Сергей бывает редко. Готовится к экзаменам. Он исхудал, стал серьезен и даже строг. Он не спрашивает, как она себя чувствует. Сам рассказывает много и интересно, и Люсе кажется, что он заранее готовит эти рассказы. А она почему-то устает от них и быстро забывает.
***
Мама плакала. Ее слезы Алексей видел впервые. И, надо сказать, она этими слезами что-то проигрывала. Такая крупная, красивая женщина, твердая походка которой соответствует характеру, не должна распускаться. Алексей привык верить в ее справедливость и правоту и теперь не мог стряхнуть с себя неприятного удивления. Почему, в самом деле, надо спасать его от Люськи, от забот, его личных забот, которыми он никого не отягчает?
И в результате - они сидят на маминой тахте, совершенно отчужденные, стараясь не встретиться взглядами.
- Мама, - говорит он и сам слышит в голосе нотки раздражения. - Ну поверь, что от школы я не отстану, что к университетским экзаменам готовился всю зиму и эти несколько дней не решают!
- Как это не решают? Теперь каждый час решает!
- А ты бы хотела, чтоб я…
- Обойдись без демагогии. Я бы хотела простого благоразумия. Слишком многое ставишь на карту.
- Но я же занимаюсь, о чем разговор-то? О чем?
- Ты подрываешь здоровье, сидя за книгами по ночам. Неужели она не понимает, что…
- Мама, перестань.
- Не могу перестать.
- Мы поссоримся!
Она смотрит укоряюще. У нее очень светлые, такие, как у Алексея, глаза. Это почти непостижимо, как точно переносится от одного человека к другому цвет, разрез, манера вглядываться. Ведь если такое сходство внешне, думает Алексей, то, согласно одной из психологических теорий, и сущность должна походить. Так, собственно, и было всегда, а сегодня одна внутренняя жизнь будто отрицает, зачеркивает другую. К чему же тогда это сходство, эта видимая одинаковость?
У Алексея не было навыка ссор и объяснений. Чаще всего его просили о чем-то, и он исполнял, слушался, потому что просьбы и требования бывали справедливыми. Но сегодня он должен, должен доказать свою правоту!
- И потом, у нее есть родители, - между тем говорила мама. И глаза опять вспыхивали ожесточением.
"Она", "у нее" - со злостью, и это - о Люське!
- Ты бы хоть поглядела на нее сперва! - вместо всего, что хотел сказать, выпалил Алексей. И покраснел.
Мама вдруг опустила голову и улыбнулась. Ему не показалось, нет!
- Чего ты, мам? Чему ты смеешься?
- А просто так. - Она поднялась с тахты, такая, как всегда, статная, красивая, уверенная в себе. Она положила крупную, тяжелую руку ему на голову и улыбнулась еще шире. Ее что-то веселило в нем. - Ну, ну, - сказала она примирительно. - Я непременно сперва погляжу. - И уже от двери добавила: - Давай уговоримся так: ты будешь вести себя разумно, заниматься и так далее, а я буду в полном восторге от твоей Люси. Идет?
Алексей насупился. Он знал мамины переходы от серьезности к шутке, но прежде это не касалось его так остро. И так не смущало. Он, похоже, очень уж выдал себя.
***
Деревья и кусты, что росли возле больничного корпуса, покрылись листьями и сделали улицу за решеткой почти невидимой. И все же Люся всегда садилась на скамейку спиной к улице. Зачем ей эти встречи? Зачем? И потом, ей вовсе не хотелось, чтоб женщина присылала к ней "Митю". Ни за что! Нет!
Но то, что отец знал: она, его Люська, больна, - и не шел, сокрушало душу.
- У вас что-то анализы стали хуже, моя девочка, - сказал ей пожилой врач во время обхода. - Вы не позволяете себе сладкого? Нет? И ничто вас особенно не волнует? Или есть неприятности?
Люся не знала, как ответить, но врач понял что-то свое и прописал ей валерьянку с пустырником.
- От состояния нервов тут зависит добрая половина дела, - сказал он.
Врач был серьезный человек. В свое время он внимательно расспросил Люсю, чем она болела, как росла, кто ее родители и как складывалась жизнь в последние годы. Он, собственно, застал ее врасплох, потому что она не помнила своих болезней, а о родных говорить не хотела. Вот и получилась картина безмятежной жизни. И все же его мягкая речь и внимание, что-то расковали в ней, выпустили на волю затаенное, скрытое от себя, будто сказали: ты представляешь ценность, ты сама, твое тело, жизнь твоей души. И Люська, вернувшись после этого опроса, долго плакала. Точно так же, как всегда плакала после ухода Алексея. При нем смеялась, радовалась, даже озорничала (убегала, например, провожать его в своем махровом халате с территории больницы), а когда он уходил - плакала. А чего так - и сама понять не могла. Не оттого, что жаль расставаться - это само собой, но было и еще что-то.
- Люсианда! - подходила к ней Тамара. - По-моему, эльфам необходимо высморкаться. - И подавала свой носовой платок.
Ей, этой Тамаре, одной-единственной, Люська как-то сказала об отце. (Алексею пока не решилась.)
- Хм, - сказала она, - а отец-то у меня в бегах.
- Как это?
- А просто. Невозвращенец. Обежал к одной красотке да там и остался.
Тамара поняла, покачала головой:
- Я так и думала, что ты в жизни не только порхала по цветам.
И, как нарочно, то, что случилось, непременно должно было произойти при Тамаре.
Было дождливое воскресенье. Люся даже не ждала, что кто-нибудь прорвется к ней сквозь эти потоки. Мог бы, пожалуй, только Алексей, но они уговорились, что по воскресеньям он не ходит - ведь его пропустят в любой день.
В палате было темно, как осенью. Все пять женщин сидели на своих койках, причесанные, прибранные. И делали вид, что никого не ждут.
- Нешто мой шалопут пойдет по такой мокрети, - вздыхала бабка. Она заметно поправлялась, и у нее прибывало бойкости. - Это я об нем, бывало, точно курица об цыпленке. А дети - они и есть дети. Без жалости к нам, старикам.
Тамара ловко подхватывала спицами нитки - вязала мужу жилет - и покойно, со всегдашней своей едва слышной усмешкой, сказала:
- Ой, бабушка, принимают дети наши заботы - и на том спасибо. А иначе - что бы нам делать?
- А и правда, правда…
Молодая, очень красивая минчанка Валя с бледным лицом и дивно зелеными глазами в темных обводах не то молила, не то заклинала мужа, который и без того часто навещал её, приехал вот вместе с ней из Белоруссии и кое-как перебивался у знакомых.
- Ой, и неужели сердечко твое не трапещется?! Уж как я жду, как жду!
Тяжело больная женщина Нина Яковлевна с красным раздутым лицом (еще одна уродующая болезнь) сидела в подушках и молча глядела в окно. Она сама врач и иллюзий на свой счет не питала. Она сказала так:
- Мне уж теперь все безразлично. Скорее бы только.
- Будто дело в одной медицине, - вскинула голову Тамара. - Да в прошлом году я здесь лежала с женщиной, та же болезнь, что у вас, - так она уже не двигалась. А в этом году я приехала и сразу встретила ее. С амбулаторного приема шла. Щеки опали, так, чуть-чуть припухшие, и идет хорошо. "Я, говорит, как немного подлечилась, выписалась домой и повела новую жизнь: в люстре все лампы зажгла; лучший сервиз на каждый день пустила. Хочу в театр - в театр, хочу людей повидать - полон дом гостей созову, лучшей снеди на стол поставлю. Чтоб никто надо мной не охал. И не охали. Дочка говорит - самый веселый год был! И вот выздоравливаю. Врачи верить отказываются".
- Дело характера, - вздохнула Нина Яковлевна. - Я бы не сумела. Ни гостей не хочу, ни театра. Да и течение болезни у каждого свое.
Люська сидела притихшая. Ей давно уже казалось что она здесь не по праву, что неудобно торчать на койке которую дожидается какая-нибудь несчастная, вроде этой.
- Выпишите меня! - просила она врача. - Я очень хорошо себя чувствую.
- Милая девочка, здесь никого не держат зря. Вот установим норму инсулина, и - скатертью дорожка. Уколы научилась делать сама?
Люська давно научилась. Разве это трудно?
А дождик все бежал, струи воды с крыши завивались канатами, и было трудно поверить, что через пять минут кто-то может затопать по лестнице, постучать в палатную дверь, войти, улыбаясь и протягивая пакетики с едой.
Уж эта еда! Почему именно через нее надо выражать свое расположение, свою заботу? Ведь большинству из них и есть-то ничего дополнительного нельзя. А несут, несут… Вот Алексей понимает. Он то цветы притащит, то книжку - да и почитают вместе! - то однажды куклу-голыша принес и с нею - рубашонку, штанишки, платьице. Ох и смешной! И у Люськи опять щекочет в носу. Это, конечно, болезнь еще не отошла. Слабость.
И только Люся успела откинуть подушку, чтобы поглядеть, что он там делает, Алешкин кукленыш, как грохнула дверь, и мужской голос жалобно:
- Ой, простите!
Вкрадчивый, ласковый голос. И Люся поняла, что оглянуться она не может. Щеки, лоб, а потом уши, шея стали горячими. Она слышала и другие голоса - вот пришел Валин муж, вот дочка Нины Яковлевны, а вот и бабкин "шалопут".
Сзади стоял человек. Он не окликал Люсю. Больше того, он не знал, как позвать ее. И она не знала, как поглядеть в его глаза. Потом она услышала шорох пакетов, которые клали на ее кровать. Потом скрипнул стул. Он сел. И вдруг положил руку на ее плечо, потом поцеловал ее в макушку.
- Дочка!
Люся застыла. После встречи с той женщиной она не раз представляла: вот идет по дорожке, а навстречу отец:
"Доченька!"
"А, здравствуй! Ну, спасибо, что зашел. Я побегу, мне на процедуру".
И эдак весело махнет рукой. Или что-то в этом роде. А тут в палате (куда уйдешь?), под взглядом Тамары (как притворишься?), неизвестно, что делать. И она сидела, втянув голову, и отворачивалась, отворачивалась к стене. А он гладил ее волосы:
- Доченька… Ты прости, что не приходил. Хворал. Горло болело, даже налеты снимали. Вот я и побоялся заразить. А, доченька? Не сердишься?
Будто только в том и виноват, что не навещал. Люся выпрямилась, наконец оглянулась:
- Ты не обязан. - И замолчала.
Какое жалкое лицо! От мягких широких губ к подбородку - резкие складки; похудевшие щеки оплыли книзу; глаза будто переменили цвет - стали бледней, покрылись тусклотой.
- Ты что, болен?
Голос, помимо ее воли, прозвучал озабоченно.
- Да вот, говорю… горло.
- Нет, вообще. Что с тобой?
- Ой, дочка, переволновался. - Он вздохнул. Широко, подкупающе улыбнулся. - Не знал ведь, как встретишь. Тем более после… Ну, после Вали.
Люся снова ясно увидела эту непонятного возраста и невыразительной внешности женщину и эту девочку, будто сошедшую с ее, Люськиной, детской фотографии. И опять шевельнулась боль оттого, что твой человек уже не твой и не может тебе принадлежать. А ты все еще… Нет, нет, нет, и ты уже - другой человек.
- Что ты, отец, я ведь теперь взрослая.
Губы ее были белы, но улыбались почти беспечно.
- Так что с тобой случилось-то? Как ты в больницу угодила?
Люська стала рассказывать в общих чертах, больше напирая на то, как бабушка с соседней койки каждый вечер стонет: "Где ж сестра? Я уж засыпаю, а она все снотворного не несет!" Или на то, как они с Тамарой всех обыгрывают в пинг-понг, а друг с другом уговорились не играть.
Отец слушал, и глаза его наливались лаской и грустью. Он, видимо, был не очень-то внимателен, потому что, когда Люся сказала: "…А Мишка Сироткин, из нашего двора, помнишь?" - отец вздрогнул: - "А?" - и улыбнулся смущенно. Он, значит, только глядел, а думал о другом. О чем? Кто знает. Он жалел. Он жалел о том же, о чем и Люська, вот что. Вернее всего, так. Ведь не все же нити рвутся по нашему желанию. Нет, нет, не все. Это было бы слишком просто.
Была секунда неловкости. И она бы тотчас прошла, если бы в дверях не показалась мама. Люська боялась, что так может получиться, но потом успокоилась: больше одного не пускают - нет халатов. А тут, видно, из-за дождя, многие не пришли.
Мама влетела в палату, потом сделала шаг назад и прижалась спиной к двери. И так стояла - яркая, в белом халате, с нарядной косынкой у ворота, с мокрыми блестящими волосами. Она сначала только внутренне ахнула - и тогда попятилась к дверям. А теперь, к моменту, когда отец оглянулся, была спокойна, даже, пожалуй, вызывающе спокойна и приветлива.
- Люсюшка, здравствуй, - и расцеловала Люсю.
И та, может, немного более оживленно подалась к ней.
- Здравствуй, Митя, - кивнула она мужу.
Вот так беззаботно хотела встретить его Люська. И точно так же хотела сказать: "Хорошо, что пришел".
А дальше ей, Люсе, впору было отступить на второй план, иначе она бы совсем не поняла, что пошло перед ее глазами. Да, впрочем, она и так поняла не совсем.
Потому что с отцова лица исчезло выражение виноватости, а появилось совсем другое. Он был теперь тем самым человеком, который играл цыганочку на гитаре и кричал своему напарнику: "Ты не очень-то, это моя жена!"
- Это что же, - говорил он, - надо было дочке тяжело заболеть, чтобы нам с тобой свидеться?
- Знала бы - не пришла. - В своей обычной резкой манере ответила мать. Но лицо у нее было вполне веселое. Она, как видно, забыла его.
- Как ты живешь, Нюра?
- Вот так! - развела она руками. Складная, красивая, вся - на задорном взводе.
Если бы он смел, сказал бы, наверное: "Ох ты, кочевница!" Он, собственно, и сказал это. Только глазами.
- А ты?
- Ну и по мне видно.
И Люська вдруг поняла: несчастлив. Он несчастлив. Как же раньше-то ей не взбрело в голову?!
- Как бабушка Вера? - спросил он, будто робко стуча у их дверей.
- Ничего. Полегче вроде.
- А ремонт делали?
- Как же. Все розовым оклеили.
- Розовым? И красиво?
- Не. Да это на время. Я в кооператив вступила. Скоро квартиру получу.
Отец покачал головой:
- Да, дела.
- А уж о твоих не знаю, как спрашивать, - пожала плечами мама.
- А не знаешь - не надо, - без тени смущения ответил отец.
Что это они? Что за разговор?
Хорошо, что пришла сестра и попросила навещающих уходить. Они оба легко поднялись, по очереди поцеловали Люську, и отец галантно пропустил в дверь бывшую жену.
Нет, у них какие-то свои, непонятные отношения! А что ей-то, Люське, в конце концов? Надо радоваться: вот так обошлось - без скандала, без поджатых губ. А она почему-то не могла радоваться. Она легла, укрылась с головой одеялом. "Слушай, Алешка, я открою тебе одну тайну…" Она знала, что Тамара, которую так никто и не навестил, не подойдет к ней. Но ей и не хотелось видеть ее умных глаз. Потом, потом…
"Знаешь, Алешка, ведь у меня есть сестренка. И поэтому никогда не будет отца". Или нет, не так: "Алеш, а меня навестил отец". - "Ты же сказала, что нет отца?" - удивится он. "Конечно, нет. А вот навестил".
- Ужинать! Девочки, ужинать! - зовет няня.
- Охо-хо, идем, идем!
- А ты, Алдарова? Спишь, что ли?
- Нет, теть Нюш. Я сейчас.
***
За решетчатым забором стояла девочка. Люся видела ее сквозь зелень. Когда ее не было - так не было, а когда есть - никакие кусты не помогут.
После вчерашнего ливня утро было такое, будто с переводной картинки аккуратно стерли верхний слой бумаги, и вот она, яркость, выпросталась. Девочка была в пестром платье, с большим зеленым бантом. Вполне хорошенькая девочка по прозвищу Птица. Она стояла и ждала Люсю.
Люся подбежала к ней.
- Птица! Лети сюда!
- Я только ходить умею.
- Ну иди. Пойдем с тобой вдоль забора до ворот. А мама не заругает?
- Нет. Она сама меня послала.
- Ко мне?
- Да.
Больно стукнуло сердце. Это догадка грубо толкнула его.
- Ну, иди, иди, Птица.
Люся вовсе не хотела спрашивать, в чем дело. Она и так знала.
Девочка вела мягкой лапкой по прутьям изгороди.
- А тебя звать Люся, да?
- Да.
- Давай, кто быстрее.
- Ну, побежали. Только под ноги гляди.
Люся топала почти на месте, старалась не перегнать. Девочка смеялась, совершенно счастливая своей победой. Как раз напротив магазина, загороженная кустами, была чугунная дверца. Люся толкнула ее, и она открылась. И девочка, робея и радуясь, ступила в сад.
- Пойдем, Птица, я тебе покажу стог - у нас тут траву скосили.
Они плюхнулись в рыхлую душистую копешку, и девочка, отсмеявшись, сказала задумчиво:
- У вас хорошо.
- Сейчас будет еще лучше. Сиди.
Люся сбегала в палату, принесла в целлофановом пакете апельсины, абрикосы, шоколад - целых три плитки, которые в неведении своем купил ей вчера отец.
Девочка захлопала в ладоши. Милая девочка Птица с частыми мелкими зубами и нежной детской кожей.
- Это папа велел тебе передать.
- А он к нам придет?
- Конечно.
- Скоро?
- Не знаю. Как только освободится, так и придет.
Девочка грызла шоколад от целой плитки, а две другие отложила:
- Это маме.
- Ну и молодец, - погладила ее Люся.
Она проводила гостью до калитки, посмотрела, как та шагает по улице, гордо неся прозрачный пакет. Люсе понравилось, что девочка искренне забыла, зачем послала ее мать, и как она радовалась сену. Люсе хотелось бы повести ее в зоопарк, покатать на ослике. (Отец катал Люсю, когда она была маленькой. А эту - нет. Точно.)
Хотелось бы кормить ее с ложечки кашей, читать глуповатые детские книжки, укладывать в кроватку.
Люсе хотелось иметь сестренку. Владеть этой радостью. Но и здесь ниточки не сходились. И как он мог, как мог вчера не вернуться к ним?