- Правильно я догадался: у вас тут полное содружество! Даже про меня с чижом дети знают. Наверняка Пашка оповестил. Выступал тут, поди, каждый день… Спасибо вам, товарищ заведующая, за умело сплочённый коллектив! Я сюда и в спальню-то из коридора без приглашения заглянул как раз на этот дружный, приятный шум… Вы уж меня простите!
Русаков, почти точно как чиж, отвесил Косовой поклон, а она, вопреки всем своим правилам, вопреки всей своей железной выдержке - смутилась! Она впервые не знала, как ей поступить. Ей ведь неизвестно было, видел Русаков или не видел, что происходило тут минуту назад, и вот пришла в замешательство. И совсем уже не думая, что сейчас нарушит другое своё правило, что назовёт ученика не сухо по фамилии, а ласково, по имени, быстро-быстро произнесла:
- Как я понимаю, вы тоже друг Павлуши!
- Больше, - рокотнул Русаков. - Побратим! Земляк! Кыжымский путеец-железнодорожник!
- Ох, интересно-то как! - не стерпела, вмешалась в разговор Гуля. - Вот бы ребятам услышать про Кыж не только от Паши, но от самого от вас… Хотя бы чуть-чуть.
Косова глянула на Гулю, что-то скоренько в уме прикинула, да и пустилась все свои правила нарушать подряд:
- Что ж… Если Галина Борисовна предлагает организовать встречу на железнодорожную производственную тему, то и я думаю, такое мероприятие в первом "Б" классе провести неплохо. Разумеется, этого мероприятия в расписании нет, но мы расписание поправим.
- А с чижом в класс можно? - спросил Русаков.
- Можно, можно. Раз вы с ним приехали, значит, можно!
9
Но в классе опять всё пошло не только не по правилам, а даже не так, как хотела Гуля, не так, как сказала заведующая, и совсем по-другому, как думал Пашка.
Шагая в класс бок о бок с Русаковым, придерживая вместе с ним чижиную клетку, Пашка полагал: сейчас Косова и Гуля усадят Русакова за учительский стол рядом с собой, Русаков поставит на стол клетку с Юлькой да и сразу махнёт Пашке: "Садись к нам тоже!" И вот они устроятся у всех на виду, и класс будет смотреть, какие они все трое - Русаков, Юлька, Пашка - друзья. Весь класс на них будет любоваться, а когда Русаков заговорит про Кыж, про экспресс, да Юлька ещё ему подпоёт, да ещё Пашка сам подскажет чего-нибудь, то все так и захлопают в ладоши. Все, даже Косова, захлопают тому небывалому в классе празднику, посреди которого - он, Пашка Зубарев, и его кыжымские друзья. Ну, а затем Русаков поднимется, отдаст всем поклон, как недавно отдал Косовой, и вот тут-то заявит: "Ну, а сейчас прощайся, Пашка, с классом, наступило время ехать тебе домой, к бабушке в Кыж!" И, хотя как раз теперь-то, после цыпляточного заговора, Пашке будет жаль покидать Стёпу-Калинушку, жаль Федю Тучкина и всех других мальчиков-заговорщиков, даже девочек, а особенно Гулю, - он, однако, тянуть время не будет, а гаркнет: "Прощай, интернат!", да и ринется в спальню собирать свои вещички.
Но вышло всё совсем не так…
Ещё когда выходили из спальни, ещё на ходу в коридоре Пашка почувствовал: его от Русакова оттирают. Не то чтобы силой отпихивают, а именно этак помаленьку оттирают. Причём, как ни странно, энергичнее всех действуют не мальчики, а девочки. И теснятся они не к чижу Юльке, на Юльку они почти не глядят, они лепятся прямо к Русакову. Те же, кто в толкотне прилепиться не сумел, те забегают вперёд и, оглядываясь, устремляя на долгорослого Русакова сияющие глаза, всё спрашивают и спрашивают наперебой: "А ты к нам надолго? А ты к нам навсегда? А ты с нами завтра и послезавтра, и послепослезавтра побудешь?"
В этом галдеже, писке, толкотне все позабыли не только про Юльку, все позабыли даже про Пашку. Русаков, похоже, и тот про Пашку забыл. Раздосадованный Пашка стал тоже толкаться, да так вот все, мала кучей, и ввалились в класс.
В классе порядок наводить принялись Косова с Гулей. Но и здесь ребятишки чуть-чуть поуспокоились только тогда, когда за дело взялся Русаков сам. Он сказал:
- От вашего шума чижик оглохнет! Смотрите, как присмирел. Усаживайтесь каждый на своё место, тогда я отвечу на каждый ваш вопрос.
Все сразу послушались, сели. Пашка, деваться ему некуда, сел тоже на своё законное место рядом со Стёпой Калинушкиным.
Но сесть-то ребятишки сели, а всё равно каждый тянул вверх руку, каждый с нетерпением приговаривал: "У меня есть вопрос! У меня есть вопрос!" От этих выкриков по классу катился нестройный гул.
Тогда Косова сказала:
- Какие могут быть вопросы, когда мы ещё не услышали обещанного рассказа о железной дороге! Я думаю, рассказ начинать вполне пора.
Но тут сказала Гуля:
- Отчего же? Если вопросы есть, то пускай ребята спрашивают.
- Точно! - кивнул Русаков. - Мне на вопросы отвечать даже легче. Пусть спрашивают, пусть!
- Чивли-чай! - подсвистнул Русакову Юлька. - Чивли-чай!
Класс дружно заулыбался, все принялись тянуть руки выше.
Русаков ребят улыбчиво оглядел, долго не мог ни на ком остановиться. Наконец его выбор пал на Стёпу Калинушкина, да и то потому, что Стёпа единственный изо всех руки своей не поднял.
Даже Пашка, который был всё-таки уверен, что Русаков о нём обязательно и отдельно вспомнит, даже он поднял руку, чтобы спросить о бабушке, а вот Стёпа, как сел за парту, как глаза вниз опустил, так до сей поры и не ворохнулся.
- У тебя, малыш, разве воцросов нет? - спросил Русаков.
- Это не малыш, это Стёпа! - поправил Русакова Пашка.
- Прошу прощения… У тебя, Стёпа, разве ни одного вопроса не имеется?
- Не смущайся, Стёпа, спрашивай, - подбодрила мальчугана Гуля.
- Задай, Калинушкин, вопрос, задай! Когда с тобой разговаривают взрослые, молчать невежливо, - сказала Косова.
Тогда Стёпа набычился ещё круче и, не поднимая от парты глаз, почти сердито пробубнил:
- К чему задавать-то? Мне и так всё давно известно…
Русаков улыбнулся ещё шире:
- Да ну! Так уж и всё?
- Всё! - упрямо бормотал Стёпа.
А Гуля сказала:
- Ты, Стёпа, пожалуйста, встань и, пожалуйста, нам объясни, что же такое "всё" тебе известно. Не тушуйся. Объясни толково. Ты же у меня один из лучших учеников.
- Объясни! Встань! - загудел ещё громче класс.
Русаков тоже попросил:
- Внеси ясность, братишка!
И тогда почти таким же решительным рывком, каким недавно выскакивал перед Косовой Пашка, Стёпа встал.
Он поднялся, побледнел всем тонким своим лицом как мел, глянул Русакову напрямую в глаза да и выпалил:
- Зря ты к нам приехал! И братишкой меня называешь не по правде!
- Как?! - изумился Русаков, даже опустил клетку с чижом на пол.
- Как?! - выдохнул единым гулом класс, и сразу наступила жуткая тишина.
А Гуля побледнела точно так, как Стёпа, хотела к Стёпе побежать, потому что он уже навзрыд плакал, да Гулю опередил Русаков.
- Постойте, постойте, тут что-то совсем не то… Мы со Стёпой во всём разберёмся вдвоём, сами.
И оставив примолкшего чижика вместе с клеткой на полу, он к Стёпе подшагнул очень быстро и, опять руша все интернатские правила, Стёпу поднял, широченной ладонищей утёр обе его мокрёхонькие от слёз щеки.
- Ты что? Ну, что? Почему это я приехал зря, и почему это я тебя не могу назвать братишкой?
Стёпа ткнулся мокрым лицом в плечо Русакову, завсхлипывал, забубнил безо всякой теперь сердитости:
- Да потому, что всё-всё неправда… Да потому, что братишка у тебя только один Пашка. Ты сам о нём сказал: "Побратим!" И я знаю, ты приехал на своём алом экспрессе только лишь из-за него, и уедешь в свой хороший Кыж только с ним. А мы никто-никто никуда-никуда ни на чём не поедем! Мы вот и Пашку-то больше не увидим. А ведь он мне со вчерашнего дня стал друг! Вот и выходит, даже на алом экспрессе ты лучше уж к нам бы не приезжал! И пусть бы всё оставалось у нас по-старому!
- Верно, верно… Пускай бы по-старому… - вздохнул вслух вослед за Стёпой сидящий совсем невдали Федя Тучкин, а класс насторожился ещё тревожнее.
Русаков Стёпу с рук своих спустил, взглянул на Пашку.
- Не понимаю ни словечка… Какой такой алый экспресс? И при чём здесь ты, Пашка?
Вздыхать теперь пришлось Пашке. Он, повинно глядя на Русакова, сказал:
- При том, Коля, я здесь, что про алый-то экспресс это я и придумал. Ждал тебя, ждал; маму вспоминал, папу вспоминал; тот пассажирский поезд у нас на путях вспоминал; а ещё всё помнил и помнил твою с Юлькой о друзьях песенку… И вот - придумал алый экспресс! Он мчится вперёд и вперёд, а на нём едешь в Кыж ты, и с тобой, быть может, все мы вместе… Но теперь придумка кончилась, и Стёпа, и Федя считают: ни на какой экспресс, ни в какой Кыж ты, конечно, весь класс взять с собой не можешь… Вот от этого им и грустно; вот от этого Стёпа и заплакал, и сказал, что всё зря…
Чем подробней, чем повинней говорил Пашка, тем серьёзнее слушал его Русаков. И тем внимательнее смотрели на Пашку и на Русакова ребятишки, тем сочувственней и сочувственней становилось лицо Гули.
Русаков, после того как Пашка смолк, с целую долгую минуту, а может, и намного дольше, тоже озадаченно молчал. Да вдруг задал всем живо-весело вопрос:
- А собственно, почему всё, о чём мечтается, не всегда должно сбываться? Пашкина выдумка - не такая уж выдумка. Когда у вас первые каникулы?
- Через три недельки, - не слишком смело, но всё же с надеждой в голосе ответила Гуля.
- Через три! - стройно, куда Гули уверенней, моментально всё наперёд сообразив, грянули ребятишки.
Ну, а Русаков произнёс то, чего они ждали:
- Приглашаю вас каждого на каникулы в Кыж! Мой в Кыжу дом будет вашим домом хоть насколько!
- Постойте! - опомнилась заведующая. - Что вы хотите этим сказать? Вы хотите сказать, что берёте над первым "Б" своё личное шефство? Не так ли?
- Ну, если этому так надо называться, то пусть так и называется. С вашего, конечно, доброго разрешения.
- Разрешите, Валентина Семёновна, разрешите!.. Ну пожалуйста! - сказала Гуля.
- Разрешите, Валентина Семёновна, разрешите! - закричал Пашка, а там и девочки подхватили:
- Ох, разрешите, Валентина Семёновна!
И вот, может быть, впервые слыша своё собственное имя из уст ребятишек, Валентина Семёновна впервые в своей школьной жизни развела руками. Развела, сказала:
- Хорошо, хорошо… Только, товарищ Русаков, под вашу ответственность. И только под вашу строжайшую ответственность, Галина Борисовна. Вы, Галина Борисовна, разумеется, обязаны тоже поехать в Кыж.
- Нам так ещё лучше! - возликовал класс.
- А вот это будет всего прекраснее! - всколыхнулся ещё живее Русаков.
Лишь сама Гуля не сказала ни слова; сама Гуля лишь зарделась этакой солнечной вишенкой.
И тут Пашка вспомнил про всеми позабытого чижа, поднял клетку, спросил весело:
- Что мы будем делать, Юлька, в Кыжу все вместе?
- Пе-еть! - чувствуя всеобщее славное настроение, отозвался чиж. И выдал мотив всем уже известной русаковской песенки.
Ребятишки от удовольствия захлопали в ладоши, а Русаков сказал:
- Так-то вот! Чтобы вам до каникул не сделалось опять грустно, я вам его и оставляю. Поджидайте вместе моего приезда. Ровно через три недели я вернусь.
- На поезде? На каком? На том, на алом? На экспрессе? - не утерпел, решил всё выяснить до самого конца Федя Тучкин.
- На алом - не обещаю… Алых экспрессов в вашей большой будущей жизни ещё хватит! Но уж точно скажу: примчусь на самом раннем.
И Пашка, прижимая к себе клетку, подхватил:
- Верно, Коля! Приезжай на самом раннем. Поутру Кыж - красивее всего! И когда ты сам, в Кыжу, станешь ходить на работу, то мы всем классом все каникулы будем прибегать к тебе по той лесенке… Помнишь, я обещал?
- Помню! - кивнул Русаков.
ВОРОТА СО ЗВЁЗДАМИ
Ефрейтор Полухин
На ефрейтора Полухина свалилось самое настоящее несчастье, да только об этом на пограничной заставе не ведает ни одна живая душа.
Внешне Полухин не изменился ни в чём. Аккуратный, всегда подтянутый, в ловко сидящей на белобрысой голове фуражке, удивительно курносый, ясноглазый, маленький ростом, но крепкий, как гриб-боровик, он и теперь в обращении с товарищами ласково-улыбчив, и на приказания командиров откликается с прежней готовностью. С той расторопной и весёлой готовностью, от которой даже сам начальник заставы, суховатый характером лейтенант Крутов сразу приходит в шутливое настроение, говорит неуставные слова:
- Молодец, Полухин, молодец! Хотя пока что пограничный стаж твой совсем невелик.
Но это - днем.
А вот как только на заставу, на её белёные постройки, на её тёмные тополя упадёт по-южному внезапная ночь, то беспокойное, почти бедственное состояние наваливается на Полухина снова. И это такое состояние, что о нём с товарищами говорить нельзя ни под каким видом: это состояние называется стыдным словом - страх.
Пришёл тот страх к ефрейтору по такой же вот ночной поре недавно. Во время объезда-досмотра пограничной полосы. И досмотр тот был тогда обычным, для Полухина уже известным, и начался он совершенно обыкновенно.
Верховая кобылка Ласточка шагала по мягкой, едва сереющей в сумерках дороге уверенно, бойко, как всегда. Знакомо наливались над головой Полухина крупные звёзды. Знакомо посвистывал ночной ветер слева в барханах, в песках; а справа он шуршал в высоких, в черно-метельчатых зарослях камышей; и там тоже уже знакомо нет-нет да и всхрюкивал рассерженный конским запахом кабан, который тоже поспешал по своему делу - вёл потаённой тропой стадо к булькающей невдалеке речке.
В общем, всё шло вокруг давно заведённым порядком, всё шло как надо, и только сам Полухин был настроен не очень-то. Он - сердился. Сбивал его с ровного настроения рядовой Матушкин. Земляк.
Матушкин до этого ходил на службу всегда с другой группой, а теперь вот оказался у Полухина и, радуясь, что они теперь не только в казарме вместе, а и в наряде вместе, то и дело нарушал субординацию, нарушал и дистанцию.
Не успели отъехать от ворот заставы, Матушкин подхлестнул своего серого, огромного, как башня, мерина Мандата, подскакал вплотную к Ласточке и, больно толкая Полухина в ногу своим стременем, безо всякого-якова, безо всякого уважения к званию и к старшинству Полухина пустился в пустопорожнюю болтовню:
- Вась, а Вась! Вот здорово, что мы теперь сами-двое. Вась, а Вась! Мы теперь и после демобилизации будем встречаться. Ведь наши деревни рядом - всего пятнадцать вёрст… Смешно! Раньше не виделись никогда, а и надо-то: сел на мотоцикл, поддал газу, вжик - и тут! У земели в гостях!
Матушкин болтал, пытался глянуть Полухину в лицо; лошади теснили друг дружку, звучно сшибалось положенное поперёк сёдел оружие, и выходило всё не так, как надо бы по уставу.
Деликатный Полухин пробовал об этом намекать. Кивком головы он указывал на третьего всадника, едва приметного далеко позади при звёздных отблесках ночного неба.
- Вон Толмачёв соблюдает дистанцию правильно, а ты - неправильно.
- Ерунда! Тут всегда всё спокойно! - отмахивался Матушкин. - Лейтенанта Крутова, что ли, боишься?
- Не Крутова… А ежели что, бойцы должны быть рассредоточены. - И, накаляясь ещё больше, Полухин добавлял: - Это тебе не гулянки, это тебе не деревня.
- Подумаешь! - сердился тогда и Матушкин и осаживал Мандата, "рассредоточивался".
Но, спустя небольшое время, вновь посылал мерина рысцой вперёд, снова заводил:
- Вась, а Вась…
Отделался Полухин от Матушкина, лишь повернув с дороги на узкую, не шире звериной, тропу в непролазных, как лес, камышах. Но и всё равно, слушая, как на отдалении теперь от Ласточки чавкает по болотистой почве своими копытами Мандат, Полухин досадовать не переставал. "Ох, уж этот мне земеля-Емеля… - думал он про Матушкина. - Ну, прямо балалайка! Да ведь и сам я хорош. Лычки ефрейторские нацепил, а осадить как следует трепача не могу. Не тот характер… Вот у лейтенанта Крутова - тот; у сержанта Дерябина, что рядом со мной в казарме занимает койку, - тот; и даже у моего сейчас подчинённого Толмачёва - тот! А у меня натура - никудышная, безо всякой строгости. Надо бы характер свой мало-мальски поукрепить, надо над самим собой поработать…"
Но как укрепляется характер, Полухин не ведал, да и размышлял он об этом совсем недолго. Ласточка, осторожно нахлюпывая подковами по жидкой почве, выносила его из дремотно шуршащих камышей к такому месту, где чуть зазевайся - так вот и въедешь на чужую территорию, сам станешь нарушителем.
Это было такое место, где из-за сплошных топей и бочагов досмотр приходилось делать по самой что ни на есть кромке границы. Тут надо было вести себя чётко! Доехать до погранзнака, повернуть вместе с тропой точно в створ знаку второму, и потом уж брать курс опять через камыши по такому же узкому, пахнущему сыростью прогалу на те вон высоченные барханы. Их оглаженные, заострённые ветром хребтины проступали теперь при распылавшихся звёздах близко совсем.
"Вот диковина! Пески, трясины - всё вместе, всё перемешано, как у чёрта в лукошке. Обстановка для службы - оё-ёй…" - вздохнул было Полухин, да вспомнил слова лейтенанта Крутова: "Этот краешек, товарищи, тоже наш!" - и тем самым как бы переключил себя на деловой лад полностью.
Он лёгким толчком каблуков поторопил Ласточку, удовлетворённо отметил глазами, что пограничный столбик-знак смутно объявился именно тогда, когда этого и ожидал он, Полухин. И, как бы ощутив уже не зрением, а и через ночную прохладу услышав всем телом, что чужая территория - вот она, близко, - заставил лошадь сделать резкий поворот. Оглянулся и сам: проверил, насколько точно повторили его манёвр замыкающие.
И тут Ласточка вздрогнула.
Вздрогнула, рванулась, стала оседать всем корпусом, и остановка произошла так быстро, что Полухин чуть не уткнулся щекой в жёсткую гриву.
- Вперёд! - не поняв ещё ничего, понудил он Ласточку, но лошадь завскидывала головой, забилась на месте, задышала с громким храпом.
- Вась, что там у тебя? - почти тут же наезжая, спросил полушёпотом Матушкин. Даже всегда выдержанный, всегда спокойный Толмачёв заторопил теперь своего коня, но Полухин коротко отмахнул им: "Обождите!"
Ухватив поудобней автомат, он спрыгнул. Под ним вязко хлюпнула мочажина. Он быстро впотьмах огляделся и, досадуя, что задерживается там, где задерживаться совсем бы не надо, что до чужой пограничной полосы и теперь ещё только шаг, тронул горячую, мелко дрожащую грудь лошади. Затем нагнулся, провёл по лошажьему колену вниз, нащупал щетинистую бабку, мокрую, тоже горячую, да и вмиг вздрогнул сам. Вздрогнул, потому что наткнулся голыми пальцами на твёрдое, стылое железо.
- Капкан! - изумился Полухин. - Откуда? Как? Днём не было!
И не то приказал, не то попросил нервно:
- Матушкин… Серёга… Помогай Ласточку выручать! Толмачёв, быстро выходи на связь с заставой.