные, ненастоящие слова… И он поежился от них и поморщился.
А Маша уже снова бежала к нему. Она приближалась, почему-то отворачивая лицо, а потом остановилась и, глядя вбок и в землю, сказала тихо:
- Она говорит, я сирота… Я слышала. - Гнедин бросил взгляд в сторону, откуда прибежала Маша, и увидел Прасковью Фоминичну, сидящую с Бабинцом на низкой садовой скамеечке. - Значит, мамы нет? - спросила Маша.
Голос ее от слова к слову становился все тише, точно иссякал.
- Как - нет? Есть мама, - ответил он медленно и твердо. Потом наклонился к Машиному уху и, кивнув в сторону Прасковьи Фоминичны, энергично проговорил: - Не надо этого повторять, но она глупая женщина! Понимаешь?..
- И бабушка ведь есть же? - спросила Маша чуть окрепшим голосом, но с неуверенностью и мольбой.
Гнедин резко, утвердительно качнул головой и добавил то, чего не собирался говорить, чего никак не ожидал от себя еще минуту назад.
- И папа есть! - произнес он с силой, с неутихшим раздражением к "глупой женщине".
- Где? - спросила Маша. До этой минуты она глядела на Евгения Осиповича в щелки между веками, не то щурясь, не то силясь удержать слезы, а теперь глаза ее разом широко раскрылись, и по лицу, с которого исчезло плачущее выражение, свободно покатились слезинки. - А где?
- Здесь. Я, - ответил Евгений Осипович и, пугаясь Машиного молчания, живо добавил: - Что, не веришь?
- Верю. - Маша не отрывала от Гнедина больших, мокрых, широко открытых глаз, - Дядя Женя, вы где были?
- Когда? - не понял он.
- Всегда, - ответила Маша, удивляясь его вопросу.
- Где я был и почему меня с тобой и мамой не было, - сказал он и помедлил немного, словно передохнул, - это ты узнаешь, когда вырастешь!
Гнедин нагнулся, взял Машу на руки и, крепко прижимая к себе, выпрямился во весь рост. Минуту он постоял так, не двигаясь.
- А еще не уедешь на целый год? - вдруг спросила Маша у него за ухом, и "целый год" прозвучал в ее устах как невообразимо огромная мера времени, как "тыща лет" для него…
- Нет, - сказал он.
* * *
Евгений Осипович ушел проститься с Машей, порог комнаты переступила Прасковья Фоминична, между нею, матерью и Бабинцом завязался уже разговор об отъезде без промедления, а Воля слушал их невнимательно и нетерпеливо, ожидая случая вернуться к старому разговору, который с уходом Гнедина был, казалось ему, не кончен, а только прерван: как это случилось, что им придется все-таки уезжать?!
Как раньше, в мирные дни, мать обсуждала, бывало, с тетей Пашей перед каким-нибудь семейным празднеством, сколько брать на базаре мяса на холодец, сколько потребуется муки на пироги и хватит ли мужчинам для веселья столько-то бутылок вина, так сейчас она решала, сколько с собою взять продуктов на первые дни пути, какие с собою захватить теплые вещи, что придется оставить… И сейчас, как раньше, все решалось быстро, диалог женщин был краткий, дельный, он напоминал диалог специалистов, которые понимают друг друга с полуслова и уважают друг в друге эту способность.
Бабинец, чьи советы по части домашнего хозяйства и стряпни житейски опытные женщины, случалось, осмеивали с порога, на что он ничуть не обижался, сейчас ничего не добавил к тому, что порешили без его участия. Он сказал только:
- Что ж, это правильно всё, если в поезд сядем.
- А если пешком, - ответила тетя Паша, поняв его, - так тут и рассуждать нечего. Тогда налегке надо.
Они продолжали говорить, а Воля лихорадочно вспоминал о том, как простился сегодня с мальчиком на станции, как еще вчера Гнедин сказал, что не считает положение города угрожаемым. И вот теперь…
- Воля! - позвал из-за стены Гнедин, и через мгновение Воля уже стоял на пороге той из двух тети Пашиных комнат, где обосновались недавно Евгений Осипович и Маша. - Ну вот, - произнес Гнедин так, будто перед этим сказал уже многое и теперь только подводил итог. - Я уезжаю, ты знаешь. Наркомат обороны уведомил меня, куда я должен явиться за назначением.
Воля понял, что произошло то, чего Евгений Осипович так долго ждал и желал, о чем он сам еще недавно так сильно мечтал: Гнедин вновь превращался в командира Красной Армии, может быть, снова в комдива!.. Нечто очень важное становилось в жизни на свое место, но уже столь многое стронулось со своих мест за последние дни, что Воля смог почувствовать лишь мимолетную радость.
- Поздравляю, Евгений Осипович, - сказал он.
И Гнедин совершенно вскользь, кивком поблагодарил его и тут же продолжал:
- Я поручаю тебе Машу. Ты ее береги. Вы все сейчас, видимо, тоже отсюда уедете - подальше от войны. Но мы обязательно увидимся - где, точно я не могу сказать… Вот. Ты ее оберегай, как я бы ее оберегал. Ладно? - спросил он и, как бы не сомневаясь в Волином ответе, ожидательно посмотрел на Машу.
Маша выглядела такой испуганной, какой не была даже в ночь на двадцать второе, когда они все проснулись от взрывов. Воле показалось, что ее бьет дрожь.
Гнедин сказал:
- До свиданья, ребята. - Он протянул Воле газетный сверток, перевязанный бечевкой: - Это фотографии. Машины… и мои тоже родственники. Нужно бы сохранить.
Затем Евгений Осипович взял чемодан, с которым две с половиной недели назад вошел в этот дом, и направился к двери. А Волю поразили простота и быстрота, с которыми он уходил из их жизни…
- Нет, папа, нет! - закричала вдруг Маша, бросилась за ним и зарыдала, сейчас же плотно прижав к лицу маленькие руки и словно бы силясь не дать рыданиям вырваться наружу.
- Маша, я остаюсь, не ухожу, - решительно сказал Евгений Осипович и вернулся от двери, поставил к стене чемодан, сел и усадил Машу к себе на руки.
На мгновение Воля поверил, что намерения его переменились.
- Не уйду, я же сказал, - повторил Гнедин, думая о том, как быстрее успокоить ее и уйти.
В комнату вошла Екатерина Матвеевна. Она окинула всех троих быстрым взглядом, потом, чуть помедлив, остановила его на Маше. И тем особенным голосом, которым взрослые говорят иногда как бы между собой, а на самом деле - для детей, голосом, рассчитанным на несмышленышей, но чем-то сомнительным для их уха, предложила;
- А что, если вы, Евгений Осипович, поедете, куда вам надо, так? А мы туда тоже приедем с Волей и Машей?.. И вы там будете командовать, а мы - жить рядом! А?..
- Что ж, это можно будет, - неуклюже выговорил Гнедин, стараясь попасть ей в тон.
- Ну, порешили. - Екатерина Матвеевна погладила Машу по руке, которую та прижимала к лицу, после чего отлепила ее от мокрого Машиного глаза. - Отпускаешь пока что папу?
И Маша, смутно чувствуя, что не в ее согласии дело, что все равно придется отпустить, но слова ее зачем- то ждут, сказала:
- Да.
И сразу Гнедин встал, взялся за ручку чемодана… Екатерина Матвеевна поспешно, встревоженно и строго бросила ему:
- Присесть перед дорогой… Как же?..
Она, Воля, Маша сели рядом на кровать, Евгений Осипович опустился на чемодан.
Минута, которую затем он провел в неподвижности и молчании, не была для Гнедина пустой. Она была прощанием с людьми, сидевшими перед ним, и еще каким-то прощанием.
Он ощущал ее как рубеж.
И одновременно это была минута ясности, полной и резкой, во всем главном.
Люсю было не воскресить. Машу было не уберечь. Родину надо было, однако, защищать.
Он хотел защищать ее когда-то при помощи непробиваемых оборонительных линий, каких не знала военная история, при помощи техники, которую он видел на испытаниях и считал самой передовой в мире, управляемой командирами, не имевшими себе равных в умелости и отваге. Он верил, что врага удастся победить малой кровью.
Но пролита была уже большая кровь, каждый день она продолжала литься, и этой большой кровью нужно было суметь победить.
Через минуту после ухода Гнедина Воля бросился его догонять. Вопросы, которые во время торопливого прощания нельзя, не к месту было задавать Евгению Осиповичу, тяжело стучали ему в виски, - никто, кроме Гнедина, не мог на них ответить, и никто, кроме него, не стал бы его слушать сейчас…
Воля бежал к вокзалу, и, чем ближе к нему, тем больше становилось на улицах людей, стремившихся в том же направлении. Ни на секунду не замедляя бега, ловко лавируя между группами, он настиг Гнедина в тесном переулке, ведшем к вокзальной площади, и, задыхаясь, положил сзади руку на его плечо.
Евгений Осипович живо обернулся и спросил:
- Решил проводить? Мама знает, где ты?
Воля кивнул, шумно дыша, и сбоку посмотрел на Гнедина, и сразу тот узнал этот взгляд: так вот, чего-то требуя или о чем-то моля, смотрел на него этот мальчик, когда спрашивал, что ему ответил Ворошилов…