Он удивился, ничего в первую минуту не ответил. Только метнул на Пашку тоже быстрый взгляд.
Потом подумал, не удержал короткий вздох, да и сам зашептал:
- А у меня никто нигде ни при ком не живёт… Меня сюда привезли со всеми нашими ребятами из детского дома, из села Балабанова. Но в детском доме, в угловом сарайчике, были куры, были даже цыплята. Жёлтые, и такие, знаешь, тё-опленькие. Мы их любили из рук кормить. Подставишь ладошку с крошками, а они к тебе по твоим пальцам карабкаются и в ладошку: тюки-тюк-тюк!
- Что ты! - так и всколыхнулся Пашка. - Кормить пичуг - это ни с чем не сравнить! Вот у нас с бабушкой… Вот у нас в Кыжу… Вот у нас с Русаковым… - и Пашку было уже от Стёпы Калинушкина не отлепить.
Пашку было не отлепить, не оттащить, пока он Стёпе не выложил про Кыж всё. И про пичуг Русакова, и про него самого, и про крутые скалы, и про сосны, и, конечно же, про неумолчную железную, рядом с влажной утренней лесенкой дорогу.
А когда Пашка рассказал Стёпе про то, как Русаков распевал с чижом о поездах, которые чем быстрей увозят людей вдаль, тем скорее эти люди возвращаются к друзьям, к дому, то от себя ещё и добавил:
- Мы, Калинушка, сейчас тоже вроде как в какой-то дали… Нас тоже сюда завезли на поездах… А если так, то будет ещё и поезд другой: скорый, алый. Называется - экспресс! И мы на нём, как Русаков, обязательно к родным домам вернёмся. Мы возвратимся туда, где жили наши мамы, папы.
И теперь удивил не Пашка Стёпу, а Стёпа Пашку.
Стёпа вот только что, чуть не раскрыв рот, слушал рассказ о Кыже, слушал рассказ о Русакове, но после слов о папах-мамах вмиг угас. Он сразу переменился и не прошептал, не проговорил, а с горькой усмешкой прямо-таки проскрипел:
- Ха… Алый экспресс! На алом экспрессе ехать мне некуда. Ты забыл, что ли, откуда меня-то привезли? Где жили мои папа с мамой, я не знаю. Они жили-были, да взяли и сплыли!
- Почему это? - распахнул во всю ширь глаза Пашка. И хотел было спросить: "Может, как у меня? Может, как мои? На работе, на посту что-нибудь стряслось?", но тут же почувствовал, что спрашивать больше не нужно ничего. Пашка хотя и пребывал в интернате на затворническом положении, да всё же приметил: о ком, о ком, а о родителях кое-кто из ребят предпочитает не говорить вообще. Или с нарочитою, даже злой лихостью отрубают в ответ почти то же самое, что проскрипел Стёпа: "Были, да сплыли! Вам-то что?!"
Но тем не менее теперь вот, когда Пашка со Стёпой уже разговорился, когда назвал Стёпу даже Калинушкой, отступиться ему от Стёпы было невозможно.
Он лишь повернул разговор иначе:
- Всё равно, Калинушка, у тебя наверняка где-то есть кто-то… Ну, такой, например, как у меня Русаков.
- Есть! - тут же и воспрял Калинушка. - Есть, есть! Конечно, есть! В том нашем детском доме завхоз Степаныч! Какой у тебя Русаков, я пока ещё точно не знаю, а вот Гули мой Степаныч не хуже ничуть. Только Гуля-то всё же больше подходит девчонкам, а Степаныч - пускай он не учитель, пускай не железнодорожник, но умеет поправлять крыши, вставлять стёкла, запрягать лошадь. Он, когда ездил за продуктами на базу в район, всегда брал меня с собой. Говорил: "Мне там без второго мужика не обойтись. А мы с тобой всё ж таки тёзки: я Степаныч, ты Степан! Пока выписываю продукты, присмотришь за лошадью…" И, веришь, Зубарик, я присматривал!
- Верю! - ещё ближе, ещё сильней, всем сердцем потянулся к Стёпе Пашка. Потянулся и оттого, что тот тоже назвал его ласково Зубариком, и оттого, что, оказывается, в их жизни многое совпадало.
- У меня - чиж, у тебя - цыплята.
- У тебя - экспресс, электровозы, у меня - лошадь, конная подвода.
- Твой Степаныч тютелька в тютельку, как мой Русаков.
Совпадали у мальчиков и печали-желания. Стёпа очень ясно понимал, что детдомовский завхоз-тёзка на своей громыхающей подводе в город, в интернат вряд ли уж когда прикатит, но в глубине души Стёпа очень бы этого хотел. А Пашка приезда Русакова не только хотел - он ждал, он в него верил. Вот из этого трудного ожидания внезапно и родился тайный сговор.
Сначала Пашка сказал Стёпе:
- Если Русакова всё нет и нет, то давай сами сбежим в Кыж. Сами узнаем, там Русаков или не там. И как живут бабушка с Юлькой.
А вполне бывалый детдомовец, семилетний Стёпа ответил:
- Бегали у нас одни такие… Бегали, бегали, да никуда не добежали. То самое выйдет и у нас… Думаешь, Гуля слепая? Или Косова - слепая? Или другие воспитатели ничего не видят? Да не успеем мы до интернатовской калитки домчаться, нас - гоп, стоп, за ушко и на красное солнышко! А ещё: если бы я и побежал, то уж первым делом не в Кыж, а повидаться со Степанычем.
Ответ показался Пашке резонным. Только чуть кольнуло, что детдомовский, деревенский Степаныч был для Стёпы всё же первее Кыжа, первей Русакова. Но, слегка пораздумав, Пашка не стал спорить и тут.
Стёпа тем временем внёс предложение своё:
- Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воробушка изловить. Устроить где-нибудь потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе - как чиж, а мне - как цыплёнок. Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!
- С воробьём не получится, - выступил в свою очередь знатоком Пашка. - Воробьи - хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыплёночка заиметь было бы неплохо.
- Но как?
- Высидеть самим! - всего лишь иронически усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыплёночка Стёпа тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.
- А что? Всего и надо, - обрадовался он, - сбегать на кухню, стибрить сырое яичко! Запрятать за тёплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птицефабрике! Степаныч мне об этой фабрике рассказывал, когда мы наезжали в район.
- Чудесно! - восхитился теперь на полном серьёзе и Пашка. - Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси, не то впопыхах раскокаешь… Скажи тёте Поле, поварихе: живот, мол, ослаб. Она добрая, она поверит. Мне моя бабушка, как только что с животом - первым делом всегда давала сырое яичко… Но чур, Стёпа: тайна эта только на двоих! Слово?
- Слово! - поклялся Стёпа.
И всё же тайна меж двоих держалась совсем недолго.
Когда Стёпе повезло на кухне, когда они с Пашкой, натрамбовав за тёплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то тут же на эту свою "птицефабрику" принялись заглядывать бесперечь.
Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они всё отпрашивались из класса выйти: то один поднимал над партой руку, то другой.
Гуля их отпускала-отпускала, да наконец спросила:
- У вас что? Нездоровье какое-нибудь?
И Стёпа едва было, как тёте Поле на кухне, учительнице не брякнул: "Ага! Животы!" Да смекнул, что тогда придётся шагать с Гулиной запиской к врачу и ответил:
- Теперь нездоровье прошло, теперь у нас только здоровье.
После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.
Но на переменках-то повсюду роились ребятишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда группа мальчиков первого "Б" класса укладывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоёвывал свою парту, сказал хмурым басом:
- Калинушкин жил с нами в детском доме - вместе! Калинушкин приехал с нами сюда в интернат - вместе! Калинушкин всегда был с нами - заодно! А теперь? А теперь Калинушкин откололся. У него на пару с Зубаревым спрятан от нас за батарею секрет… Этот Зубарь - он такой! Со всеми помалкивает, делает вид, что ему никто не нужен, а с Калинушкиным: ля-ля-ля, лё-лё-лё! Притворы первосортные! Теперь в самый раз их обоих отлупцевать.
Спальня напряжённо замерла. Притихли на своих постелях и Пашка со Стёпой. Кровати их были рядом, голова к голове; Стёпа едва слышно прошелестел:
- Что делать, Зубарик? У нас, у детдомовских, взаправду всегда всё вместе… Теперь получается: я откололся на самом деле.
Пашка, чувствуя безвыходность положения, шепнул:
- Прикалывайся обратно.
Но тот хмурый мальчик быструю, тихую перемолвку всё равно услышал.
- Обратно? Это мы ещё поглядим.
Тогда Стёпа вскочил в постели на коленки, на подушку, чуть не закричал криком:
- Эх, вы! Эх, вы! Эх, вы! Как чуть что, так грозиться! Как чуть что, так обижаться! Да если хотите знать, мы старались и для вас. Ведь цыплёночки-то выведутся и будут сразу всем нам - как привет от Степаныча из нашего села Балабанова, а Пашке - как привет из Кыжа. Растолкуй им, Пашка, про Кыж! Растолкуй и про алый экспресс, и про Русакова.
И Пашка сначала нехотя, не очень связно, а потом всё складней да складней стал рассказывать.
И в глухой осенней ночи, в интернатовской спальне через напряжённый голосок Пашки Зубарева почти как наяву зашумели всё слышнее кыжымские утренние сосны, запел чиж Юлька, засвистели поезда, и всё это ещё заманчивей, ещё ярче заслонил своей доброй улыбкой пока ещё мальчикам неизвестный, но уже ясно, что очень замечательный человек - Русаков.
Тот сердитый мальчик, которого, кстати, и звали-то довольно тоже хмуровато - Федя Тучкин, - так этот Федя Тучкин даже не вытерпел, перебил Пашку, сам сказал:
- Да-а… Твой Русаков - отличный человек! Вот с таким-то человеком я уж дружил бы так дружил!
- А я и дружил! И дружить буду! - благодарно, задорней прежнего завёлся Пашка.
Ну, а когда он продекламировал песенку Русакова да рассказал про алый экспресс, то мальчикам в спальне всем до единого почудилось, что где-то за бледно-серыми ночными окнами интерната, за сырыми и тёмными пространствами города им всем что-то очень приветное прокричал летящий впереди этого экспресса электровоз. Им каждому показалось, что это мчит Русаков в алом своём вагоне теперь не только к одному Пашке, а к каждому из них - возбуждённых, бессонных, маленьких.
- Вот дела так дела! Вот это цыплята так цыплята! Ну и ну! - восторгнулся в полной, наконец, тиши Федя Тучкин. Он-то мгновенно понял всю связь одного с другим; он сказал Пашке со Стёпой:
- Как хотите, а принимайте в свой секрет и нас!
- Принимайте! - заволновались остальные мальчики. - Мы ваш секрет не выдадим!
8
Но в любом интернате, в любой школе у ребятишек, почти как в армии у солдат, имеется свой, безо всяких проводов, приборов телеграф. К началу нового дня, ещё с самого спозаранку, про Пашкин и Стёпин секрет знали в первом "Б" и все девочки.
И, конечно же, во избежание слёз, шума, тоже были приняты в секретное общество.
Только девочки не захотели, чтобы цыплят выпарилась лишь одна-единственная пара. Девочки сказали:
- Лучше, если малышки-пушистики будут у всех!
А когда сказали, то тоже зашныряли на кухню.
И что они там тёте Поле говорили, как её улещали - это секрет новый. Это секрет девочек. Но не успел прозвенеть на занятия первый утренний звонок, а в обеих детских спальнях уже грелись не за одной, а за каждой батареей, в каждой там тёплой хоронушке гладенькие, бело-розовые, с яркими штемпелями на боках яички.
Вот только с уроков секретчики, предупреждённые Пашкой и Стёпой, теперь не отпрашивались. Каждый секретчик проверку своего тайничка оттягивал до перемены. Оттягивал терпеливо. Да только терпение это было такое, что на всё прочее уже не оставалось сил.
И опять Гуля недоумевала.
- Что за чудо? Кого нынче ни спрошу - все, как один, отвечают невпопад. Все будто меня даже и не слышат. Что произошло?
И одна девочка, которая, должно быть, любила Гулю крепче всех, заёрзала. Сразу видно: решила подняться, решила кое-что Гуле объяснить. Возможно, чистую правду.
Тогда Пашка, сам для себя внезапно, вскочил первым:
- Если что и произошло, то, наверное, погода! Моя бабушка в Кыжу всегда говорит: "Голова тяжёлая, никакое дело не спорится - опять эта разнесчастная погода…" Вот и у нас за окнами дождь!
Выступление Пашки изумило Гулю ещё сильней. Только она теперь не насторожилась, а сказала:
- Дождь дождём, но вот день сегодня всё равно поразительный. Молчит весь класс, зато начал вдруг говорить - да ещё как! - Паша Зубарев. Молодец, Паша! Беседуй с нами почаще.
И тут Пашка сам, не плоше той девочки, едва не выпалил, что он и так давно со всеми беседует, что прошедшей ночью только то и делал, что беседовал-разговаривал. Но в этот момент ударил звонок с урока, и с той, наружной стороны классную дверь открыла заведующая Косова.
Косова дверь отворила, на пороге встала; весь класс, грохнув крышками парт, вскочил на ноги.
- Спокойно, спокойно… - сказала Косова, повернулась в сторону Гули. - Прошу вас, Галина Борисовна, организованно, строем всех провести в комнату девочек.
Лицо Косовой было такое решительное, что Гуля, то есть Галина Борисовна, тут же выстроила ребятишек парами. И они все единым строем прошествовали через коридор, через толпу других, тоже удивлённых ребят, в спальню девочек.
Первышата шли, загодя чувствуя неладное.
А когда увидели возле своих кроватей молоденькую, всегда шуструю уборщицу Тасю, когда увидели там ещё и повариху тётю Полю, то поняли: секретному сообществу пришёл конец.
Тася лукаво постреливала глазами то на ребятишек, то на тётю Полю, то на отопительные батареи. Тётя Поля, грузная, круглолицая, до того растерянная, что крахмальный колпак её съехал на ухо, нелепо перекладывала из рук в руки пустое кухонное сито.
Косова неспешным взором оглядела присутствующих, убедилась, что те, кому тут быть полагается, все на месте, кивнула Тасе:
- Приступайте!
Тася живо запустила руку за ближайшую батарею, вынула беленькое яичко и, положив его тёте Поле в сито, хихикнула:
- Ра-аз…
Потом последовало: "Два-а… Три… Четыре…", и так до той поры, пока не обошли все хоронушки в спальне девочек.
Затем Косова подала команду проследовать всё тем же строем в спальню мальчиков, и там повторилось то же самое.
В мягком, с деревянным ободом сите росла на руках тёти Поли ослепительно чистая горка яичек, а сама тётя Поля смотрела на горку всё растеряннее, а ребятишки, девочки и мальчики, в том числе Пашка со Стёпой, опускали головы всё ниже.
Только Гуля ничегошеньки тут не поняла:
- К чему здесь яички? Ну, к чему?
Когда же число забатарейных трофеев полностью сошлось с числом учеников первого "Б" класса, Косова тоже взяла слово:
- Вот и я хочу спросить: "К чему?" Но сначала спрошу нашу уважаемую тётю Полю: как вышло, что продукты, да ещё в неподготовленном виде, перекочевали из кухни в детские спальни? Кто их выдал?
- Так я сама! - попробовала развести руками, чуть не обронила тяжёлое сито тётя Поля. - Как же не выдать? Как малышам отказать? Им всё равно полагается! А те вот девочки… - тётя Поля по-над полным ситом, по-над занятыми руками повела в сторону девочек круглым подбородком: - А те вот девочки, а может, и не те - их вон сколько по столовой-то вьётся! - мне заявили: "Сегодня в первом "Б" классе День сырого яйца!" Ну, а если мне сказали: "День!", то я подумала: "Это кем-то назначено!" А если назначено, значит, выдала…
Тётя Поля прямо сказала и самим девочкам:
- Неужто вы вот так хотели кулинарному делу научиться? Неужто задумали яички испечь? Да на батареях в жизнь не испечёшь! Только испортишь… Эх вы, кухарки!
И тогда девочки совсем потупились; они заунывно, на разные голоса давай признаваться:
- Мы не за этим… Мы не пекчи… Мы думали, выпарятся живые цыплёночки…
- Кто-о? - опешила Косова. - Кто выпарится?
А всё утро сегодня удивлявшаяся Гуля вдруг перестала удивляться. Она тоненько прыснула, покачнулась и, ухватившись за спинку Пашкиной кровати, зашлась таким неудержимым смехом, что ещё бы немного и, возможно, упала бы с ног.
Тётя Поля тоже колыхнулась весело. Уборщица Тася рассыпалась мелким хохотком, будто горохом. Но всё же первой опять пришла в себя Гуля. Она прямо на глазах Косовой кинулась обнимать совсем уже теперь зарёванных девочек, прихватила в объятия и мальчиков, даже Пашку:
- Эх вы, глупые! Эх вы, недотёпушки! Цыплятошники-заговорщики!
Но Косова опомнилась тоже, сразу поставила всё на свои места.
Тёте Поле с Тасей было велено:
- Возвращайтесь к своей ежедневной работе!
Гуле было сказано:
- Ваш подопечный класс пошёл на организованный обман, а вы как реагируете? Вы реагируете не-пе-да-го-ги-чно! Впрочем, такой разговор обязан быть продолженным не здесь. Пройдёмте, Галина Борисовна, в мой кабинет!
И, не сомневаясь, что Гуля пойдёт, двинулась первой.
Косова пошла уверенным своим шагом. Она одним твёрдым видом своим заставляла мальчиков и девочек расступаться, освобождать ей путь. Ну, а там, в конце этого, нацеленного точно пути, в строгом своём кабинете, она, как представилось Пашке, уже приготовила Гуле какую-то катастрофу.
И вот, как Пашка ни побаивался Косовой, в нём неведомо уж который раз сработала, как пружина, память о Кыже. И вытолкнула эта пружина в Пашкино сознание самое, казалось бы, затаённое - мысль о кыжымском несчастье. Гуля ему представилась как бы частичкой беззащитного Кыжа, а Косова - той платформой-торпедой.
Образ торпеды всплыл совершенно явственно. Глаза застлало горячей синью. В этой сини мелькнула фигура отца, мелькнула фигурка матери, загудели рельсы, загудели колёса маленькой, бесстрашной автодрезины, и Пашка - сам маленький, взъерошенный, весь сжатый в один пружинистый ком - выпрыгнул из строя ребятишек на освобождённую для Косовой дорогу. Вслед за Пашкой, готовясь шагнуть вперёд, шевельнулся Федя Тучкин, шевельнулся Стёпа Калинушкин.
- В чём дело? - тормознула Косова.
Тормознула, замерла, и все вокруг замерли, да в эту самую минуту широко раскрытая дверь спальни раскрылась ещё шире, и с порога раздался совсем новый, ещё никогда не звучавший здесь, в интернате, голос:
- Дело в том, что Пашка Зубарев - неплохой друг! Он сам хороший друг, и рядом с ним, как я вижу, одни лишь добрые друзья!
И на Пашку напахнуло дождевою прохладой, осенней свежестью, и на Пашкину макушку вдруг так знакомо легла чья-то рука, что он дрогнул, развернулся, завизжал на весь интернат:
- Русаков! Русаков! Коля! Коленька!
В тесной от людей спальне, в двух шагах от раскрытой двери, рядом с Пашкой в самом деле стоял Русаков. Только Русаков - не тот, привычный, а очень-очень праздничный. Сырой свой плащ он перевесил через руку, а сам был в новом сером в стрелочку костюме, при полосатом галстуке.
Но волосы у Русакова были всё те же - как опалённые летним солнцем. Но лицо - всё так же, до коричневой смуглости, обветренное. Кисти рук из-под белых обшлагов рубахи - тёмные, прежние, рабочие. Самое же удивительное: держал Русаков немного на отлёте от себя, на весу, за тонкое колечко, клетку с чижом.
- Юлюшка! - взвизгнул снова Пашка.
Чиж качнулся на жёрдочке, отвесил поклон, вроде как Пашку признал.
- Пи-ём ко-фе, пи-ём чай! - свистнул чиж, и все первышата загалдели, все ринулись, обтекая Косову и Гулю, к внезапному гостю:
- Русаков! Русаков! Русаков!
А тот опять сказал Косовой: