И Роське показалось, что это про брата. Она накинулась на одного врача, стала бить его ладонями, кричать и плакать.
- Я совсем себя не помнила. Мне потом сказали, что это нервное. Так стыдно…
Еле-еле ее успокоили, отвели к главврачу.
- Да жив, жив твой Максим, - сказал тот.
- Иди домой, поспи, отдохни, а то ты нам всех врачей перебьешь. А Максима мы скоро переведем в детское отделение.
Но Роська ушла только тогда, когда ее пустили к брату, и она убедилась, что он живой. Роська вернулась домой. Вот тут-то тоска и скрутила ее. Тоска и страх: у них не было никаких родственников, они с Максимом остались одни на всем белом свете.
- Максима из больницы сразу определили в детский дом. Родственников-то у нас нет. И меня следом. Я сама туда пришла. Лучше же вместе…
Но там оказалось совсем не лучше. А просто невозможно.
- Понимаешь, об этом даже не рассказать. Мне еще повезло, а как издевались над Максимом! Он раньше такой веселый был, всегда улыбался, а там… его будто серой пылью обсыпали, и все, навсегда. А однажды он исчез…
Роська вроде бы простыми словами рассказывала, как раньше, но я вдруг ясно ощутил все звуки, запахи, все Максимкины чувства и переживания, все мысли, будто бы я раздвоился: один "я" сидел на берегу моря и слушал красивую девочку Роську, а другой "я" стал Максимом Осташкиным год назад.
Степанов придумал этому явлению огромное нерусское название, а Вероника, а вслед за ней и весь Поселок, говорила проще - "раздвижка сознания". Потому что границы твоего сознания как бы раздвигаются, и ты впускаешь в себя еще одно сознание, чужое. Вероника владела этим искусством в совершенстве и утверждала, что умеет "раздвигаться" до сознания дельфинов. У меня же раздвижка ни разу не получалась. А тут, слушая Роську и глядя на море, я ясно представил веселого мальчика Максима, у которого в один день рушится все. И что-то сдвинулось в воздухе и вообще везде, и я… даже перестал слышать Роську….
Вечером, когда дежурный воспитатель погасил свет и ушел в свою комнату, предводитель мальчишеской спальни, где жил Максим, Шалин, прыщеватый подросток, сказал, что сегодня они идут на дело, в деревню.
- И ты, Мамина радость, пойдешь. Хватит быть мальчиком-колокольчиком. Без разговоров, - ткнул он в Максима.
За что Шалин прозвал его "Маминой радостью", Максим не знал. Наверное, за то, что директриса как-то погладила его по голове и сказала умиленно:
- Ты, наверное, своим родителям доставлял только радость.
Зато Максим точно знал, что Шалин его ненавидит, и что от него не отвяжешься. Максим не то чтобы Шалина боялся, но ведь еще с прошлой "темной" синяки не зажили, а Роська опять пристанет: "Что они с тобой сделали!" Но пойти он не мог. Шалин с приближенными ведь и не воруют даже, а больше пакостят. Окна бьют, кошек вешают, в сено стекла суют. Нет, не мог Максим пойти. Ради Роськи не мог, потому что ей все расскажут. Ради мамы с папой. Он верил, что они смотрят на них из какого-то другого мира. И помогают. Хотя бы сделать правильный выбор. Чтобы потом стыдно не было. И Максим сказал:
- Не пойду я, Шалин, хоть до смерти забейте.
Шалин криво усмехнулся:
- Чего тебя бить, ты и так битый.
Они ушли, а Максим тут же уснул. Потом он не раз думал, что ему за ужином что-то подсыпали в чай. Потому что так крепко он никогда не спал - ничего не слышал, ничего не чувствовал. Как вернулись Шалин и остальные, как подняли его вместе с матрасом и вытащили через окно, как пронесли через полгорода и бросили посреди пустой улицы.
Проснулся Максим от холода. Занималось раннее утро. Максим зябко передернул плечами, огляделся. Вдоль улицы тянулась красная кирпичная стена, слышались стук колес и паровозные гудки. Максим знал, что это за место. Он сел на свой матрас и заплакал. Впервые после больницы.
Это место в городе называли Портом. Почему - совершенно неясно. Рядом не было ни моря, ни реки. Был вокзал с путаницей путей, тяжелыми и бесконечными товарными поездами, с худыми собаками, с грязными нищими, которые селились в заброшенных бараках и под высокими платформами. На вокзале были свои законы. И в Порту тоже. Портовых боялись. Они не любили чужаков, были скоры на расправу, про них рассказывали страшные истории. И Максим сразу понял, что все - пропал.
Он даже не очень удивился, что проснулся здесь. Если уж решили расправиться с человеком окончательно, ничего удачнее, чем бросить его одного, раздетого, в Порту, придумать нельзя.
- Пусть, пусть, - зло шептал Максим, не вытирая слезы. Он не сомневался, что его убьют. Только бы не издевались. И Роську жалко.
Но даже боль за Роську не встряхнула Максима. Не было у него сил бороться за эту жизнь, тем более, что ничего хорошего в ней уже не будет. Надо было ему погибнуть тогда с родителями! Только вот Роська… Да, Роська, но все-таки ей легче живется в детдоме. Или это только кажется? Нет, просто Роська другая. Она живет с солнцем внутри. Роська умеет пройти по лужам и грязи, не замарав обуви, так и среди злости, подлости и бесконечного сиротского одиночества умеет она жить так, что ни злоба, ни тоска не прилипают к ее мудрому сердечку.
Максим скорчился у стены, замерзший, испуганный. Может, час он просидел так, может быть, пятнадцать минут. Кто-то тронул его за плечо.
- Эй, ты!
Максим поднял глаза. Перед ним стояла шеренга босяков. В прямом смысле - обуви не было ни у кого. Ноги черные, пятки затвердевшие.
- Ты чего тут стриптиз развел? Поднимайся давай! - сказал упитанный лысый парень лет семнадцати.
- Отстаньте от меня, - попросил Максим.
Какая уже разница, что с ним сделают за это безобидное сопротивление? Он так замерз и устал, что умер бы сейчас если не с удовольствием, то с облегчением.
- Смертник, - спокойно оценил лысый.
Он был здесь главный, это ясно. Вроде Шалина в детдоме. А Лысый - это кличка. А у тощего светлоглазого - Нытик. А смуглого в грязном взрослом пиджаке все называли Платоном. Конечно, никто не представлялся Максиму. Все это он понял, пока его тащили вдоль стены. Он не сопротивлялся, только, когда Нытик толкнул его, сказал:
- Не толкайся.
Наконец остановились в каком-то тупичке: стена и дощатый забор с двух сторон. Поставили у стены, выстроились напротив.
- Доставай, - коротко приказал Лысый двухметровому.
Тот коротко зевнул и вытащил из рукава мешковатой куртки обрез. Максим вжался в стену, голой спиной почувствовал шершавую поверхность камней, и на секунду ему очень, очень захотелось жить.
- Ну, пли, - тихо скомандовал Лысый.
Неужели все? Вот сейчас и - все?
Максим точно знал, что смерть - это не конец. Он не верил ни в ад, ни в рай. Точнее, верил, но по-своему. Верил, что если человек жил честно, был добрым, ни над кем не издевался, даже если он не был героем, а просто не делал подлостей, то после смерти он попадает в такое место, где встретится со всеми, кого любил здесь, в этой жизни, и там уже не будет смерти, и голода не будет, и болезней. И, наверное, там всегда лето. И живет его любимая собака Джемка, которая умерла два года назад от чумки.
В Максимкином же аду чертей и огня не было, просто человек там всегда один. Может, там те же райские кущи, но зачем они, если ты всегда один?
Максим Осташкин за собой особых грехов не помнил и верил, что когда умрет (вот уже через секунду), то встретится с родителями. И они снова счастливо заживут вместе. Вчетвером. Потому что неважно, что Роська еще здесь, она все равно в его сердце, живая или мертвая.
Максим не выдержал и крикнул:
- Ну, стреляй, гад! Чего тянешь!
От крика стало легче, и, будто лавина, веками копившая снег, хлынули из его сердца горечь, обида и страх. "Не бойся, сыночек, мы с тобой. Мы с тобой…" "Мама, мама, я не боюсь, но как же Роська? Совсем одна… И за что они меня?"
- Подожди, Сява, - сказал Лысый. - Ну-ка…
Они подошли к Максиму почти вплотную.
Максим увидел их глаза. Разные - тёмные с прищуром, совсем светлые (у Нытика), узкие азиатские, серые, карие… Не было в этих глазах злости. И жестокости не было. И той противной ухмылочки, как у Шалина.
- Как тебя зовут-то, Смертник? - спросил Лысый.
- Тебе-то что? - огрызнулся Максим.
- Так… - равнодушно пожал плечами Лысый. - Тебе как приговорённому к смертной казни за проникновение на нашу территорию и… хмг! разгуливание в неприличном виде полагается последнее желание.
Какое у Максима могло быть желание сейчас? Верните маму с папой? Даже Господь Бог не сможет этого сделать. Чтобы дали какую-нибудь одежду? Да не всё ли равно? Всё же кончится через минуту. Чтобы Роське не говорили? Они даже не знают, что она есть.
Босяки ждали терпеливо. Смотрели сурово, но как-то спокойно. И появилась у Максима крохотная надежда, что всё это нелепая и жестокая игра. Он сказал сипло:
- Не бросайте меня мёртвого здесь. Похороните на Денисовском кладбище, я объясню, где именно.
- У тебя что там, местечко куплено? - усмехнулся Платон.
- Нет, - в тон ему ответил Максим и добавил тихо: - У меня там родители похоронены.
- Так ты что же? Сирота?
8
Потом Максиму сказали, что никакого расстрела, конечно, не было бы. Это проверка. Если человек ведёт себя "достойно" ("как ты"), не дёргается, не унижается, его отпускают. Если же начинает ныть или (ещё хуже) угрожать, его берут в заложники. Требуют выкуп.
- Попадётесь вы как-нибудь - сказал Максим. - Неужели ни разу не пытались вас поймать?
Босяки засмеялись.
- Да разве нас поймаешь? И кто докажет?
Максима одели: "Эй, Барин, распотроши-ка свои сундуки! Больно у тебя всего много!"
Барин - быстроглазый смуглый парнишка - дал Максиму вполне приличный свитер и вельветовые брюки.
Здесь у каждого была своя история.
Высокий умный Платон два года назад отстал от поезда, в котором ехал с отцом отдыхать. Какие-то пьяные гады вытолкнули его из тамбура на полном ходу. Он стукнулся головой, сломал себе руку и три ребра и сильно испугался. Но всё это не страшно. Страшно то, что в его памяти остались две вещи: зовут его Платон, он ехал с папой к морю. А еще множество стихов. Платон ходил по электричкам, пел песни и читал стихи. Он надеялся что-нибудь вспомнить в этих поездах, кого-нибудь встретить.
Ваньку-Барина мамаша отдала в детдом, когда второй раз вышла замуж. Сбежал Ванька через неделю. Пришёл в Порт. Ещё через неделю ограбил с портовыми родительскую квартиру. Себе взял только старого деревянного барабанщика, Лысому и Сяве досталось всё остальное. Ванька зажил в Порту. Совесть его не мучила. Однажды он встретил на улице свою мать с отчимом. Не заметил он следов печали на их лицах. - дёрнулся Лысый. - Сам же Лысый в пять лет остался без родителей: отца посадили за то, что он в пьяной горячке убил жену, маму Лысого.
- А вот этого котёнка я в мусорном баке нашёл, - кивнул Лысый в сторону Нытика, кудрявого, большеглазого мальчишки. - Ему тогда… ну, дня три от роду было. Пищит, кряхтит и губами шлёпает, смешно так. Я его на руки взял, а он палец мой схватил и давай сосать. Изголодался.
- А почему Нытик? - спросил Максим. - Он вроде наоборот… Улыбчивый.
- Это он сейчас улыбчивый, - Лысый взлохматил волосы прильнувшего к нему Нытика. - А поначалу ныл и ныл, спасу не было. Вот Нытиком и прозвали. А потом все уже привыкли.
Максим зажил в Порту. Люди здесь, подобно бездомным собакам, сбивались в стаи. Ночевали в бараках, в цокольных этажах недостроенных домов. Вечерами разводили костры, чтобы было теплее и уютнее.
Максим уже почти научился ругаться матом, курить махорку и просить милостыню, когда за ним в Порт пришла Роська. Уже вечером, когда развели костёр, её привёл Лысый.
- Эй, Смертник, чего ты молчал, что у тебя сестра есть? Она тебя ищет.
Роська бросилась к Максиму, как Герда, нашедшая Кая.
- Куда ты пропал? Я все глаза выревела, все морги обзвонила, все больницы! А какой тарарам в детдоме был, когда тебя хватились! Почему ты один сбежал, меня не взял? Максим, я всё устроила. Я из детдома ушла, я Веронику нашла, мы к ней уедем, там море…
Роська заплакала, Максим молчал, только гладил ее грязными руками по спине, а Лысый шептал ребятам:
- Ишь ты… волнуется как… Смелая! Меня увидела, подбегает, в пуп мне дышит, а глаза сердитые: где, говорит, мой Максим, говорят, он с вами живёт. Я и не знал, что ты Максим, слышь, Смертник!
- Почему тебя так зовут? - возмутилась Роська. И вздохнула. - Как ты похудел, Максимка. Пойдём! Пойдём к дяде Володе, к папиному другу. Я у него вещи оставила, он нам поможет…
- Подожди, Рось…
Максим дёрнул вскочившую Роську за руку. Не очень-то хотелось ему к дяде Володе. Он, конечно, папин друг, но… вдруг сплавит опять в детский дом? Ведь тогда никто им не помог. Но и втягивать Роську в портовую жизнь не хотелось. Максим и не думал, что так истосковался по сестрёнке.
- Я пойду, ребята, - поднялся Максим. - Вы меня отпустите?
- Чего там… - махнул рукой Лысый.
- У каждого своя дорога, - сказал Платон. Он был философом.
- Только не болтай про нашу житуху никому, - предупредил Лысый.
- И не забывай нас, ладно? - попросил Ванька.
- Ладно, - пообещал Максим.
9
Дядя Володя, Владимир Денисович Ивануса, раньше работал вместе с Осташкиным-старшим. Он приютил ребят в своём большом доме. У него была красивая молчаливая жена тётя Маруся, две собаки и черепаха. Их единственный взрослый сын учился где-то за границей.
Дядя Володя не просто приютил Осташкиных, он забрал из детского дома их документы, созванивался с Вероникой Невозможной, хлопотал по оформлению на неё опекунства. У него было много знакомых, и дело продвигалось быстро. Но не нравилось всё это Максиму, ох как не нравилось.
- Какого чёрта мы туда поедем? - возмущался он. - Кому мы там нужны?
- Не чертыхайся, - просила Роська. - Чем ты недоволен?
- Чем, чем… - хмурил длинные брови Максим. - Где ты вообще достала эту Невозможную?
- В маминой записной книжке.
- Ну и фамилия!
- У мамы была такая же, пока она за папу замуж не вышла, - тихо сказала Роська и закусила губу.
Максиму стало стыдно. Он взлохматил свою чёлку и сказал:
- Ну, ладно. Поедем, если хочешь.
"Лысый остров" звучало как "у черта на куличках" или "на кудыкиной горе". "От Лысого к Лысому", - не раз усмехался про себя Максим.
В поезде он опять замучил Роську сомнениями:
- А почему она сама за нами не приехала? Если так уж хочет, чтобы мы жили с ней?
- Максим, она не то чтобы "так уж" хочет, но она одна и мы одни.
- Может, у неё муж и детей целый десяток.
- Ну, может быть, я не знаю. Она сказала: "Приезжайте". Чего тебе ещё?
- Могла бы приехать за нами…
- Мы же не маленькие уже, - мягко продолжала настаивать Роська. - Сами доедем. А она занятой человек. Какой-то профессор, кажется…
- Наверное, старуха столетняя!
- Ну… она не может быть старухой. Она мамина племянница. Максим, - укоризненно сказала Роська, - чего ты кочевряжишься? Ведь мы уже в пути.
- Просто я боюсь, как бы не пришлось ехать обратно…
Не пришлось. И сейчас мы сидели с Роськой на самой оконечности Хребта Дракона, а перед нами было синее море, над нами - безоблачное тихое небо, а вокруг - яркий радостный день. И всё это так отличалось от пережитого Роськой и Максимом! Раздвижка кончилась, я снова был Серёжей-Листиком, выросшим на Лысом острове, среди заботливых взрослых и ненастоящих проблем, связанных с наукой.
Но где-то глубоко в сердце, как заноза, застряло у меня видение Максимкиной жизни в детдоме и Порту. Я перестал на него злиться и обижаться. Я не имею права злиться и обижаться на него.
- Всё, - сказала Роська. - Черешня кончилась. Куда это?
Она протянула мне бумажный кулёк. Я смастерил из него самолётик хитрой конструкции (Иван научил) и запустил над морем. Такой самолётик летит долго, не падает. Мы смотрели вслед удаляющейся белой точке.
- Смотри, Рось, дельфины.
- Где?! - вскочила Роська. - Ой, где? Лис, Листик, покажи, где?
Я взял её голову и повернул в нужную сторону, туда, где замелькали над волнами тёмные спины. Роська замерла и не дышала. А я дышал, только осторожно. Роськины волосы щекотали мне нос.
Глава II. Максимкино открытие
1
В первые же дни Роська перетащила домой чуть ли не полберега. То и дело она подбирала камешки, ракушки, какие-то веточки, шишки кипарисов. Когда мы бродили по берегу, она через каждые два шага вскрикивала, поднимала что-нибудь с песка и говорила восторженно:
- Смотри, Листик, какой гладкий! На нём рисовать можно.
- Можно, - соглашался я. - Лёша Смелый их разрисовывает. У нас этих камней видимо-невидимо.
- А откуда они берутся? - удивилась Роська. - Мы вчера здесь с тобой ходили, не было столько.
Я пожал плечами. Мераб Романович говорит, что у камней - своя жизнь; что они рождаются, взрослеют, размножаются, умирают… Что у них тоже живая цивилизация, нам непонятная. Вообще-то, Чолария был геологом раньше. И ещё, наверное, поэтом. Поэты тоже всё оживляют. Я рассказал это Роське.
- Серёжа, - сказала она очень серьёзно.
- Ты должен познакомить меня с этим человеком. Это ведь он про дельфинов говорил, что у них всё, как у людей? И язык, и история, да?
- Да, у него все теории такие… м-мм… недоказуемые.
- Да? - как-то погрустнела Роська. - А я ему очень верю. Я так же думаю, как он, Листик. Понимаешь, мне кажется, что раньше языки птиц, и деревьев, и зверей - всех-всех! А потом что-то случилось, и они - ну, то есть, мы - всё забыли.
- Ну, может быть, - согласился я, хотя сам не очень в это верил.
Если бы так на самом деле было, то учёные давно бы обнаружили это и доказали. Но спорить с Роськой мне не хотелось. Она такая… славная. А когда говорит о чём-нибудь таком, то так воодушевляется, что не согласиться с ней, ну… всё равно, что сказку у человека отобрать.
Мне же она поверила, когда я рассказал про Холмы! Это было вчера. Мы втроём по маминой просьбе пропалывали морковку на нашем огороде. Меня всегда тянет поговорить за прополкой.
Я думал - начну рассказывать про Холмы, и всё само собой расскажется, но оказалось не так-то просто всё рассказать, все странности, все свои догадки - многое просто не укладывается в слова. Дрожащий воздух, например. Как про него расскажешь? Я боялся, что ребята не поймут. Поэтому хихикал, как дурак, сам над собою и заикался от неловкости. Но Осташкины слушали внимательно. Максим, правда, так ничего и не сказал, а Роська сказала. Она помолчала, подумала, потом тряхнула косичками:
- Я абсолютно уверена, что ты прав, Листик. Конечно, там кто-то есть. Это те, которые построили Маяк, да?