- Йохан, - обратился к нему Эриксон, - ещё раз увижу, что плюёшь ему под дверь, пеняй на себя.
- Да ладно, - отмахнулся тот.
- Не ладно, - напирал Эриксон. - И не смей так разговаривать с пожилым человеком, понятно тебе?
- Да ладно, - повторил мальчишка. - Я ведь могу и про вас кое-что порассказать кому надо.
- Что-о?! - Эриксон вперился в него взглядом. - Что порассказать, негодник?
- А то, - усмехнулся Йохан. - Всё что знаю, то и порасскажу, понятно?
И тут случилось нечто ужасное.
- Я не позволю! - взвизгнул старик Пратке, с неожиданной резвостью выскакивая из прихожей на площадку. - Я не позволю! - громкость его голоса поднялась ещё на десяток децибел.
Йохан отпрянул и, кажется, моментально побледнел.
- Осторожно! - крикнул он Эриксону, на всякий случай поднимаясь по лестнице повыше. - Припадок!
- Я не позволю! - кричал Макс Пратке, хватая Эриксона за грудки и с неожиданной силой мотая его из стороны в сторону. - Душегуб! Не позволю никому!
- Что вы хотите сказать, господин Пратке? - бормотал Эриксон, стараясь удержать равновесие и не упасть, хватаясь за руки старика в попытках оторвать их от своего пиджака, но побелевшие от усилия пальцы, напоминающие куриную лапу, сцепились подобно капканам. - Отпустите, прошу вас.
- Не позволю! - продолжал свою бесконечную песню Пратке. - Душегуб! Не позволю!
- Да будь ты проклят, сучок старый! - внезапно заорал Эриксон. - А ну, место, скот! Место!
Жёсткой подсечкой он выбил из-под ног безумца точку опоры, и тот, не ослабив, однако, хватки, грохнулся на пол. Эриксон резко опустился на одно колено, нанося этим коленом удар безумцу в поддых. Лицо старика моментально посинело, глаза полезли из орбит в попытке схватить раскрывшимся беззубым ртом воздух, который внезапно перестал поступать в лёгкие, а руки разжались, освободив пиджак инженера.
- Старый сучок! - кричал Эриксон, пиная Пратке в бедро, в бок, куда попало. - Тварь! Чокнутая тварь!
Подняв старика, он втащил - почти вбросил - обмякшее тело в прихожую и рывком потянул дверь. Однако закрыть её помешали ноги безумца, и когда дверь сильным ударом прижала эти кости к углу косяка, несчастный взвыл, поневоле обретя дыхание. Несколькими пинками Эриксону удалось отбросить худые старческие ноги в сторону, затолкнуть их за дверь и захлопнуть её.
- Ничего себе! - произнёс с лестницы Йохан.
А Эриксон, прижавшись спиной к двери Пратке, сполз по ней, сел на корточки, закрыл лицо руками. Прерывистое дыхание его сипело и хрипело в бронхах, а горло сжимали спазмы то ли рыданий, то ли тошноты.
- Проклятье! - простонал он, сглатывая тяжёлый комок, растирая лицо ладонями, не замечая, что туфля его попала в липкий, тягучий плевок Йохана. - Что же это?.. Проклятье... Зачем же вы так со мной, а?.. Господи, что я вам сделал?.. Проклятье...
"Я схожу с ума, - подумал он. - Я так бил этого старика... У меня тоже словно припадок был. Наверное, это из-за той гадости, что влил мне в кофе почтальон".
- Лихо вы его упластали, - одобрил сверху Йохан. - Но в тот раз было круче.
- Что? - Эриксон поднял на него полубезумный взгляд. - Какой раз?
- Ну, тогда, когда он на Линду кинулся, помните?
"Идите вы все к чёрту! - прошептал Эриксон, отвернувшись от мальчишки. - Будь вы все прокляты, демоны!"
Краем глаза он заметил, что дверь соседней квартиры, номер два, приоткрылась. Видать, она не была закрыта, и когда они с Пратке боролись, толкнули её. В тёмную прихожую падал откуда-то изнутри слабый свет.
Эриксон знал уже всех жильцов дома, кроме тех, что занимали вторую и четвёртую квартиры. Он хотел уже тихонько прикрыть нечаянно открытую дверь, но в последний момент, движимый то ли растерянностью, то ли возбуждением схватки, поднялся и ступил в прихожую.
Планировка была точно такая же, как и у квартиры Якоба Скуле, за исключением того, что вместо двух узких окон в гостиной, куда он осторожно ступил, было одно широкое.
В комнате стоял душный полумрак, и ничего, кроме полумрака, в ней не было - ни единого предмета меблировки; и даже плафона на свисавшей с потолка лампочке не было. У окна, полузакрытого тяжёлыми шоколадного цвета портьерами, спиной к Эриксону сидел в инвалидной коляске человек. Он даже не шелохнулся, когда в густой и вязкой тишине комнаты прозвучали осторожные шаги, скрипнула половица. Затаив дыхание, Эриксон присмотрелся к сидящему, пытаясь определить, жив ли тот вообще.
- А-а, - внезапно произнёс человек, не поворачиваясь, - господин Скуле.
- Откуда вы знаете? - опешил Эриксон. - Вы же не видите меня.
- А у меня третий глаз в затылке.
Эриксон прищурился, присмотрелся и даже чуть наклонился вперёд, чтобы рассмотреть в полумраке комнаты затылок хозяина. Тот тихонько рассмеялся.
- Вы что, господин Скуле, и в самом деле подумали? - сказал он сквозь смех. - Просто вы не обратили внимания, а у меня на подоконнике стоит зеркало. Оно и есть мой третий глаз, хе-хе.
- У вас было не заперто, я...
- А у меня всегда не заперто, - хозяин развернулся на своей коляске, и Эриксон получил возможность рассмотреть его. - Что там за шум был на лестнице? Кажется, я слышал голос бедняги Пратке.
- У него был припадок, - кивнул Эриксон.
Сидящий в кресле человек был худ, немного бледен, остроносое некрасивое лицо его облагораживали аккуратная бородка с проседью и усы. В глазах читался спокойный проницательный ум, а на лице, когда он говорил, нельзя было прочитать ничего - оно хранило постоянное выражение задумчивой созерцательности. Было ему лет шестьдесят на вид, но может быть и меньше, если согласиться, что борода и усы немного старят мужчину.
Эриксон сразу почувствовал невольное расположение к этому человеку. Он чем-то неуловимо напоминал его отца - то ли спокойным мудрым взглядом, то ли тонкими руками с длинными пальцами и хорошо ухоженными ногтями.
- Припадок... - задумчиво повторил хозяин. - Вы били его...
- А? - вздрогнул Эриксон от выражения, каким была произнесена эта фраза. - Д-да... но... но я защищался. Он напал на меня и... Не знаю, что со мной случилось...
- Не надо его бить, господин Скуле, - не дослушал хозяин. - Вы же знаете, это не поможет. Ещё ни один душевно больной человек не излечился от побоев. Хорошо?
- Да, - кивнул Эриксон.
- Вот и ладно, - хозяин бесшумно подъехал поближе, остановился в шаге напротив. - Извините, что не предлагаю вам присесть, - развёл он руками, - но вы сами видите, что такое предложение не имело бы смысла. У меня остались только кровать и книги. Ах, да, ещё чайник на кухне и моё одиночество. Я, господин Скуле, живу отшельником и аскетом.
- Простите, что нарушил ваше уединение, - улыбнулся Эриксон.
- Напротив, я рад, что вы заглянули. Я ведь давно уже ни с кем практически не общаюсь. А с вами - так и вообще, кажется, ни разу не разговаривал.
- Ни разу, - подтвердил Эриксон.
- Ну вот, - кивнул его собеседник, - я и говорю. Кстати, вы, наверное, не знаете - меня зовут Габриэль Клоппеншульц. Философ на пенсии. Личность тёмная, - улыбнулся он, - и в этом доме совсем не такая известная, как вы или Пратке.
- Я?
- Ну конечно. Ваше имя часто на слуху. А что это у вас с головой? Это старина Пратке так приложился?
Эриксон смутился. Ему вдруг захотелось рассказать этому человеку всю правду о себе, настоящую правду о Витлаве Эриксоне. Но в последний момент он сдержал свой порыв - этот дом настолько давил на его психику, что подспудно он уже ни от одного из его обитателей не ждал ничего хорошего.
- Нет, - потрогал он шишку на лбу. - Это я встретился с неожиданным препятствием.
Бросив взгляд на улицу, он увидел окно в доме напротив, стоящем, кажется, в Жестяном переулке, буквально в двадцати метрах. Окно это было тускло освещено, и на фоне бледного света, падающего откуда-то из глубины комнаты, отчётливо просматривался силуэт. Пожилая дама, возраста, наверное, Клоппеншульца, неподвижно сидела в кресле у окна и смотрела на окно философа на пенсии.
- Мадам Левендорп, - прокомментировал Клоппеншульц, заметив, куда смотрит Эриксон.
- Ваша знакомая?
- Нет, я её совсем не знаю, - покачал головой философ. - Это я придумал ей такую фамилию. Как и всё остальное - жизнь, судьбу, детей, музыку, которую она слушает, и книги, которые читает.
- В самом деле?
- Да. Это очень интересно. Думаю, она тоже знает про меня всё. В её собственном представлении, разумеется.
- Интересно. А почему бы вам не познакомиться?
- Зачем? - улыбнулся философ. - Знакомство разрушит обаяние неведомого, тайну, созданный образ, фантазию - да всё разрушит. Мы проводим друг с другом целые вечера, а иногда и дни напролёт, и нам не скучно, мы не надоедаем друг другу, мы остаёмся друг для друга загадкой, которая никогда не будет разрешена, но от этого не становится менее притягательной, а лишь увлекает ещё более. Мы счастливы друг с другом, как не бывают счастливы даже самые любящие супруги, вынужденные жить под одной крышей, подавлять волю один другого, подчиняться и приспосабливаться, накапливать обиды и наблюдать остуду былых чувств. Мы избежали всего этого и остаёмся друг для друга величайшей тайной, до которой не тянет дотронуться именно потому, что малейшее прикосновение разрушит волшебство нашего единения.
- Хотите, я узнаю о ней что-нибудь? - предложил Эриксон.
- Ни в коем случае! - пылко возразил Клоппеншульц. - Не вздумайте, молодой человек! Вы хотите сломать мне жизнь? Что я вам сделал?
- Да что вы, что вы! - опешил Эриксон от такой горячности. - И не думал даже, успокойтесь. Просто я мог бы узнать хоть что-нибудь - имя, например, сколько ей лет или как зовут её внука, или, наконец, что она сейчас читает. И тогда вы могли бы снять с полки точно такую же книгу, и ваше единение стало бы ещё более полным. Но если вам это не нужно, если вы так трепетно относитесь к своему одиночеству, я... Сломать жизнь... Надо же... Это мне тут пытаются сломать жизнь.
- Кто? - без особого, как показалось Эриксону, любопытства поинтересовался философ.
- Да все. Все жильцы этого дома, - звонким шёпотом произнёс Эриксон, оглянувшись на дверь.
- Я тоже? - дёрнул бровью Клоппеншульц.
- Кроме вас, - торопливо отвечал Эриксон, - кроме вас. Я не знаю, что я им сделал, как вы изволили выразиться, не знаю, чего им нужно от меня...
- Так спросите, - перебил Клоппеншульц. - Что может быть проще: поговорите с ними и выясните это.
- Поговорить?.. Хм... Нет, это невозможно. Да я и пытался, но... они, похоже, считают меня сумасшедшим. А вернее, они хотят сделать меня таковым.
- Каковым? - уточнил философ.
- Они хотят свести меня с ума, господин Клоппеншульц.
- Хм... Хотят или нет, они или нет, но если этого кто-то действительно хочет, то он уже значительно преуспел в достижении своей цели.
- Что вы хотите сказать? - нахмурился Эриксон.
Клоппеншульц издал тихий смешок, весело поглядывая на своего гостя:
- Дело в том, господин Скуле, что свести человека с ума - это, знаете ли, весьма простая (я бы даже сказал - банальная) задача. Даже и не задача вовсе, а - так, небольшая штудия.
- В самом деле?
- Да уж поверьте мне, молодой человек, я знаю, о чём говорю. Очень простая задача, которая была бы довольно любопытна, если бы не эта её простота. Коротко говоря, мой друг, чтобы свести человека с ума, достаточно дать ему понять, что его пытаются свести с ума. И всё. Всё остальное он сделает сам.
- В смысле?
- А какой вам ещё смысл, господин Скуле? Дайте человеку понять, что вы решили довести его до безумия, небрежно сделайте пару двусмысленных намёков, отпустите пару загадочных фраз... А потом только поддерживайте его в его борьбе с собственным психическим здоровьем: легко и ненавязчиво акцентируйте его внимание на тех странноватых поступках, которые он начнёт совершать, на тех глупостях, которые он станет время от времени говорить, на необычной горячности, с которой он станет отрицать любые подозрения в собственной ненормальности, которые у него же и возникнут, на излишней подозрительности, которую он, естественно, станет проявлять. Однако ни в коем случае не забывайте при этом делать вид, что у вас нет никаких злых намерений, но - внимание, молодой человек! - делать этот вид нужно очень осторожно, ваша игра должна быть тонкой - такой, чтобы у него оставались сомнения в вашей искренности. Это укрепит бедолагу во мнении, что его действительно хотят довести до безумия и что некоторых результатов злодей таки добился. Ну, и так далее; его психика будет сначала медленно, а потом всё стремительней закручиваться в спираль, процесс пойдёт по нарастающей, и чем больших успехов он добьётся в разрушении своей психики, тем больше усилий будет прилагать для окончательной победы над собственным разумом.
- Интересно... - произнёс Эриксон, холодея от того расчётливого равнодушия, с которым всё это было сказано. - Вы что, психиатр?
- Я же сказал вам, что я - философ, вольный философ на пенсии.
- Тогда откуда вы всё это знаете?
- Ну-у, молодой человек, - улыбнулся Клоппеншульц, - философия и психиатрия не так уж далеки друг от друга, как вам, наверное, кажется. Иногда я думаю даже, что это одна и та же наука, только по-разному называемая, - по губам философа снова скользнула грустная улыбка. - Просто философ смотрит на продукт своей умственной деятельности, так сказать, изнутри, а психиатр - снаружи... Но вы не спрашивайте, господин Скуле, не спрашивайте меня об истоках моих познаний в теме доведения человека до безумия, чтобы мне не пришлось отвечать, - покачал головой Клоппеншульц. - Вы ведь не хотите возненавидеть меня? Терзаться потом тайной, которую узнали. Ведь не хотите? Вот вам, кстати, наглядный пример. Если я узнаю что-то о реальной мадам Икс из окна напротив, а не о той Левендорп, которую я себе выдумал, не буду ли я потом мучиться этим весь остаток моей жизни. Не окажется ли раскрытая тайна столь ужасным фактом её биографии, что я не смогу спокойно спать, пока не добьюсь предания этой дамы суду или помещения её в клинику для душевнобольных. Представьте себе на минуту, что моя тайна окажется именно тем толчком, которого будет достаточно, чтобы вы окончательно убедились в своём подозрении.
- Моём подозрении?
- Ну, о том, что жильцы этого дома сговорились свести вас с ума, - с улыбкой пояснил Клоппеншульц.
Эриксон побледнел. Похоже было, что этот старик в инвалидной коляске играет с ним как кошка с мышкой, играет на струнах его натянутых нервов, на клавишах чувств, бьёт в барабаны его неясных навязчивых подозрений, оплетает его разум паутиной слов и намёков, как паук заплутавшую осеннюю муху. Туманные намёки философа, его странное ментальное уединение с какой-то женщиной из дома напротив, пространные рассуждения о сумасшествии... Эриксону вдруг стало противно и страшно находиться в этой комнате, рядом с этим улыбающимся человеком.
- Извините, господин Клоппеншульц, я должен идти, - произнёс он порывисто.
- Хотите, я вам помогу? - спросил философ с сухой деловитостью. - Один сеанс. В крайнем случае - два.
- О чём вы? - спросил Эриксон, уже повернувшись уходить.
- Внушение под гипнозом, - пояснил Клоппеншульц. - Я загипнотизирую вас и вычищу из вашего сознания всю ту мешанину страхов и подозрений, которую вы там создали.
- Я создал?
- Вы, а кто же ещё, - улыбнулся Клоппеншульц. - Повторяю, господин Скуле, если кто-то и способен быстро и качественно свести человека с ума, так это он сам.
- Нет, не надо, никаких сеансов, - качнул головой Эриксон и, попрощавшись, направился в прихожую.
"Что за идея, - думал он. - Гипноз!.. Да я что, совсем уж идиот, что ли, чтобы позволять первому встречному играть с моей головой! Да ещё в этом доме. Да и потом... если кто и годится на роль главаря всей этой банды, то вовсе не старуха Бернике, а именно вот этот хитроумный философ".
- Господин Скуле, - окликнул Клоппеншульц, выезжая вслед за ним в прихожую, когда Эриксон уже открыл дверь. - Господин Скуле, мне искренне жаль, что вы... что ваша душа неспокойна, и... В общем, прошу вас, господин Скуле, не позвольте себе сойти с ума. И больше не бейте господина Пратке, хорошо?
Эриксон буквально выскочил на площадку и грохнул за собой дверью так, что цифра "два" на ней готова была отвалиться.
Ему показалось, или он на самом деле услышал за дверью философа его довольный смех.
- Что, он прогнал вас? - поинтересовался со своего поста Йохан.
- Нет, - пробормотал Эриксон. - Нет, просто он...
- А-а... - не дослушав, махнул рукой мальчишка. - Он же чокнутый, этот Габриэль. А вы что, не знали?
7
В кастрюле на плите бурлил рис на обед.
Эриксон сидел на табурете, сжав кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и смотрел в одну точку.
Войдя к себе после разговора с Клоппеншульцем, он вдруг почувствовал такую безнадёжность, так ясно осознал безвыходность своего положения, что ему стало дурно. Не осознавая даже, что делает, он набрал в кастрюлю воды и поставил на плиту. Бросил туда горсть риса. Остановился на минуту над кастрюлей и чему-то рассмеялся. Потом вдруг пришёл в ярость и, отбросив в угол ложку, которой помешивал рис, рухнул на табурет, сжимая кулаки.
Он не мог бы сказать, сколько уже сидит так. Рис, наверное, давно сварился, а вода уже почти выкипела, но ему не было до этого никакого дела.
Он снова рассмеялся - непонятно чему, потому что в голове у него не было ни одной мысли, а только вязкое тягучее месиво из обрывков каких-то неясных воспоминаний.
Вдруг ему вспомнился кошмар, приснившийся ночью. Впрочем, он даже не мог бы сказать, было ли это сном - настолько явственным казался весь тот ужас.
Эриксон проснулся от того, что ему снилась музыка. Медленная, томительная, тягучая мелодия плыла откуда-то дремотной рекой и вливалась в его голову. Сначала ему показалось, что это обрывки сна, но прислушавшись, он убедился, что музыка действительно звучит, она доносилась из гостиной.
Дыхание его оборвалось, а нервы моментально - уже привычно - натянулись и задрожали. Медленно и осторожно, чтобы не скрипнула ни кровать, ни половица, он поднялся и на цыпочках добрался до двери, прижался к ней ухом.
Да, несомненно, музыка доносилась из гостиной. Играла флейта.
Эриксон оглянулся, чтобы убедиться, что флейта лежит на стуле.
Блеклым пятном виднелись во мраке Линдины трусы, но чехла с инструментом - не было.
Осторожно приоткрыв дверь, он украдкой заглянул в гостиную.
Человек стоял у окна, спиной к Эриксону и играл. Видно было его пальцы, неторопливо порхающие над игровыми отверстиями, порождающие протяжную мелодию, которая проникала в душу бесконечной тоской.
- Скуле? - прошептал Эриксон, вздрогнув от собственного шёпота.
Учитель музыки - а в том, что это был он, Эриксон не сомневался, - не услышал или не обратил на зов никакого внимания.
- Скуле, - уже в голос позвал Эриксон и ступил в гостиную. - Слава богу, вы живы!
Не прекращая игры, учитель повернулся.