Медленно растут маленькие дети, что бы мама ни говорила. Именно на примере Виктора видать. Давненько Виктор живет на свете, а ему всего год и шесть месяцев. Когда еще он будет в состоянии играть с большими детьми. И новый мальчик, или девочка, сможет играть с Сережей в таком отдаленном будущем, о котором, собственно говоря, не стоит и загадывать. До тех пор придется его, или ее, беречь и защищать. Это благородное занятие, Сережа понимает, что благородное: но вовсе не привлекательное, как представляется Коростелеву. Трудно Лиде воспитывать Виктора: изволь таскать его, забавлять и наказывать. Недавно отец и мать ходили на свадьбу, а Лида сидела дома и плакала. Не будь Виктора, ее бы тоже взяли на свадьбу. А из-за него живи как в тюрьме, сказала она.
Но - уж ладно: Сережа согласен помочь Коростелеву и маме. Пусть себе спокойно уходят на работу, пусть тетя Паша варит и жарит, Сережа, так и быть, присмотрит за беспомощным созданием с кукольной головой, которому без присмотра просто пропадать. И кашей его покормит, и спать уложит. Они с Лидой будут друг к другу ходить и носить детей: вдвоем присматривать легче - пока те спят, можно и поиграть.
Однажды утром он встал - ему сообщили, что мама уехала в больницу за ребеночком.
Как ни был он подготовлен, сердце екнуло: все-таки большое событие.
Он ждал маму обратно с часу на час; стоял за калиткой, ожидая, что вот-вот она появится на углу с мальчиком или девочкой, и он помчится им навстречу… Тетя Паша позвала его:
- Коростелев тебя кличет к телефону.
Он побежал в дом, схватил черную трубку, лежавшую на столике.
- Я слушаю! - крикнул он.
Голос Коростелева, смеющийся и праздничный, сказал:
- Сережка! У тебя брат! Слышишь? Брат! Голубоглазый! Весит четыре кило, здорово, а? Ты доволен?
- Да!.. Да!.. - растерянно и с расстановкой прокричал Сережа. Трубка умолкла.
Тетя Паша сказала, вытирая глаза фартуком:
- Голубоглазый - в папу, значит. Ну, слава тебе, господи! В добрый час!
- Они скоро придут? - спросил Сережа. И удивился, и огорчился, узнав, что не скоро, дней через семь, а то и больше, - а почему, потому что ребеночек должен привыкнуть к маме, в больнице его к ней приучат.
Коростелев каждый день бывал в больнице. К маме его не пускали, но она ему писала записки. Наш мальчик очень красивый. И необыкновенно умный. Она окончательно выбрала ему имя - Алексей, а звать будем Леней. Ей там тоскливо и скучно, она рвется домой. И всех обнимает и целует, особенно Сережу.
…Семь дней, а то и больше, прошли. Коростелев сказал Сереже, уходя из дому:
- Жди меня, сегодня поедем за мамой и Леней.
Он вернулся на "газике" с тетей Тосей и с букетом цветов. Они поехали в ту самую больницу, где умерла прабабушка.
Подошли к первому от ворот дому, и вдруг их окликнула мама:
- Митя! Сережа!
Она смотрела из открытого окна и махала рукой. Сережа крикнул: "Мама!" Она еще раз махнула и отошла от окна. Коростелев сказал, что она сейчас выйдет. Но она вышла не скоро - уж они и по дорожке ходили, и заглядывали в визгливую, на пружине, дверь, и сидели на скамейке под прозрачным молодым деревцом почти без тени. Коростелев стал беспокоиться, он говорил, что цветы завянут, пока она придет. Тетя Тося, оставив машину за воротами, присоединилась к ним и уговаривала Коростелева, что это всегда так долго.
Наконец завизжала дверь, и появилась мама с голубым свертком в руках. Они кинулись к ней, она сказала:
- Осторожно, осторожно!
Коростелев отдал ей букет, а сам взял сверток, отвернул кружевной уголок и показал Сереже крошечное личико, темно-красное и важное, с закрытыми глазами: Леня, брат… Один глаз приоткрылся, что-то мутно-синее выглянуло в щелочку, личико скривилось, Коростелев сказал расслабленно: "Ах, ты-ы…" - и поцеловал его.
- Что ты, Митя! - сказала мама строго.
- Нельзя разве? - спросил Коростелев.
- Он любой инфекции подвержен, - сказала мама. - Тут к ним подходят в марлевых масках. Прошу тебя, Митя.
- Ну, не буду, не буду! - сказал Коростелев.
Дома Леню положили на мамину кровать, развернули, и Сережа увидел его целиком. С чего мама взяла, что он красивый? Живот у него был раздут, а ручки и ножки неимоверно, нечеловечески тоненькие и ничтожные и двигались без всякого смысла. Шеи совсем не было. Ни по чему нельзя было отгадать, что он умный. Он разинул пустой, с голыми деснами, ротик и стал кричать странным жалостным криком, слабым и назойливым, однообразно и без устали.
- Маленький ты мой! - утешала его мама. - Ты кушать хочешь! Тебе время кушать! Кушать хочет мой мальчик! Ну, сейчас; ну, сейчас!
Она говорила громко, двигалась быстро и была совсем не толстая - похудела в больнице. Коростелев и тетя Паша старались ей помочь и со всех ног бросались выполнять ее распоряжения.
Пеленки у Лени были мокрые. Мама завернула его в сухие, села с ним на стул, расстегнула платье, вынула грудь и приложила к Лениному рту. Леня вскрикнул в последний раз, схватил грудь губами и стал сосать, давясь от жадности.
"Фу, какой!.." - подумал Сережа.
Коростелев угадал его мысли. Он сказал потихоньку:
- Ему девятый день, понимаешь? Девятый день, всех и делов; что с него спросишь, верно?
- Угу, - смущенно согласился Сережа.
- Впоследствии будет парень что надо. Увидишь.
Сережа подумал: когда это будет! И как за ним присматривать, когда он… как кисель, - даже мама за него берется с опаской.
Наевшись, Леня спал на маминой кровати. Взрослые в столовой разговаривали о нем.
- Няню надо, - сказала тетя Паша. - Не управлюсь я.
- Никого не нужно, - сказала мама. - Пока каникулы, я сама буду с ним, а потом устроим в ясли, там настоящие няни и настоящий уход.
"А, это хорошо, пусть в ясли", - подумал Сережа, чувствуя облегчение. Лида всегда мечтала, чтоб Виктора отдали в ясли… Сережа влез на кровать и уселся рядом с Леней, намереваясь рассмотреть его как следует, пока он не орет и не морщится. Оказалось, у Лени есть ресницы, только очень короткие. Кожа темно-красного личика была нежная, бархатистая; Сережа дотронулся до нее пальцем, чтобы испытать на ощупь…
- Что ты делаешь! - воскликнула мама, входя.
От неожиданности он вздрогнул и отдернул руку…
- Слезь сейчас же! Разве можно его трогать грязными руками!
- У меня чистые, - сказал Сережа, испуганно слезая с кровати.
- И вообще, Сереженька, - сказала мама, - давай подальше от него, пока он маленький. Ты можешь толкнуть нечаянно… Мало ли что. И, пожалуйста, не води сюда детей, а то еще заразят его какой-нибудь болезнью… Уйдем лучше! - ласково и повелительно закончила мама.
Сережа послушно вышел. Он был задумчив. Все это не так, как он ожидал… Мама завесила окошко шалью, чтобы свет не мешал Лене спать, вышла вслед за Сережей и тихо прикрыла дверь…
ВАСЬКА И ЕГО ДЯДЯ
У Васьки есть дядя. Лида, безусловно, сказала бы, что это вранье, никакого дяди нет, но ей приходится помалкивать: дядя есть; вот его карточка - на этажерке, между двумя вазами с маками из красных стружек. Дядя снят под пальмой; одет во все белое, и солнце светит таким слепым белым светом, что не рассмотреть ни лица, ни одежи. Хорошо вышла на карточке только пальма да две короткие черные тени, одна дядина, другая пальмина.
Лицо - неважно, но жалко, что не разобрать, во что одет дядя. Он не просто дядя, а капитан дальнего плаванья. Интересно же - как одеваются капитаны дальнего плаванья. Васька говорит, снимок сделан в городе Гонолулу на острове Оаху. Иногда от дяди приходят посылки. Васькина мать хвастает.
- Опять Костя прислал два отреза.
Она куски материи называет отрезами. Но бывают в посылках и драгоценные вещи. Например: бутылка со спиртом, а в ней крокодильчик, маленький, как рыбка, но настоящий; будет в спирту стоять хоть сто лет и не испортится. Понятно, что Васька задается: все, что есть у других ребят, - тьфу против крокодильчика.
Или пришла в посылке большая раковина: снаружи серая, а внутри розовая - розовые створки приоткрыты, как губы, - и если приложить ее к уху, то слышен тихий, как бы издалека, ровный гул. Когда Васька в хорошем настроении, он дает Сереже послушать. И Сережа стоит, прижав раковину к уху, с неподвижно раскрытыми глазами, и, притаив дыхание, слушает тихий незамирающий гул, идущий из глубины раковины. Что за гул? Откуда он там берется? Почему от него беспокойство - и хочется слушать да слушать?..
И этот дядя, необыкновенный, исключительный, - этот дядя после Гонолулу и всяких островов надумал приехать к Ваське погостить! Васька сообщил об этом, выйдя на улицу; сообщил небрежно, держа папиросу в углу рта и щуря от дыма глаз, сообщил так, будто в этом не было ничего выдающегося. А когда Шурик, после молчания, спросил басом:
- Какой дядя? Капитан? - Васька ответил:
- А какой же еще? У меня другого и нету.
Он сказал "у меня" с особенным выражением, чтоб было ясно: у вас могут быть другие дяди, не капитаны; у меня их быть не может. И все признали, что это на самом деле так.
- А он скоро приедет? - спросил Сережа.
- Через недельку, две, - ответил Васька. - Ну, я пошел мел покупать.
- Зачем тебе мел? - спросил Сережа.
- Мать потолки белить собралась.
Конечно, для такого дяди как не побелить потолки!
- Врет он, - сказала Лида, не выдержав. - Никто к ним не едет.
Сказала и поспешно отступила, боясь получить затрещину. Но Васька на этот раз не дал ей затрещины. Даже не сказал "дура", - просто удалился, помахивая плетеной сумкой, в которой лежал мешочек для мела.
А Лида осталась на месте, как оплеванная.
…Побелили потолки и наклеили новые обои. Васька мазал куски обоев клеем и подавал матери, а она наклеивала. Ребята заглядывали из сеней, - в комнаты Васька не велел входить.
- Вы мне все тут перепутаете, - сказал он.
Потом Васькина мама вымыла пол и постлала половики. Они с Васькой ходили по половикам, на пол не ступали.
- Моряки обожают чистоту, - сказала Васькина мать.
Будильник перенесли в заднюю комнату, где будет спать дядя.
- Моряки все по часам делают, - сказала Васькина мать.
Дядю ждали с нетерпением. Если на Дальнюю сворачивала машина, все замирали, - не дядя ли едет со станции. Но машина проезжала, а дяди не было, и Лида радовалась. У нее бывали свои какие-то радости, не такие, как у других.
По вечерам, придя с работы и управившись по хозяйству, Васькина мать выходила за калитку похвалить соседкам своего брата, капитана. А ребята, держась в сторонке, слушали.
- Сейчас он на курорте, - рассказывала Васькина мать. - Поправляет свое здоровье. Сердце неважное. Путевку ему дали, конечно, в самый лучший санаторий. А после лечения заедет к нам.
- Как он пел когда-то! - говорила она дальше. - Как он исполнял в клубе "Куда, куда вы удалились…" - лучше Козловского! Теперь, конечно, располнел, и одышка, и в семье бог знает что делается, не очень-то запоешь.
Она понижала голос и рассказывала что-то по секрету от ребят.
- И все девочки, - говорила она. - Одна блондинка, другая брюнетка, третья рыженькая. На Костю только старшая похожа. А он плавает и переживает. Везет ей на девочек. Девочек хоть десятеро будь, их легче воспитать, чем одного мальчишку.
Соседки оглядывались на Ваську.
- Пусть, как брат, посоветует что-нибудь, - продолжала Васькина мать. - Вынесет свою мужскую резолюцию. Я уже ненормальная стала.
- С мальчишками намучаешься, - вздыхала Женькина тетка, - пока поставишь на ноги.
- Смотря какие мальчишки, - возражала тетя Паша. - Наш, например, страшно нежный.
- Это пока он маленький, - отвечала Васькина мать. - Маленькие они все нежные. А подрастет - и тоже начнет себя выявлять.
Дядя-капитан приехал ночью - утром ребята заглянули в Васькин сад, а там дядя стоит на дорожке, весь в снежно-белом, как на карточке, белый китель, белые брюки со складкой, белые туфли, на кителе золото; стоит, заложив руки за спину, и говорит мягким, немножко в нос, чуть-чуть задыхающимся голосом:
- До чего же пре-лестно. Какая благодать. После тропиков отдыхаешь душой. Как ты счастлива, Поля, что живешь в таком дивном месте.
Васькина мать говорит:
- Да, у нас ничего.
- Ах, скворечник! - томно вскрикнул дядя. - Скворечник на березе! Поля, ты помнишь нашу хрестоматию, там точно такая была картинка - береза со скворечником!
- Скворечник Вася повесил, - сказала Васькина мать.
- Пре-лестный мальчик! - сказал дядя.
Васька был тут же, умытый и скромный, без кепки, причесанный, как на Первое мая.
- Идем завтракать, - сказала Васькина мать.
- Я хочу дышать этим воздухом! - возразил дядя. Но Васькина мать увела его. Он взошел на крыльцо, большой, как белая башня с золотом, и скрылся в доме. Он был толстый и прекрасный, с добрым лицом, с двойным подбородком. Лицо было загорелое, а лоб белый; ровной чертой белизна отделялась от загара… А Васька подошел к забору, между палками которого смотрели, прижавшись, Сережа и Шурик.
- Ну, - спросил он милостиво, - чего вам, малыши?
Но они только сопели.
- Он мне часы привез, - сказал Васька. Да, на левой руке у него были часы, настоящие часы с ремешком! Подняв руку, он послушал, как они тикают, и покрутил винтик…
- А нам можно к тебе? - спросил Сережа.
- Ну, зайдите, - разрешил Васька. - Только чтоб тихо. А когда он ляжет отдыхать и когда родственники придут, то геть без разговоров. У нас будет семейный совет.
- Какой семейный совет? - спросил Сережа.
- Будут совещаться, чего со мной делать, - объяснил Васька.
Он ушел в дом, и ребята вошли туда, безмолвные, и стали у порога.
Дядя-капитан намазал маслом ломтик хлеба, вставил в рюмку вареное яйцо, разбил его ложечкой, осторожно снял верхушку скорлупы и посолил. Соль он взял из солонки на самый кончик ножа. Чего-то ему не хватало, он озирался, его светлые брови изобразили страданье. Наконец он спросил своим нежным голосом, деликатно:
- Поля, извини, нельзя ли салфетку?
Васькина мать заметалась и дала ему чистое полотенце. Он поблагодарил, положил полотенце на колени и стал есть. Он откусывал маленькие кусочки хлеба, и почти совсем не было заметно, как он жует и глотает. А Васька насупился, на его лице выразились разные чувства: ему было неприятно, что у них в доме не нашлось салфетки; и в то же время он гордился своим воспитанным дядей, который без салфетки не может позавтракать.
Много разной еды наставила Васькина мать на стол. И дядя всего взял понемножку, но со стороны казалось, будто он не ест ничего, и Васькина мать стонала:
- Ты не кушаешь! Тебе не нравится!
- Все так вкусно, - сказал дядя, - но у меня режим, не сердись, Поля.
От водки он отказался, говоря:
- Нельзя. Раз в день рюмочку коньяку, - он грациозно показал двумя пальцами, какую маленькую рюмочку, - перед обедом, способствует расширению сосудов, это все, что я могу.
После завтрака он предложил Ваське погулять и надел фуражку, тоже белую с золотом.
- Вы - по домам, - сказал Васька Сереже и Шурику.
- Ах, возьми их! - сказал дядя в нос. - Прелестные малыши! Очаровательные братья!
- Мы не братья, - басом сказал Шурик.
- Они не братья, - подтвердил Васька.
- Неужели? - удивился дядя. - А я думал - братья. Чем-то похожи: один беленький, другой черненький… Ну, не братья - все равно, пошли гулять!
Лида видела, как они вышли на улицу. Она было побежала, чтобы догнать их. Но Васька взглянул на нее через плечо, она повернулась и побежала, припрыгивая, в другую сторону.
Гуляли в роще - дядя восхищался деревьями. Гуляли по полям - он восхищался колосьями. По правде сказать, надоели его восторги: рассказал бы, как там на море и островах. Но, несмотря на это, он был хорош - больно было смотреть, как сверкают на солнце его нашивки. Он шел с Васькой, а Сережа и Шурик то держались позади, то забегали вперед, чтобы полюбоваться на дядю с лица. Вышли к речке. Дядя посмотрел на часы и сказал, что хорошо бы выкупаться. Васька тоже посмотрел на свои часы и сказал, что выкупаться можно. И они стали раздеваться на нагретом чистом песке.
Сережа с Шуриком огорчились, что у дяди под кителем не полосатая тельняшка, а обыкновенная белая сорочка. Но вот, вскинув руки, он через голову стащил сорочку, и они окаменели.
Все дядино тело, от шеи до трусиков, все это обширное, ровно загорелое, в жирных складках тело было покрыто густыми голубыми узорами. Дядя поднялся во весь рост, и ребята увидели, что это не узоры, а картины и надписи. На груди была изображена русалка, у нее был рыбий хвост и длинные волосы; с левого плеча к ней сползал осьминог с извивающимися щупальцами и страшными человечьими глазами; русалка протягивала руки в его сторону, отвернув лицо, умоляя не хватать ее, - наглядная и жуткая картина! На правом плече была длинная надпись, во много строчек, и на правой руке тоже, - можно сказать, что справа дядя был исписан сплошь. На левой руке выше локтя два голубя целовались клювами, над ними были венок и корона, ниже локтя - репа, проткнутая стрелой, и внизу написано большими буквами: "Муся".
- Здорово! - сказал Шурик Сереже.
- Здорово! - вздохнул Сережа.
Дядя вошел в речку, окунулся, вынырнул с мокрыми волосами и счастливым лицом, фыркнул и поплыл против течения. Ребята - за ним, очарованные.
Как плавал дядя! Играючи двигался он в воде, играючи держала она его огромное тело. Доплыв до моста, он повернулся, лег на спину и поплыл вниз, еле заметно правя кончиками ног. И под водой как живая шевелилась на его груди русалка.
Потом дядя лежал на берегу, животом на песке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, а они разглядывали его спину, где были череп и кости, как на трансформаторной будке, и месяц, и звезды, и женщина в длинном платье, с завязанными глазами, сидящая, раздвинув колени, на облаках. Шурик набрался храбрости и спросил:
- Дядя, это у вас на спине чего?
Дядя засмеялся, поднялся и стал счищать с себя песок.
- Это мне на память, - сказал он, - о моей юности и некультурности. Видите, мои дорогие, когда-то я был до такой степени некультурным, что покрыл себя глупыми рисунками, и это, к сожалению, навеки.
- А чего на вас написано? - спросил Шурик.
- Разве важно, - сказал дядя, - какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?
- Правильно! - сказал Васька.
- А море? - спросил Сережа. - Какое оно?
- Море, - повторил дядя. - Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.
- А когда шторм, - спросил Шурик, - страшно?
- Шторм - это прекрасно, - ответил дядя. - На море все прекрасно. - Задумчиво качая головой, он прочитал стих:
Не все ли равно, - сказал он, - где?
Еще спокойней - лежать в воде.
И стал надевать брюки.
После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.