* * *
- Тише, довольно, сейчас же перестань! Валентину Ивановну разбудишь, слышишь!
- Я ведь хотела… - Варя захлебнулась от слёз.
- Когда-нибудь потом расскажешь мне всё. А сейчас не надо. Я рада, что ты вернулась сама, понимаешь, сама? Всё будет хорошо. Правда?
- Да, бабушка… - Варя схватила её худую спокойную руку и прижалась к ней горячим лбом.
- А теперь вот что: сейчас пойдёшь к девочкам в спальню и ляжешь спать. Завтра утром вместе со всеми будешь убирать в поле картофель. Потом вернёшься в Сайгатку. Ты будешь приходить сюда учиться каждый день с сыном дяди Кирилла - Спиридоном. А жить останешься в Сайгатке. Я не хочу, чтобы другие ребята в интернате могли позавидовать: вот Варя со своей бабушкой, а мы одни. Поняла?
- Да. А Вадим?
- Вадим - другое дело. Ты же знаешь, какое у него слабое здоровье! Да и Сергею Никаноровичу без него будет слишком тяжело… А тебе это даже полезно. Ну, успокоилась?
- Успокоилась.
Ольга Васильевна подняла Варину голову и поцеловала в спутанные волосы. Потом вынула платок и стала вытирать размазанные по щекам слёзы.
- Пойдём, я тебя устрою. И вот возьми, утром почитаешь. - Она достала из ящика стола два конверта.
В учительской горела свеча. По-прежнему на диване, отвернувшись к стене, крепко спала уставшая Валентина Ивановна. Ольга Васильевна прикрыла её своим пальто, и они с Варей вышли в коридор. На цыпочках прошли мимо спальни мальчишек.
- Легли они? Вадимка с Сергей Никаноровичем? - шёпотом спросила Варя.
- Как будто. - Ольга Васильевна прислушалась. - В общем, для Вадима это, пожалуй, тоже полезно было. Пойдём.
Следующая дверь была приотворена. В большой, с высокими незавешенными окнами комнате в несколько рядов спали на сенниках девочки. Лунный свет лежал косыми полосами на тёмных одеялах, на сбившихся подушках. Кто-то у стены поднял взлохмаченную голову, спросил со страхом:
- Кого? Кого вам?
- Это я, Ольга Васильевна. Спи спокойно.
Они осторожно обошли сенники. В углу около шкафа лежал ещё сенник, свободный. Вместе с Варей они взбили шуршащее сено. Ольга Васильевна достала из шкафа простыню, шепнула:
- Покроешься пока моим платком, я принесу ещё что-нибудь. - Подоткнула у маленькой, разметавшейся во сне девочки сползшее одеяло и вышла.
Варя присела на сенник. Кто-то проговорил в глубине комнаты: "Не перескакивать, они быстрее от оврага добегут!.." - и заворочался на сене.
Варя расшнуровала ботинки, сняла жакетку, вынула и сунула под сенник чехол с ножиком, конверты. Потом подумала, достала конверты и на цыпочках, босая, подошла к окну. С бездонного, черневшего за ним неба ярко светила луна. Варя разорвала конверт и свободно, как при дневном свете, стала читать:
"1 сентября 1941 г. Москва.
Родная моя девочка!
Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась, как беспокоюсь, всё ли у тебя в порядке! Ведь пока от вас дойдёт письмо, проходит почти месяц. Доченька моя, дядя писал мне и Вера Аркадьевна, что ты за лето всё-таки загорела и поправилась. Я рада, что ты живёшь сейчас спокойно и не у чужих, как многие другие ребята. А мы с Наташей остаёмся одни - бабушка с Сергей Никаноровичем и Вадимкой уезжают… Наверное, будут жить с интернатом на Каме, возле вас, тогда обязательно сразу про всё напишите. Варюша, у нас сейчас нехорошо, тревожно и прилетают "гости". Но Наташа держится молодцом. И ты, моя родная, не подкачай, будь умницей, ведь ты уже большая и всё понимаешь. А если с бабушкой встретишься, помогай ей, потому что не в её годы всё это переносить, и ты знаешь, какая она у нас, никогда ни на что не пожалуется. На тебя теперь вся надежда! Наташина подруга Катя живёт пока у нас, очень её жалко - от её брата второй месяц нет известий… Целую, обнимаю мою ненаглядную, дорогую девочку. Не забывай свою маму".
Второе письмо было от Наташи.
"Варя, я не могу больше молчать, посылаю тебе это письмо потихоньку с бабушкой, не знаю, получишь ли. Варя, здесь очень страшно, мне иногда хочется плакать, но я не плачу, чтобы мама не беспокоилась. Она стала такая худая, целый день на работе, а ночью за меня дежурит (мы все дежурим у своих домов), чтобы я спала, а я спать не могу. Варя, Катину маму убило снарядом в полевом госпитале, а дом их разбомбили, она теперь совсем одна осталась, потому что её брат лётчик тоже пропал без вести. Мама хлопочет устроить её в детский дом, чтобы уехать отсюда, а пока она с нами. В Овражки больше не ездим. В нашем доме живут эвакуированные из Киева, целых четыре семьи. Дорогая Варюшка, я не знаю, как будем дальше жить, только я маму всё равно не оставлю, хоть она и хочет. Пиши нам почаще, хоть бы скорее всё это кончилось, Варюшка дорогая.
Твоя сестра Наташа. Муха пока жива".
Часть третья
Будни
Зима приходит на Каму обыкновенно в середине ноября. Но осень сорок первого года была не обыкновенной. С начала октября, когда интернат вышел вместе с тайжинским колхозом убирать картошку, пошёл снег, смешанный с дождём. Тая, он падал на землю и превращал её в холодное месиво.
Это было нелегко: пригнувшись, коченеющими пальцами выбирать скользкие, как лягушки, картофелины, счищать с каждой налипшие комья земли…
Освободили от работы только первоклашек. Остальных разбили на звенья и бригады; каждой выделили десять длинных, взрыхлённых плугом борозд. Картофель надо было сносить корзинами в огромные, похожие на груды серого булыжника кучи.
Как это ни странно, Валентина Ивановна, руководившая работой, назначила старшим в бригаде мальчишек Вадима. То ли за его серьёзность, то ли потому, что думала - стыдно будет остальным лениться перед слабым, но старательным товарищем.
Сначала дела в Вадимкиной бригаде шли неплохо. Портил всё, конечно, Женька Голиков, Мамай.
Он швырялся в девочек картофелинами, рассыпая, волочил по бороздам тяжёлую корзину, задирал ребят. Наконец, устав, развалился на мокрой земле и замолчал.
- Голиков, встань сейчас же! - прокричала с другого конца поля Валентина Ивановна. - Простудишься!
- Полежать охота, - вяло ответил Мамай.
- Голиков, прекрати безобразие, кончай борозду!
- А мне надоело.
Валентина Ивановна двинулась было к нему по полю, но её позвал кто-то из другой бригады, а Мамай, прицелившись, ловко запустил картофелину в шагавшую за плугом с лопатой в руке Варю. На ногах у Вари наросли большие и тяжёлые, как гири, комки глины.
- Ты… что? - даже не рассердилась увлечённая работой девочка.
- А ничего.
Мамай перевалился на бок.
- Эй, бригадир, так и будем весь день в грязи рыться? - с вызовом крикнул он Вадиму.
- Да. Так и будем. Ты, Женя, сам должен понимать, не маленький. - Вадимка обтёр розовый потный лоб и громко чихнул. - Ещё вон сколько осталось!
Мамай потянулся, пнул ногой корзину, со звоном отшвырнул ведро. Лицо у него было синее и злое.
От крайней борозды к нему шла Ольга Васильевна.
- Голиков, опять ты от работы отлыниваешь? Стыдись!
- А что я, крот, в земле рыться?
- Да, крот! Надо же к зиме готовиться. Для тебя же!
- Для меня? Вся эта картошка? - Мамай даже развеселился. - Да с меня одной корзины за глаза… А тут… - Он обвёл рукой.
- Оставьте его, Ольга Васильевна! - крикнул из соседней бригады Сергей Никанорович. - Не хочет, не надо. И без него справимся.
Мамай сразу же повернулся к Ольге Васильевне спиной.
- Ты что, значит, совсем больше не будешь работать?
- У меня руки не владеют, замёрзли… - плаксиво, но с издёвкой протянул он.
- А ты бы побольше на земле лежал. Хорошо. Тогда сию же минуту уходи с поля домой. Слышишь? И грейся там.
- Ну и что ж, испугали. И уйду!
Мальчишки на соседних бороздах слушали уже с любопытством и скрытой завистью - устали все здо́рово.
А Мамай, вскочив, упрямо нахлобучив на глаза шапку и переваливаясь, побрёл к дороге. Ребята молча провожали его глазами. Когда он поравнялся с последней бороздой, вдоль первой легли ещё пять человек. Остальные тоже кое-где перестали рыть.
- Ребята! - громко крикнула Ольга Васильевна. - Кто не хочет больше работать, пусть уходит вместе с Голиковым! Я разрешаю. Пожалуйста, уходите. И ты, и ты, и ты…
Лежащие на борозде мальчишки переглянулись недоуменно - Ольга Васильевна говорила совершенно спокойно, даже весело. Кто-то поднялся неторопливо, взял валявшуюся кепку. Вот и второй, воровато оглянувшись, потянулся за Мамаем…
- Но тогда вы должны вместо себя прислать сюда малышей. И предупредить дежурных по кухне, что мы остаёмся здесь до позднего вечера, а если понадобится - и на всю ночь. Картошку надо выбрать сегодня же: если выпадет большой снег, она помёрзнет!
На минуту в поле стало тихо.
Теперь уже все прекратили работу и со жгучим любопытством следили за удалявшимся вразвалочку Мамаем, за теми, кто собирался следовать за ним. А они вставали с земли поёживаясь, медленно, точно взгляды товарищей пригибали их обратно.
- Не уйдём мы… Не надо сюда малышей… - тихо сказал наконец один.
И всё поле точно вздохнуло. Снова зашевелились между бороздами тёмные спины, полетели в корзины скользкие картофелины. Девочки, встав цепью, как по конвейеру, передавали друг дружке полные вёдра.
На следующий день к вечеру подморозило совсем.
Накануне ребята вернулись промокшие, усталые, голодные, как волки, но весёлые. С Мамаем все, точно сговорившись, избегали встречаться глазами. Один Вадимка на правах бригадира, жалея Мамая (он видел, Женьку самого скребут по сердцу кошки!), заговаривал с ним. Но Мамай так цыкнул: "Отстань, очкарик, и без тебя тошно!" - что Вадимка стушевался. К тому же ему нездоровилось, наверное, простудился в поле…
Мамай стоял одиноко в коридоре у окна. Темнело. Во дворе сгружали дрова. Круглые светлые поленья со звоном падали на подмёрзшую землю и отскакивали от неё. Звук при этом получался такой, как будто стреляли зенитки. Вот на крыльцо выскочил Алёша Красильников с колуном в руке, кто-то с Сергеем Никаноровичем покатил к забору большое коричневое бревно. Приволокли тачку, и Валентина Ивановна в тулупе и мужских калошах прошлёпала через двор в кухню. Мамай прислонился к окну и запел:
Ветер чёрную тучу метёт,
Знать, осталось мне жить недолго,
А внизу под обрывом течёт
Голубая свободная Волга!..
В спальне мальчишек было непривычно пусто. Топчаны с белыми подушками делали её похожей на больничную палату. У окна лежал закрытый до подбородка одеялом Вадим.
- Ты это почему ужинать не идёшь? - тихо и строго спросил он Мамая и поправил рукой забинтованное горло.
- А сам чего не идёшь?
- Я же не могу, ты видишь. Мне сюда принесут. Шёл бы лучше.
- Помалкивай, очкарик, совсем расхрипишься! - беззлобно ответил Мамай.
Ему постыло здесь, в Тайжинке, всё: топчаны, покрытые серыми одеялами, топот ног по коридору, унылые тучи…
- Во-первых, я не очкарик. А во-вторых, у нас сегодня пироги с капустой, - ещё строже сказал Вадимка.
- Думаешь пирогами меня задобрить?
- А зачем мне тебя задабривать? Просто дедушке тебя разыскивать на ужин придётся.
- Ну и помалкивай.
Мамай навалился грудью на подоконник и во всё горло заорал:
А внизу под обрывом течёт
Голубая свободная Волга!..
Вспомнились вдруг Москва, дом, отец с матерью… Как они баловали его! Выполняли каждое желание: перед самой войной купили велосипед, фотоаппарат, обещали свезти к морю - и всё только за то, что перешёл в шестой класс… А здесь? Вчера картошка, сегодня дрова, завтра дежурство на кухне. Скука, скука…
Во двор ввалились девчонки с кошёлками. После обеда их всех послали в лес за рябиной. Мамаю сразу до оскомины захотелось погрызть хрустких, сладких от мороза ягод! Побыть на воле, у реки…
Он отошёл от окна, сдёрнул с гвоздя ушанку, напялил пальто.
- Куда это ты одетый идёшь? - удивился Вадим.
- Да что ты ко мне привязался? "Куда, куда"… На кудыкины горы!
- Ты говоришь глупости. Кудыкиных гор здесь нет. Опять моему дедушке тебя потом разыскивать? Да?
- Нечего меня разыскивать! Никому я не нужен! - с сердцем ответил Мамай и рванул дверь.
В коридоре по грязным половицам гулял ветер.
- Голиков, Женька, вернись! - тонко прокричал из спальни Вадим. - Мамай, слышишь?
Но тот уже не слышал его. Сбежал по лестнице, нарочно громко стуча каблуками, так что из учительской высунулась Валентина Ивановна с валенком в руке и тотчас захлопнула дверь.
Мамай прошёл мимо пионерской комнаты, там занимались старшие девочки, прямо на улицу. Обогнув школьный двор, спустился по обрыву к реке. От неё наползал рваный туман.
Мамай перешёл мост, постоял у воды. Ветер морщил её, сгонял к берегу чёрные листья. Там, где начинался осинник, они густо покрывали землю. Оглянувшись на оставшуюся позади деревню (кой-где в окнах уже засветились огни), Мамай вошёл в лес.
Здесь было теплее, пахло грибами. Тонко вызванивали на ветру голые ветки. Мамай прислушался: кто-то шёл по дороге. Но темнота так быстро накрывала землю, что нельзя было разобрать кто, Мамай вложил в рот два пальца и свистнул. Шаги смолкли, хрустнул лёд в колее.
На краю дороги сидела девочка. Мамай узнал её: она приехала не с ними из Москвы, а появилась в интернате недавно и каждый вечер уходила в соседнюю деревню к родственникам.
- Ой, ты что? - спросила девчонка, лязгнув зубами. - Куда это собрался?
- Никуда.
- Из интерната?
- Чего я там не видел? - грубо сказал Мамай.
Она упёрлась рукой в землю и с трудом поднялась.
- Врёшь, - сказала уверенно, - интернатский. Я тебя знаю, ты в меня картошкой на поле стрелял!
- А-а, запомнила!
Она вдруг ойкнула и схватилась за коленку. Мамай сунул руки в карманы и покачался на каблуках.
- А ты куда строчишь?
- Я - домой.
- Ге, до дому нам не достать! Завезли сюда…
- Мне в Сайгатку.
- Благородная, со своими живёшь?
Она подобрала пальтишко, потопала ногой.
- Ты, знаешь, лучше бы обратно шёл. Хватятся тебя…
- Учительница какая нашлась. А может, я совсем в интернат не вернусь? Тебе вот можно…
- Что можно?
- Да домой. А я, может, тоже домой хочу. - Он вдруг решил попугать её: - Отдавай деньги!
- Какие деньги? У меня нет.
- Тогда пальто скидавай.
- Зачем?
- Вместо денег! Я отсюда тоже домой уеду, пригодится.
Она распустила большой рот и сказала совсем по-девичьи:
- Дурак толстый, тебя же по дороге сцапают! Да на эвакопункт. И обратно с патрульным привезут.
Мамай захохотал:
- Меня не сцапают.
- Нет, сцапают. А в Москву и вовсе не пустят.
- Кто это, интересно?
- Милиция, охрана города. Зря тебя, что ли, от бомбёжек сюда везли?
- Много ты знаешь… - проворчал он.
Варя опять ойкнула и села возле колеи.
- Что пищишь? - сердито спросил Мамай.
- Ногу больно. Спирька отчего-то сегодня в Тайжинку не пришёл.
- Какой это Спирька? А, Барон-Спиридон! Знаю такого… Без него уж и дороги не найдёшь?
- Мне бабушка давно, ещё засветло, велела возвращаться, а я с девочками на рябину ушла, - виновато сказала Варя. - И там ногу подвернула. Боюсь я одна… - призналась смущённо.
- Что ж теперь делать будешь?
- Знаешь что? Если я здесь посижу, а ты добеги к Сергею Никаноровичу и отпросись. Он отпустит - ты со мной вместе к нам и пойдёшь. Вот как будто дома и побываешь. У нас! А? - Варя даже повеселела. - Как будто в гостях!
- Какая нашлась, в гостях… Зачем мне отпрашиваться? Сергей Никанорович сказал - иди куда хочешь, только завтра на уроки не опоздай. Я только что его спрашивал, - соврал неожиданно Мамай.
- Правда? Вот и хорошо! - обрадовалась Варя. - Нет, мы с тобой завтра ни за что не опоздаем…
Голые ветки осин зазвенели сильней - по лесу прошёлся ветер. И, тронутый им, с неба посыпался частый крупный снег.
Когда за Мамаем захлопнулась дверь спальни, Вадим несколько минут внимательно слушал. В коридоре было тихо. Он опустил ноги с топчана и ещё раз, на всякий случай, позвал:
- Голиков, Мамай, вернись!
Где-то далеко, уже на лестнице, громко хлопнула входная дверь.
- Всё равно я тебя догоню… - забормотал, слезая с топчана, Вадимка. - А то опять потом дедушке бегать…
Дрожа от озноба, он стянул с вешалки за шкафом чей-то шерстяной шарф, обмотал им шею, сунул ноги в чужие мокрые валенки, нацепил дождевик и бросился к двери. Потом быстро вернулся к своему топчану, взял приготовленный на табуретке порошок с лекарством, на ходу ссыпал его в рот и выбежал в коридор.
Ни внизу, ни во дворе Мамая не было видно. Под навесом во дворе разговаривали и смеялись поужинавшие ребята. На крыльце Серёжка Груздь чесал щепкой чью-то забежавшую из деревни свинью.
- Вадимка, зачем встал? - крикнул он. - Тебе же сейчас ужин принесут!
- Я только посмотреть.
Вадим хлопнул калиткой, выскочил на улицу. Она была тоже пуста. Перепрыгивая через подмёрзшие лужи, он побежал проулком к сеновалу. Мамая там тоже не было, на воротах сеновала висел огромный ржавый замок. За старой кузницей в чёрном пруду, гогоча, полоскались гуси.
Вадим обежал кузницу, спустился с обрыва к мосту. Холодный туман сразу, как стеной, отгородил его от Тайжинки.
- Женька! Мама-ай! - несколько раз тонко прокричал Вадим.
"А-ай.." - ответил осинник с того берега.
Вадимка торопливо перебежал мост, вошёл в осинник. Мягкие листья зашуршали под ногами, приглушая шаги.
Один раз ему показалось, что впереди слышны голоса. Деревья сливались друг с другом, становилось совсем темно. Вадимка выбрался к дороге, ведущей на Сайгатку, раздвинул осины и вдруг почти по колено провалился в затянутую тонким льдом колдобину. Валенки, как губка, набухли ледяной водой.
- Мамай, Женька, где ты? - в последний раз изо всех сил крикнул Вадим.
Никто не отозвался. В лесу было тихо.