Шел пятый день, как отец уехал на путину. При нём не удалось сходить и ознакомиться с поселком. Он уходил туда то рано утром, когда я ещё спал, то просто не брал меня с собой, торопясь на какие-то собрания. Только однажды, по пути в магазин, мы с мамой заходили в большой дом, где никто не жил, но было людно. Были тут мужчины, но среди них я увидел несколько женщин в брюках. Мужчины и женщины перебирали сети, сворачивали их и носили к лодкам на берегу. Это было ещё до отъезда рыбаков на тони. Потом я не ходил в посёлок. Одному было страшновато: между домами бродили огромные собаки, они рычали, лаяли, кидались на людей в малицах и паницах, а у меня русской замшевой одежды ещё не было. А собак в поселке много, как людей. Даже, наверно, больше! Всё время стоял над рекой лай, визг и вой. Собаки скучали по хозяевам, уехавшим на путину. Сначала я не понимал, для чего людям такие большие собаки и столько много, но бабушка объяснила, что нужны они для езды. "Зимой поселковые люди ездят на них, как на оленях, - сказала она. - Есть у нас, ненцев, даже слово "вэнодэтта" - собакооленевод. Это люди, у кого нет оленей и не умеют за ними смотреть. Вот они и ездят на прожорливых и кусачих собаках. Лентяи и только!" Я представил, как ездят на собаках, и мне это показалось смешным и забавным - точно это были ребята, играющие в оленеводов. Хотелось увидеть "вэнодэтту" самому, но было лето, никто не ездил на лающих оленях, и вскоре я забыл о собачьих упряжках.
Всю ночь шел дождь, гремело, солнца, окутанного облаками, не было видно. Я сидел в чуме, только изредка выбегал под проливной дождь босиком и в одной рубашке, чтобы смыть грехи, которые, как говорила бабушка, накопились у меня с тех пор, как я заговорил: по словам бабушки, язык у человека - грязная вещь, и он не всегда подчиняется уму. Я выбегал на улицу под проливной дождь. Иногда секли мне тело кусочки льда, было больно, но бабушка говорила, что надо терпеть: чем больше сечет ледяными градинами, тем чище будешь душой. И я терпел. Небо висело низко, в темно-синей мгле метались молнии, высвечивая широкую грудь реки и мокрые пески на отмелях. Всё живое, казалось, вымерло, гремело небо и вздрагивала земля. Бабушка и мама боялись разжигать огонь. При каждом ударе грома бабушка что-то шептала одними только губами. А мне она говорила:
- Это война, внучек. Война. Это бывает в каждую весну: Хозяин земли Черного хора пошел войной на Хозяина земли Белого хора. Стрелы у Хозяина земли Черного хора каменные, а у Хозяина земли Белого хора - ледяные. Ты слышишь, как гремит? Это гремят полозья их воинов. Почва там - одни камни. Копыта оленей и железные полозья нарт высекают искры. Это - молнии, стрелы их.
Я слушал бабушку, и меня охватывал страх. Вскоре мы с сестрой забились под подушки и лежали, боясь шелохнуться. Так мы и уснули. Мне снился шаман - он стучал дробью по бубну. А когда я проснулся, весело трещал огонь. Это в языках пламени трещали сухие поленья. Пламя торопливо лизало черные от сажи днища котла и чайника. Пахло едким дымом, непривычным для тундры, и густым ароматом вареной куропатки. Через весь чум от дыр на нюках тянулись золотыми нитями лучи солнца. На улице было тихо, и слышался только отдаленный лай поселковых собак.
После чая я вышел на улицу. Солнце светило ярко, небо было высоким и голубым, только далеко над горизонтом, как большое пламя, горели лохмотья облаков. Сочнозеленая трава и листья карликовых березок, ещё мокрые от ночного дождя, под лучами солнца вспыхивали разноцветными искрами.
Я стоял на голом месте возле чума - ни кустика вокруг. Здесь не стояли привычные нарты, на которые можно было присесть.
Я смотрел задумчиво на дома. Люди в поселке тоже, видимо, начали просыпаться: то в одном, то в другом месте начинал валить из труб дым.
- Эй, что ты торчишь, как пугало! Не видишь, что кулики кружат? - раздался чей-то звонкий голос.
Я обернулся. Недалеко от меня стоял, пригнувшись, мальчик в малице. В руках у него были лук и стрелы.
Кулики сделали ещё один круг возле меня, снизились было над большой лужей, но не сели, удалились в сторону желтевших в отдалении песков. Мальчик в досаде махнул рукой и подошел ко мне.
- Тоже мне: нашли место для чума!.. - ворчал он недовольно.
Слова его показались мне странными, и я спросил:
- А что? Чем плохое место?
- Чем-чем!.. - злился мальчик. - Я здесь всегда на куликов охочусь.
- Подумаешь… на куликов! - рассердился я. - Чум, что ли, прикажешь снять?
- Я их от самого Бабьего моря гоню, а ты тут сесть им не дал, - сказал он, глядя себе под ноги. Потом поднял голову и уставился мне в лицо.
Мы долго смотрели друг на друга. Он улыбнулся и спросил:
- Ты кто такой?
- Я?
- Не дед же Матвей! Ты, конечно!
- Василей… А по-взрослому: Микул Вась. Паханзеда, - я всё выложил для солидности.
- Василей? Как - Василей?!
- Так. Василей! Что ещё тебе надо?! - рассердился я, кулаки сами сжались, аж в ладонях больно стало.
- Э-э! Да ты ещё и имя-то свое толком не знаешь! Василий, наверно? Вася?
- Нет. Василей! - отрезал я.
Мальчик втянул голову в плечи и развел руками.
- Гм… А я - Василий. Лаптандер, - он протянул мне грязную, запачканную в глине руку. - Будем знакомы: Вася Лаптандер.
Так мы и познакомились. Вася Лаптандер приходил ко мне почти каждое утро. Ходил к нему и я. Жили Лаптандеры в доме. Позже я узнал, что семья Лаптандеров никогда не имела оленей, и Вася от рождения живет в поселке.
- Не скучно всё время в доме жить? На одном месте? - спросил я однажды у Васи.
Надо было видеть, как он удивился.
- Хэ! Думаешь, лучше в чуме кости морозить? - сказал он, улыбаясь.
- Чум - не дом, где всегда кислый воздух, - не отступал я. - В чуме всегда чистый воздух, и места всегда новые.
- Фу! В чуме я и дня не проживу: дымно, зимой - холод, летом - комары!
Мне почему-то стало неловко за привычное своё жилище. Я почувствовал, что у меня горят уши и щеки. Но Вася спросил вдруг:
- А у тебя, Василей, лук есть?
- Как нет!
- Хорошо, что есть лук, - сказал Вася. - Пойдем на куликов. Я хорошие места кормежки знаю. Куликам там счета нет! За глиняную речку пойдем. В отлив она совсем высыхает. Это за вашим чумом. Но - чур! - чтобы Едрёна Гачь не видела.
- Хэ, Едрена Гачь! - я чуть не засмеялся. - Это ещё что за имя?
Вася улыбнулся.
- Это не имя. "Едрена гачь" - это она так ругается. Её все так зовут. Страшная женщина. А вообще-то она - Анук. Анна Фатеевна, или Фатей Анна. Тайбарей. Как-нибудь я тебе покажу её, - пообещал Вася и, подняв голову, сказал: - Во, слышишь? Вот она.
Слух мой уловил чей-то голос, но я ничего не понял.
- О-о! Едрена гачь! Опять воду тяпкаете?! - раздалось вдруг где-то рядом, когда, выйдя от Васи Лаптандера, я шел по угору к чуму и смотрел на плескавшихся в воде нагих ребятишек.
Шумно смеясь, одни бегали по мелкой воде, брызгали друг на друга, другие плавали, как нерпы, высунув из воды только голову. Я не умел так плавать, и мне было завидно. Грозный окрик женщины всполошил их, и они разбежались кто куда. Какой-то мальчишка-заморыш, держа в руках один пим, растерянно крутился на одном месте. Он-то и стал добычей Едрена Гачи. Мальчишка, видно, искал глазами свой второй пим, но его не было. Женщина подошла к мальчишке широким шагом, схватила его за плечи и повернула к себе.
- А, птенчик! Опять ты мне попался! - сказала громко Едрена Гачь, чтобы слышали все, кто, прячась за валунами, корягами и кочками, смотрели с любопытством на неё.
Мальчик стоял возле своего пима, склонив голову и всхлипывая.
- Уж попался второй раз - не прощу! - громыхала Едрена Гачь, держа мальчишку за плечо. - Снимай штаны-то! Сам добром снимай!
Деваться было некуда. Мальчишка нехотя принялся отстегивать пуговицы, а Едрена Гачь сняла сапоги, затыкала одной рукой за пояс подол широченного сарафана, схватила мальчишку под мышки и побрела в воду.
- Сколько раз надо говорить, едрена гачь, а? Ид ерв не любит, чтобы мутили его воду!.. Жить, что ли, надоело, едрена гачь? Дедушка Ид ерв не терпит долго, едрена гачь! Схватит за ногу и к себе в подводный дом утащит! В рыбу превратит!
Мальчик бился руками и ногами, вертел головой, пытаясь укусить женщину, но та крепко держала его. Когда вода стала выше колен, Едрена-Гачь посадила мальчишку в воду и начала погружать. Она опустила его до пояса, потом до горла, затем быстро толкнула под воду и так же быстро вытащила.
- Вот тебе! Вот! Всех так буду крестить, кто попадется! Кто воду тяпкать будет! Шалить на воде!
Мне жалко стало этого мальчишку и - не помню как, но я оказался возле пима на гальке. Когда Едрена Гачь уже на берегу шлепала мальчишку по худому заду, я сказал:
- Нельзя так, тетя. Он - сустуй! Больно ему и… холодно.
- Нахмуренное лицо у женщины вдруг заулыбалось, но тут же снова сделалось серьезным.
- Пусть больно! Пусть Ид ерва не гневит! - сказала она и отвернулась. Потом снова обернулась ко мне и добавила нормальным голосом: - Я-то что! Искупаю - и всё. А Ид ерв с такими шалунами играть не будет: затащит под воду и шею сломает. У него и так, наверно, голова болит и глаза замутились? Он тоже хочет солнце видеть.
Схватив пим, мальчишка побежал и начал карабкаться на обрывистый берег. Из-за большого валуна выскочила какая-то девочка и подала ему второй пим. Мальчик связал вместе тесемки, закинул пимы за спину, и они - видимо, брат и сестра - полезли на угор.
Я поспешил в чум, чтобы настрогать стрелы и рано утром выйти на куликов.
4. ТУРПАН
Не помню, сколько раз уже мы с Васей ходили на куликов. Охота на них пришлась мне по душе. Вставали рано, когда люди в поселке ещё спали, и шли с луками на лайду, пахнущую глиной, гнилью трав и мхов, застойной морской водой, пропадали там весь день, ползали на животе, подкрадывались к безобидным маленьким куликам-плавункам, которые мало кого боялись и из-за своей беспечности становились нашей легкой добычей. Мы возвращались мокрые, но с полными сумками трофеев. За мокрую одежду нам, конечно, доставалось от матерей, да и плавунки наши были не в чести.
- Снова сякци! - возмущалась мать. - Что толку? Были бы гуси или турпаны, а то - сякци! Одна кожа да кости!
- Будут и гуси, - тихо говорила бабушка.
Мать словно не слышала её:
- Видишь, как малицу-то сгноил? И пимы?.. В чём будешь ходить, как похолодает?
Я понимал, что виноват. Такое не раз уже было. Но я знал, что мать пошумит и перестанет, поэтому молчал. На следующее утро мы с Васей снова уходили на лайду. Тайком уходили. Это повторялось каждый день. Чтобы не мешать друг другу, у нас на лайде были теперь свои места лова. На участок друг друга мы не ступали, если даже и видели много плавунков. Охотились уже не луками, а гладко обструганными палками.
Стрела мала и тонка, ею плохо стрелять в стаю - толку мало: подобьешь одного, а остальные улетят. Палка же, летящая широко, позволяет свалить за один бросок двух-трех, а то и больше плавунков, так как эти маленькие птички, охотясь за водяными жучками и хальмер-рыбками, любят сбиваться большими стаями на лайденных лужах. Вращаясь, как юла, на одном месте, они обычно ни на что вокруг не обращают внимания. Дневные наши трофеи доходили до тридцати и более штук у каждого. Перестали браниться и матери, потому что одна камбала с ухой без жиринки надоедала. Не ругали они нас ещё и потому, что мы с Васей уже носились по лайде не в малицах и пимах, а босиком да в легких охотничьих штанах и рубашках, цвет которых трудно было определить.
Однажды, когда солнце стояло высоко над головой, я вдруг заметил на своем участке затаившегося в траве самца турпана - гагу-гребенушку. На большую, как гусь, птицу, конечно, трудно было охотиться палкой, но у меня перехватило дыхание. Из поездок с отцом на весеннюю охоту я знал, что турпан, которого у нас называют иногда морской куропаткой, - птица не из пугливых, порой даже на упряжке можно подъехать к токующим турпанам на расстояние вытянутой вожжи, но то бывает весной. Сейчас было неизвестно, как поведет себя птица. Когда до турпана оставалось каких-то пятьдесят шагов, я лег и пополз на животе, вспарывая грудью лайденную жижу. Временами я приподнимался на локтях и видел, что птица не чует опасности. Я полз дальше. Расстояние между нами медленно, но сокращалось. Когда до птицы можно было достать вытянутым тынзеем, к моему удивлению, турпан по-прежнему сидел спокойно, только иногда, если чавкала подо мной вода, он медленно, даже лениво как-то поворачивал голову, осматриваясь. Я замирал. Турпан подбирал аккуратно крылья, принимал удобную себе позу и продолжал сидеть, сонно покачивая шеей. "Спит", - решал я и полз дальше. В каких-то пяти-шести шагах от птицы я встал осторожно, прячась за пучком осоки, и размахнулся что есть сил. Палка со звоном ударилась в голову турпана в тот момент, когда от чрезмерного усердия у меня закрылись глаза. Открыв их снова, я увидел: птица лежит на воде кверху лапами. Не помня себя, я кинулся к птице, схватил её за шею и только тогда понял, что я стою по горло в холодной воде. Мне теперь было не до Васи Лаптандера, носившегося за плавунками на своем участке, не до моих охотничьих палок, не даже до сумки с плавунками - не чуя земли под собой, я летел к чуму, держа на вытянутых руках над головой большую птицу. Увидев меня, бабушка то и дело хлопала себя руками по бедрам, открывался беспрестанно её беззубый рот, что-то говорила мама, но я ничего не слышал и не понимал. Волоча птицу за желтую лапу, сестра бегала вокруг нас и твердила:
- Вэй, нармоты!.. Вэй, нармоты!..
Она, видимо, от восхищения, а может быть, и от зависти, тоже ничего не могла сказать, кроме:
- Вэй, нармоты!..
А я-то знал, что Сандра давно завидует моей охоте, потому что она уже не раз просилась на лайду вместе со мной и Васей Лаптандером, но я её не брал - стыдно как-то на пару с девчонкой охотиться.
Потом, когда всё утихомирилось, мать взглянула на меня, перевела взгляд на птицу и спросила осторожно:
- Молодец ты, сын, что такую большую птицу принес; но… не дохлого ли турпана нашел?
- Как так - дохлого?! - меня затрясло. - Не-ет! Я же говорю, палкой!
- Верю, сын, верю, - сказала она ласково.
- Нет, Иря, он не дохлый был, - перекидывая турпана с руки на руку, сказала бабушка. - Видишь: он ещё теплый. И перо, и кожа чистые.
Мать обняла меня.
- Молодец, сын мой! Молодец! И ты наконец нашим кормильцем стал. - Она взглянула на бабушку, добавила, кажется, больше для себя: - Растет сынок, а мы?..
Бабушка только вздохнула, но ничего не сказала.
Радости моей не было предела. Я, кажется, ещё никогда в жизни так не радовался. "Вот бы отец видел!" - думал я, а сам переворачивал птицу то так, то этак и никак не мог оторвать от неё взгляда.
Поздно вечером, весь чумазый, ввалился в чум Вася Лаптандер и, опускаясь устало на латы, сказал обиженно:
- Ещё и друг называется… Охотник!..
- А что? - задело меня.
- Ты что меня оставил?
В ответ я и слова не мог сказать, потому быстро встал, выхватил лежавшего в передней части чума турпана и бросил его к ногам Васи.
- Вот!.. - только и вырвалось у меня.
Он взглянул на птицу и широко открытыми глазами уставился на меня.
- Ты?! - каким-то глухим голосом спросил, словно издалека.
- Я! Кто же больше? - гордый, я свысока поглядывал на него.
Он схватил птицу, понюхал её и снова уставился на меня, подавшись всем корпусом вперед.
- Это ты? Палкой? - Голос его стал ещё глуше, отдаленнее.
- Я, конечно! Конечно, палкой! - ответил я срывающимся голосом то ли от возмущения, что не верит, то ли от гордости, которая тоже мешала дышать.
- Это да-а! Эт-то да-а! - удивился Вася.
У меня першило в горле, и я ему больше ничего не мог сказать.
- Вот эт-то да-а! - продолжал удивляться Вася, засовывая руку в свою охотничью сумку. - Я тоже подбил… лорцэва, но это… не турпан! Вот эт-то да-а!
Я проводил Васю и пригласил его завтра отведать моего турпана.
- Э, а вчера ведь я второго лорцэва не показал. Завидно было, да и что мои лорцэвы против турпана? - спокойно улыбаясь, признался утром Вася, когда мы садились за стол.
- Сякцей у тебя сколько было? - поинтересовался я.
- А-а!.. - отмахнулся Вася. - Семнадцать. Совсем немного.
Суп из турпана понравился всем. Больше всех восторгалась им бабушка. Когда мы принялись за мясо, я положил в тарелку друга, как самый лакомый кусок, голову турпана. Ели аппетитно, все восторгались моей добычей, но Вася, засмеявшись вдруг, упал на спину, чуть стол не опрокинул ногами. Смеясь, он пытался сесть, но хватался за живот и снова падал на спину.
- Ты что? Что с тобой? - спрашивал я недоумённо.
- Ха-а, ха-ха! Теперь-то я знаю, что за птица у тебя! - заговорил наконец Вася. Он одной рукой протирал глаза, другой показывал на голову турпана, лежавшую на тарелке.
- Что такое? - насторожился я.
- Сле… слепая же птица-то была! Смотри: оба глаза у нее дробиной пробиты!..
- Ну и что? - возмутился я, всё ещё вникая в смысл Васиных слов.
- Так турпан-то у тебя слепой был! - опережая мои мысли, снова сказал Вася и опять залился смехом, который теперь уже раздражал меня.
- Бе-едненький, - обронила тихо бабушка, и тут же лицо её сделалось серьезным. - А мясо-то хорошее. Видно, он так, на ощупь травкой питался…
Бабушка ещё что-то говорила, говорила и мать, но слов их я не слышал. Мне было обидно за себя и жалко турпана.
Когда легли на стол три дробинки, найденные в теле турпана, костер в чуме уже догорал.