- Сюда, парретиты! Проучимте плутов! - скомандовал Тукер, и толпа бросилась на пятерых мальчиков.
- Директорские, выручай своих! - раздался вдруг голос Виндгама.
В ту же секунду, как бы по волшебству, вся школа разделилась на две партии, и началась отчаянная драка. Давно тлевшая искра вспыхнула пожаром. Раздражение, накапливавшееся целые полгода, вылилось в этой драке. Под конец никто не знал, кого он бьет и кто его бьет. Команда директорской шлюпки, нанося и отражая удары, шаг за шагом пробивала себе путь к дверям своего отделения. К счастью для них, самых опасных из их противников не было на месте действия. С помощью Виндгама и его рекрутов они наконец пробились сквозь неприятельские полчища и заперлись в своей крепости. Но победа была куплена дорогой ценой: у Котса был подбит глаз, с Портера сорвали куртку, Ридделя два раза сбили с ног, а Виндгам, Тельсон и другие младшие воины союзной армии были просто неузнаваемы. Противная сторона понесла не менее тяжкие потери. Тукер и Вибберлей были буквально покрыты синяками, а раненым четвероклассникам и "мартышкам" и счету не было.
Так кончилось знаменитое вильбайское "генеральное сражение", как его потом прозвали, и кончилось как раз вовремя: не успела скрыться кучка директорских в своем отделении, как на дорожке показались директор и его гости. При виде их все пустились врассыпную по своим отделениям, и сцена опустела.
Грустный это был вечер для Вильбая. Дело было не в синяках и других вещественных последствиях драки - к этим вещам мальчики бывают вообще довольно равнодушны, - но всех от мала до велика угнетало то чувство вражды и недоверия, которое с некоторых пор овладело школой. Для самых ярых из парретитов виновность команды директорской шлюпки была решенным вопросом. Они удивлялись тем дуракам, которые могли в ней сомневаться.
- Дело ясно, как божий день, - говорил Вибберлей. Его можно было узнать только по голосу: левая щека была у него подвязана, а нос распух, как картошка. - Они решили удержать за собой первенство и поставили на своем.
- Понятно. Они знали, что раз Блумфильд сделается капитаном флотилии, им не будет ходу, - подхватил Тукер.
- Неужели вы хотите сказать, что шнурок был подрезан кем-нибудь из пятерых старших? - спросил Стреттер.
- А почему бы и нет? Я не поручусь ни за одного из них, - отвечал Вибберлей.
- Будь в их лодке Джилькс, этому можно было бы поверить, а теперь… нет, не думаю.
- Джильксу не было бы в этом никакого расчета: они с Сильком держали пари за нас чуть ли не со всем Шельпортом.
- Ну, все равно. Во всяком случае, они должны предложить нам новые гонки, - сказал Стреттер.
- Как же! Жди от них! - заметил Вибберлей.
- По-моему, Блумфильд должен отказаться от гонок, если б даже они их и предложили, - заключил Ашлей.
К чести Блумфильда надо сказать, что он не присоединял своего голоса к этим ни на чем не основанным обвинениям. Как ни больно было ему расстаться со своими честолюбивыми планами, он не допускал и мысли, чтобы кто-нибудь из его соперников мог унизиться до того, чтобы обеспечить себе победу такими низкими путями. В то же время он был твердо убежден, что шнурок был подрезан нарочно и что виновник преступления принадлежал к отделению директора. Но больше всего его мучило то, что он не был уверен, как были уверены его товарищи, в том, что если б не этот случай, то лодка их осталась бы победительницей. Он был поражен тем искусством, какое выказали его соперники во время гонок, и не мог примириться с мыслью, что его постоянное счастье изменяет ему.
Но не это волновало друзей Блумфильда; негодование против директорских было у них преобладающим чувством. Поступок был бесспорно низкий, и до тех пор, пока преступник не будет открыт, все отделение директора ответственно за него в их глазах.
- Как только они смеют смотреть нам в глаза, удивляюсь! - восклицал Гем.
- Надеюсь, что Блумфильд не потребует новых гонок. Если только он это сделает, я откажусь грести, - сказал Ашлей.
- Хуже всего то, что теперь они будут доказывать, что они победили бы нас во всяком случае. Один из них уже говорил это, я сам слышал.
- Пусть их говорят, что хотят, никто им не поверит.
Если бы смелые обвинители могли слышать разговор, происходивший в комнате главного школьного старшины в эту самую минуту, то убедились бы, по крайней мере, в том, что враги их вовсе не намерены присваивать себе сомнительные лавры.
Риддель с Ферберном в двадцатый раз обсуждали между собой события этого знаменательного дня.
- Это позор для всего отделения! Мы непременно должны предложить им новые гонки. Это единственное, чем мы можем хоть сколько-нибудь оправдать себя в их глазах, - говорил Риддель.
- Гонки мы им предложим, это само собой, но я не понимаю, о чем ты так сокрушаешься: по всей вероятности, мы взяли бы приз во всяком случае, и тот, кто подрезал их шнурок, оказал нам медвежью услугу, - сказал Ферберн.
- Но они-то все-таки считают нас плутами.
- Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто мог сделать такую гадость. Вчера вечером шлюпки были убраны в сарай при мне, и сегодня утром их при мне же спускали на воду. Понять не могу, каким образом это могло случиться.
- Ведь надрез несомненен?
- Несомненен. Тот, кто это сделал, знал, как взяться за дело: подрезан правый шнурок, как раз тот, за который приходится тянуть на повороте.
- Это могло быть сделано только между пятью часами вчерашнего вечера и шестью сегодняшнего утра, - сказал Риддель. - Если бы надрез был сделан раньше, то шнурок, наверное, лопнул бы во время практической гребли.
- Конечно! Должно быть, это было сделано ночью.
- Не знает ли чего об этом сторож?
- Нет, я его спрашивал. Он говорит, что после того, как лодки были убраны в сарай, туда не входил никто, кроме него и его помощника.
- Непостижимая вещь! - проговорил Риддель. - Однако раз уж мы решили предложить им новые гонки, так не сделать ли это теперь же?
- Хорошо.
- Написать им об этом, что ли?
- Зачем? Они могут подумать, что мы их стыдимся. Пойдем прямо к Блумфильду.
Они застали Блумфильда в его комнате с Гемом и Ашлеем.
В Вильбайской школе не было принято, чтобы старшие воспитанники ходили в чужое отделение иначе как по приглашению или по делу. Три воспитанника, бывшие в комнате, сразу догадались, какое дело привело к ним Ферберна и Ридделя, но сделали вид, что очень удивлены их визитом. Риддель и Ферберн, как только вошли, почувствовали, что попали в недоброжелательное общество; но нужно было высказать то, зачем они пришли, и Риддель начал:
- Простите, что мы к вам врываемся. Мы пришли, только чтобы сказать вам, что мы очень сожалеем о непредвиденном окончании гонок, и…
- Узнали вы, кто подрезал наш шнурок? - перебил его Блумфильд.
- Нет, и даже подозрений ни на кого не имеем, - отвечал Риддель.
- Мы пришли, собственно, затем, чтобы сказать, что мы согласны считать гонки несостоявшимися, и предлагаем вам новые, - сказал Ферберн.
В тоне капитана директорской шлюпки было что-то вызывающее, что раздражило парретитов.
- Мы не можем согласиться на новые гонки до тех пор, пока не будет выяснено это безобразное дело, - сказал Гем.
- Что это значит?
- Ты отлично понимаешь, что это значит: до тех пор, пока не разыщете, кто подрезал наш шнурок, мы не выйдем на реку.
- Это, наконец, смешно! Почему же мы, а не вы должны разыскивать, кто подрезал ваш шнурок? - спросил Ферберн, теряя терпение.
- Это, наверное, кто-нибудь из директорских, - сказал Блумфильд.
- Я сам это думаю, - согласился добросовестный Риддель.
- Я отказываюсь грести до тех пор, пока вы не разыщете, кто это сделал, - заявил Ашлей.
- Вы, кажется, думаете, что мы уже знаем, кто это сделал? - обратился к нему Ферберн.
- Ваше дело узнать.
- Так вы отказываетесь от гонок?
- Отказываемся, если уж на то пошло, - отвечал Блумфильд.
Ему очень хотелось принять предложение директорских, но он не решался это высказать из боязни товарищей.
- Да и что толку в новых гонках? То же может случиться и в другой раз, - заметил Гем.
- Если бы перед гонками вы осмотрели свои шнурки, этого бы не случилось, - проговорил Ферберн с жаром.
- Уж, конечно, мы примем эту предосторожность, если нам придется еще когда-нибудь гоняться с вами, - заметил ядовито Ашлей.
Ферберн готов был вспылить, но сдержался.
- Так вы решительно отказываетесь от гонок? - повторил он.
- Решительно.
- В таком случае, мы будем считать, что приз и первенство на реке за нами.
- Можете считать все, что вам угодно, мы останемся при своем мнении.
Дальнейшие переговоры были, очевидно, бесполезны. Ферберн и Риддель ушли огорченные: у них была отнята единственная возможность оправдать себя и свое отделение в глазах школы. В тот же день все узнали, что вторых гонок не будет, и, как всегда, пошли ходить всевозможные слухи. Враги директорских говорили, что когда Блумфильд потребовал, чтобы они назначили вторые гонки, они отказали ему наотрез; директорские же уверяли, что парретиты сами отказались от новых гонок, потому что струсили. "Это их счастье, что у них лопнул шнурок, - говорили они, - потому что все равно они осрамились бы". Немногие знавшие, как было дело, находили, что Блумфильд был совершенно прав, отказавшись принять вторые гонки до тех пор, пока не будет открыт виновник неудачного окончания первых. Но тяжелее всех известие об отказе Блумфильда подействовало на Силька и Джилькса. Раз гонки считались состоявшимися, директорская шлюпка оказывалась победительницей, и, следовательно, оба они проигрывали пари. Они почти наверное рассчитывали на вторые гонки и теперь, когда они не состоялись, были просто в отчаянии. Вечер прошел у них в жарком споре, окончившемся почти что открытой ссорой. Дело легко могло дойти и до рукопашной, если бы в самую критическую минуту не явилось отвлечение в лице Виндгама. Виндгам вбежал в комнату со словами:
- Не видали ли вы моего перочинного ножа? Я его потерял.
- Нет, не видали, - отвечал Сильк.
- Странно. Мне помнится, что вчера вечером я его оставил здесь. А парретиты-то отказались от новых гонок. Слыхали?
- Не знаешь ли, почему они отказались? - спросил Джилькс.
- Они говорят, что не выйдут на реку до тех пор, пока не найдут того, кто подрезал шнурок.
- Что ж, они правы. Только как его найти? Подозревают кого-нибудь?
- Никого, - отвечал Виндгам.
- А хорошо бы проучить негодяя, - сказал Сильк.
- Я думаю, что это какой-нибудь дурак из тех, которые держали пари против шлюпки Паррета.
- Вот я так знаю одного дурака, который держал пари за шлюпку Паррета и теперь рвет на себе волосы, - сказал Сильк, подмигивая на Джилькса.
Когда Виндгам уходил, Сильк вышел за ним в коридор и спросил его вполголоса:
- Не можешь ли ты мне ссудить соверен до осени?
- У меня всего полсоверена, - ответил Виндгам.
- Ну, дай хоть полсоверена, я как-нибудь обойдусь. Виндгам вынул кошелек, достал монету и подал ее Сильку со словами:
- Только, пожалуйста, постарайся возвратить к осени: мне будут нужны деньги на фейерверк. Да не забудь отдать мне мой ножик, если он тебе попадется.
XV
ДНЕВНИК БОШЕРА
После гонок Тельсон и Парсон очутились в щекотливом положении относительно друг друга. С одной стороны, Парсон как верный парретит был возмущен низким поступком директорских, потому что он был убежден, так же как и его классные старшины, что шнурок был подрезан кем-нибудь из отделения директора, и считал своим священным долгом бранить все отделение. С другой - Тельсон не знал, как ему примирить свою преданность к Парсону с верностью своим. Всем этим делом он был возмущен не меньше своего друга. Негодовал он, во-первых, на всех тех, кто осмеливался бросать тень на его отделение, во-вторых, на Блумфильда и компанию за их отказ принять вторые гонки. Дня через два после гонок у них с Парсоном был по этому поводу длинный и горячий спор.
- Вот вы уверяете, что это сделали мы, - говорил Тельсон, - а между тем…
- Конечно, вы. Кто же, кроме вас, мог сделать такую низость?
- Парсон, мы поссоримся, - заметил Тельсон в виде предостережения.
- Прости, дружище, я хотел сказать: кто мог это сделать? - поправился Парсон.
- Кто-нибудь из вельчитов, например.
- Вельчитам не было в этом никакого расчета: они не участвовали в гонках. К тому же они все против Ридделя.
- Ну, хорошо, а отчего же вы отказались от новых гонок? - спросил Тельсон, чувствуя, что по первому пункту Парсон сильнее, и переходя ко второму. - На вашем месте мы никогда бы с вами так не поступили: мы бы не стали задирать перед вами нос.
- С чего ты взял, что мы задираем нос?
- Так почему же вы отказываетесь от новых гонок?
- Да что в них толку? Ведь вы опять подстроите нам какую-нибудь штуку!
- Никаких штук мы вам не подстраивали, - сказал Тельсон, начиная горячиться.
- Кроме вас, некому было.
- Говорят тебе, что мы этого не делали! - повторил Тельсон и вдруг прибавил, торжествуя, что нашел убедительный довод: - А если вы говорите, что это сделали мы, то должны доказать.
- Нет, вы должны доказать, что это не вы, - не сдавался Парсон.
- Как мы можем доказать, что это не мы, когда… когда это не мы? - прокричал Тельсон, стараясь взять шумом там, где ему не хватало убедительности.
- Я так и знал, что вы не сможете доказать, что это не вы! - крикнул Парсон, торжествуя в свою очередь. - Я знал, что это кто-нибудь из вашей шайки.
- Право, Парсон, мы подеремся…
- То есть я хотел сказать, что…
- Мне нет дела до того, что ты там хотел сказать! Я уже сказал тебе, что это не мы, и баста.
- Что же мне делать, когда я убежден, что это вы?
- Как же ты можешь быть в этом убежден?
- А так, что, кроме вас, сделать это было некому.
- Почем ты знаешь?
Парсон на секунду задумался и вдруг выпалил скороговоркой:
- Если б это не вы, вы бы и доказали, что не вы, а вы доказать не можете, значит - вы. Что, попался?
Этот спор тянулся довольно долго, напоминая собаку, которая старается поймать свой хвост, и к его концу друзья так же мало понимали друг друга, как и в начале. Несходство во мнениях, естественно, повело к обоюдному раздражению: между друзьями пробежала черная кошка. Поэтому оба обрадовались, когда в комнату вошел Кинг и положил конец дальнейшим пререканиям. У Кинга был необыкновенно сияющий и таинственный вид.
- Вот так штука! - начал он еще с порога.
- Что такое? - спросили мальчики с любопытством.
- Как вы думаете, что я узнал про Бошера?
- Что?
- Отгадайте.
- Неужели это он подрезал наш шнурок? - спросил Парсон.
- Вот глупости! Конечно, нет. Представьте себе, он ведет дневник.
- Что такое? Бошер ведет дневник? - воскликнули мальчики в один голос. - Как ты это узнал?
Кинг засмеялся и, таинственно подмигнув им, сказал:
- Что вы мне дадите, если я дам вам заглянуть в этот дневник?
- Разве он у тебя?
- Эге! - и Кинг вынул из кармана маленькую записную книжку. - Я нашел его на дворе.
То, что Бошер ведет дневник, было забавно уже само по себе, но возможность заглянуть в это произведение была так соблазнительна, что отказаться от нее было не в силах человеческих. Правда, Тельсон заявил слабый протест, больше, впрочем, для очистки совести, но когда Кинг возразил ему, что если бы Бошер дорожил своим дневником, то не бросал бы его где попало, а Парсон заметил: "Ведь мы никому не скажем, что читали его", Тельсон согласился с ними и даже прибавил со своей стороны:
- Может быть, тут есть что-нибудь о гонках и о происшествии со шнурком. Хорошо бы было разъяснить это дело, а?
- Еще бы! - отозвался Парсон.
Все трое уселись за стол, и дневник был раскрыт на первой странице.
Из всех маленьких вильбайцев Бошера меньше всех можно было заподозрить в том, что он ведет дневник. Он не был одарен ни особенным умом, ни наблюдательностью, и те немногие замечания, на которые он отваживался, не отличались меткостью. Он был добродушный, шумливый, услужливый мальчик. Последним его качеством злоупотребляли старшие и взваливали на него разную черную работу, а сверстники звали его простофилей и немилосердно дразнили, благо он не обижался. И вдруг "простофиля" Бошер ведет дневник! Это показывало его в совершенно новом свете. С чувством, близким к благоговению, принялись мальчики за тоненькую тетрадку.
Дневник начинался следующей записью:
"Мая 20-го. Двадцатого мая. Я проснулся в 5 часов 45 минут а встал в 5 ч. 50 м. пошел на реку было прекрасное утро ранние пташки весело щебетали я был в фуфайке и башмаках потому что чтобы бежать за лодками".
Бошеру не давались знаки препинания, что объясняет кажущуюся несообразность в вышеприведенных и последующих фразах:
"Я пел пока одевался а когда умывался - не пел. Вышел в 6 ч. 2 м. встретил на дворе Парсона. Парсон слишком много о себе думает".
- Наблюдательный малый этот Бошер, - заметил Кинг.
- Я надеру ему уши, когда встречу его, - сказал Парсон, не особенно, впрочем, задетый.
"Парсон убежал и я остался один. Пока я один буду размышлять о своем прошлом, я им недоволен на реке были одни директорские. Кто-то возьмет приз, мы или они. Плохо они гребут, пришел на молитву ровно в 8 ч. Кинг ел пирожок во время молитвы".
- Берегись, Кинг! Что о тебе подумает Европа, когда этот дневник будет опубликован! - заметил со смехом Тельсон.
- Погоди, придет и твой черед, - отозвался Кинг.
"За завтраком сидел против Тельсона, он ест по-мещански. Прошу тебя, друг мой Тельсон, не говори ты с полным ртом".
Тут читатели буквально покатились со смеху. Тельсон должен был согласиться, что его черед действительно пришел.
"Размышления за завтраком, - стояло в дневнике. - Мир велик я песчинка в этом мире оштрафован двадцатью строчками стихотворений за шалости. Бросал хлебными шариками в Гарриссона и не раскаиваюсь. Парсон просил меня сделать за него перевод".
- Вот так враль! - воскликнул Парсон.
"Я отказал потому что и сам не приготовил обоих в карцер за незнание урока. Выпустили в 2 ч. 28 м.".