***
Женщина говорила так:
- А я бы все же хотела побеседовать с ней. Если она умна…
- Дело не в одном уме, - мягко перебила Тамара. - Тут соединение сложное и, я бы сказала, изящное.
- Но, видите ли, мы с вами - представители разных сторон. У нас разные задачи.
- К сожалению, - вздохнула Тамара.
Люся стояла возле чугунной калитки за кустами, она еще глядела вслед сестренке, хотя та уже скрылась в своем девятиэтажном. А эти две женщины сели на скамейку в больничном саду, совсем неподалеку. Их почти не было видно, так же как им не было видно Люси. Ей вовсе не надо было слушать разговора, тем более что у нее было ни на чем не основанное подозрение, будто эти слова касаются ее.
- Ну хорошо, - между тем говорила женщина, - пусть даже она достойная из достойных, допустим. Но почему ей под ноги надо бросать судьбу? Ведь вы же понимаете, как все будет сложно, если он не поступит.
- Конечно, трудней, - согласилась Тамара. - Но разве это судьба? Поступит на два года позже. Судьба это - вот. Видите мое лицо? Это судьба: болезнь, жизнь и смерть. И любовь - из этой же категории. И доброта, и душевная щедрость. - Вдруг голос ее зазвенел, будто порвалась струна. - У вас очень хороший сын. Ведь быть хорошим - тоже чего-то стоит. Или вы предпочли бы другое?
- Вернемся к началу разговора, - сказала вместо ответа женщина. - Я обещаю вам то, чего не хотела обещать вначале: я не буду говорить с ней. И не потому, что вы меня убедили. Просто отсюда, из этого замкнутого мирка, все видится иначе, чем там, в большой жизни. Она, как и вы, не поймет меня.
- Здесь немного отходит суетность, - грустно сказала Тамара. - А букет можете оставить мне.
Люся видела, как высокая статная женщина поднялась со скамьи, протянула руку Тамаре и быстро зашагала по дорожке. Незнакомая женщина. Мало ли о ком могли они говорить? Может, о Тамариной дочке, которая сейчас где-то со студентами-филологами в экспедиции? Может быть и так.
Тамара положила на колени букет, отличный летний букет - ярко-красные гвоздики и воздушная темно-зеленая травка. Люсе было хорошо видно широкое, нездорово раздавшееся в кости лицо Тамары, с желтой кожей, отечными кругами возле глаз. Болезнь пока щадила ее: нос был просто крупным, и подбородок тоже. Но это - другое, не ее лицо, - Тамара показывала прежнюю карточку. И руки не ее - они стали широкими, с расплющенными пальцами.
У Тамары яркие серые глаза в четких, жестких ресницах. И глядят они внимательно. Она вникает. Ей говоришь - она вникает. И смеется хорошо. А сейчас ей грустно. Нет, не грустно - тяжело. Люся знает, о чем, вернее, о ком она думает. Почему, в самом деле, он не навестил ее вчера? Как это можно? Люся не знает, удобно ли сейчас подойти к Тамаре. И все же делает шаг в ее сторону, но застывает, и теперь уже деться некуда: от больничного корпуса по дорожке бежит Тамарин муж - Петя. Он - военный, капитан, четыре звездочки на погонах. Узкоплечий, узколицый, невзрачный, он удивительно не глядится рядом с женой. Петя с размаху плюхается на скамейку, обнимает Тамару:
- Томик, Тамура! Ты, наверное, волновалась?
- Нет, я не волновалась, - говорит она спокойно. Не холодно, а спокойно.
- Ты сердишься?
- Да что ты.
- Томка, я работал. А сегодня отгул. Я звонил и не смог дозвониться.
- Я верю, верю. Петя, знаешь, я хочу отпустить тебя.
- Этого я и боялся! - Руки его падают, весь он сражение сникает. - Ничего не осталось ко мне, да? Ничегошеньки?
- Все осталось, мой милый. - Она ласково проводит широкой ладонью по его молодым волосам. - И я хочу, чтобы ничего не портилось. Мне лучше не ждать, не надеяться, пойми меня. Я не из альтруизма. Мне самой так легче.
И вдруг Петя резко вскакивает, поднимает руку, как для удара. Так, по крайней мере, кажется Люське. Но он не опускает руки. Он нелепо тянет ее вверх, и вдруг тихо, но нервно, как-то истошно произносит:
- Я клянусь! Я клянусь! Никогда не огорчу тебя. Никогда не отклонюсь ни на полградуса. Навечно. Навечно. До смерти нашей!
- Тише, - просит Тамара. Она тоже поднимается, обнимает его, и они стоят так некоторое время. Потом объятия распадаются. Он галантно усаживает Тамару на скамейку, из нагрудного кармана вынимает кольцо и надевает на ее ставший широким палец. И кольцо подходит. Дальше следует большой кулон на широкой цепи.
- Тамура-сан, - говорит он уже весело, - мы обручаемся заново. - Потом он отбрасывает шутливую торжественность и добавляет тихо: - Эти восемь лет мы жили дружно. Но теперь я постараюсь сделать тебя счастливой.
Люська глядела, как эти двое идут, обнявшись. Она, Люська, поверила невзрачному Пете, который был ей не очень-то симпатичен, и почувствовала благодарность. Будто он поддержал в ней самой что-то, что пустило ростки, но никак еще не могло пробиться. "Тамура-сан, - твердила она. - Тамура-сан". И как он почувствовал, догадался, что это, только это и нужно Тамаре. "Клянусь!" Хм, "клянусь!". Вот это интуиция! Ай да Петя! Ай да капитан!
Люська выбралась наконец из своего укрытия. Она пошла дальней дорожкой, вдоль соседнего корпуса и все улыбалась благодарно.
Потом ее охватило странное беспокойство, какого она не знала прежде. Ей захотелось плакать, кричать, бежать куда-то. Руки задрожали, деревья и дома расплылись. Она села на крыльцо чужого корпуса.
- Здесь нельзя сидеть, есть скамеечки, - как сквозь туман услышала она. - Что с тобой, девочка?
Но Люся не видела наклонившегося к ней лица, вернее, оно маячило, отплывало, и отвечать было некому. И пошли звенеть колокольчики, и где-то рядом, прямо по траве, помчались сани. Лошади были серые, прозрачные, как тени, а сквозь все это просвечивали деревья и кусты, и надо было идти куда-то, спешить, и она встала на нетвердые ноги и пошла, пошла к своему корпусу, а кто-то держал ее под руку, а потом уже не стало ничего.
***
Бабушка Вера сидела в своих подушках, аккуратно причесанная, торжественная. Перед кроватью, на коротеньком кухонном столе, сладко дышал пирог, были расставлены чашки, конфеты в вазочке. Вокруг стола сидели соседки. Забежали на минутку и так остались.
- Чего это ты, бабка, пируешь? Мы думали - случилось что, раз ты за нами послала.
- Что ж, только и горевать?
И она сообщила шепотом:
- Митя к Нюрке моей вернулся.
- Ну?
- Вот хоть верь, хоть нет! Теперь квартиру вместе строят, переедут. И Люську возьмут.
- А ты?
- А я здесь доживу. Куда меня волочить. Да и в новой-то квартире разводить грязь нечего. Нюрка с Люсей приходить будут, обиходят.
- И мы поможем.
- Вот и ладно. Давайте-ка чаю выпьем на радостях. А уж пироги Нюрка печет - дай бог!
- А где она сама-то?
- На работе. Во вторую смену пошла.
- Все стрижет?
- А как же. Дело прибыльное. И Люсю, скажу вам, научила. Такие прически крутит! Как поправится - тоже работать пойдет.
- Пускай нас украсит, а?
- И вас, и вас. А как же?
***
Алексей пришел, когда Люся спала. Она прежде не спала в это время.
- Ей хуже? - спросил он у той самой молодой красивой сестры, Оли.
- Знаешь, Алеша, - сказала она доверительно, - теперь за ней очень смотреть надо. В больнице вот и то гипогликемическая кома случилась. А ведь ей врач говорил - без сахара не выходи.
- Но ей же нельзя сладкого.
Сестричка поманила его из палаты к своему столу, усадила рядом.
- Слушай, ты ее хорошо знаешь?
- Конечно. Ведь я брат.
- Ну, хватит врать. Это ты другим говори. Знаешь, Алеш, ты мне сперва так понравился, ну, думаю, отобью. Ведь я красивей. А потом гляжу - нет, у нее не отобьешь. Как она отдышалась да стала тут прыгать и смеяться… В общем, она девчонка очень интересная. Живая. Но только чудная.
- Это почему?
- А потому. Не интересуется. У нее болезнь тяжело течет, а она - будто так и надо. В пинг-понг играет, с ребятами по саду гуляет. Анализы сделают - все волнуются, как и что. А она - никогда и не спросит.
- Ну и правильно. На это врачи есть.
- Нет, постой, Алеша. Дело в том, что ее здесь не вылечат.
- Как это?
- Так. Ни здесь и нигде. Ей надо самой. Тут видишь ли какая механика… Ты слушай, я тебе дело говорю: у нее нарушен весь сахарный обмен, то есть то сахару слишком много поступает в кровь, то слишком мало. Вот и надо ей самой следить за этим.
- Как же уследить?
- Конечно, трудно. То этим вроде как бог занимался, а то - простой человек: так хорошо не получится. Но потом она привыкнет, будет чувствовать когда и что. Пусть книжку об этом почитает, что ли, познакомится. Нельзя же так! И ты прочти. Усекаешь?
- Я усекаю.
Алексей вернулся в палату.
Люся спала на белой кровати среди белых стен. У нее были припухшие, детские какие-то губы, длинные серые ресницы и мягкие прямые волосы, тоже неяркие, сероватые. Но больше всего Алексея трогали ее руки - узкие ладони, тоненькие пальцы, - их беспомощность. Да и вся она, Люська, звучала в нем светло, неомраченно. Ничто в ней, доверчивой, пушистой, с открытым взглядом и чистым голоском, ничто не настораживало, не вызывало желания поменять, исправить.
- Люся - светлый человек, - сказала как-то Тамара.
И с тех пор Алексей ловил каждое Тамарино слово: умная женщина!
- Очень интересная девчонка, - сказала красивая сестричка Оля.
И Алексей причислил ее к своим друзьям.
Алексей сидел возле спящей Люси, но его смущало что-то, что находилось позади него, тянуло оглянуться. Он чуть повернул голову и увидел на Тамарином столе знакомый букет. Да, он, нет сомненья! Сам выбирал на рынке, сам нес следом за матерью до больничных ворот. Тамара перехватила его взгляд, улыбнулась, заговорщицки прижала палец к губам:
- Это получила я, за работу. Я очень старалась.
- Они не виделись? - шепотом спросил Алексей.
Тамара покачала головой.
Алексей, легко ступая, подошел и сел возле ее кровати.
- Вы знаете, Тамара, я раньше думал, что Люся мне не нравится. Да, да, не удивляйтесь: влюбился, а не нравится.
- Я понимаю, - улыбнулась Тамара. - Влюбился вопреки себе, да?
- Ага! Я просто тогда не знал ее, - и, покосившись в сторону Люси (не проснулась ли?), зашептал: - Она такая веселая, а это не потому… ну, не потому, что ей всегда весело. Она всё - в себе. Скрытная. Ведь я только позавчера про ее отца узнал. И то от Миши Сироткина.
- А Люся не сказала?
- Спросил - сказала. И про отца, и про сестренку. "Отец, говорит, как хочет, а я ее никогда не брошу, Никогда". Да ведь она к этой сестренке и привыкнуть-то не успела! Это все из-за отца: хочет наказать его - очень уж обиделась. И разлюбила.
- С чего ты взял?
- Потому что, когда любишь, прощаешь все же. А Люся даже в новую квартиру не хочет переезжать - с бабушкой Верой остается. Он вернулся, а она уходит.
Тамара помолчала, потрогала широкими пальцами легкую траву букета.
- Да, все не просто. Ведь она только отца и любила. Я это без ее слов поняла. И теперь любит. Потому и судит строго. И сестренке такой доли не хочет.
Тамара еще подумала, повздыхала.
- А тебе не приходило в голову: Люська, по сути, очень одинока.
- За ней целый хвост ходит, - нахмурился Алексей.
- Да разве нам надо всех?
- Хотя верно. Что они про нее знают? Только что веселая. А вот вы знаете.
- И ты знаешь, Алеша.
Люся открыла глаза:
- Алешка!
Он наклонился, и она зашептала счастливо:
- Через четыре дня меня выписывают. Доктор обещал. Я не буду говорить маме, ладно? Ты сам приди за мной.
Алексей придвинулся лбом к ее лбу:
- Ура! Ура, Птица! Конечно, приду. Все, как ты захочешь.
И сердце ее дрогнуло: "Тамура-сан…"
- Алешка, я все боялась тебе сказать: ведь я ужасно мало знаю. Ужасно. Когда вы с Сергеем говорите… Но ведь, если очень постараться… И потом, я люблю танцевать. Очень люблю. Это ничего?
Он расслабил руки, отпустил ее голову, сказал серьезно:
- Все, что ты делаешь, - хорошо! Ты лучшая в мире девчонка. Ты - светлый человек.
- А ты?
- А я просто хочу смотреть на тебя. Всегда. Пока тебе не надоест. Нет, даже если тебе надоест.
И снова она услышала: "Я клянусь! Я клянусь!.."
Люська притянула к себе его стриженую голову и поцеловала. Впервые. Не стесняясь. При всех. Щедрая радость переполняла ее. Она была открыта для доброго: все мое - тебе! Им! Всем!
Она не думала, но ей казалось, что так, только так оно и бывает в жизни. И пусть никто-никто не решится сказать ей, что все это - редкий дар, прекрасный и высокий. И что тот, кто получил его, может - несмотря ни на что - считать себя счастливым среди людей.