"Посторонним покинуть судно". Холодные, строгие, обидные слова, а ничего не сделаешь: граница! "Ваганов" ещё стоял у родного причала, но граница уже разлучила моряков с семьями, с "посторонними". Они остались по ту сторону трапа, на земле.
Когда этот мост вновь соединит их: через месяц, два, полгода? И отец, бывало, уходил как будто ненадолго. "Ерунда, Мариночка! Трамвайный рейс - в Амстердам и назад". Но из Голландии прилетала радиограмма: "Пошли на Кубу". Или в Марокко. Или ещё куда-нибудь за семь морей и океанов.
Лёшка тоже уверял маму, что скоро вернётся, но она-то знает, каким долгим сроком оборачивается это "скоро". Всю жизнь мама ждала отца. И Лёшка ждал. У других ребят отцы как отцы - все триста шестьдесят пять дней в году дома. Дети моряков не видят отцов месяцы и годы.
Ничего нет на свете хуже, чем расставание! Когда в конце концов защёлкал динамик, Лёшка вздрогнул, словно и не ждал этого момента.
Мама не плакала, но и по глазам было видно, что у неё всё внутри плачет. Димка затянул было своё "Тебе та-ак…" и осекся. Мама обняла обоих, Лёшку и Димку, громко прошептала:
- Всё будет хорошо, мальчики мои. Всё будет хорошо…
Так всегда говорил отец: "Всё будет хорошо, мальчики мои, всё будет хороню, Мариночка". А мама напутствовала: "В добрый путь!" Потом от отца приходили короткие вести с разных концов земли, и Лёшка перетыкал на большой, в полстены, карте мира красный флажок, отцовский след.
Не так часто видел Лёшка своего отца, чтобы забывать его слова. И умел отец говорить так, что помнилось.
Накануне последнего рейса отец долго стоял у карты мира, вспоминал свою жизнь по тонким цветным линиям рейсов, которые с малых лет старательно вычерчивал Лёшка.
- Это мои следы на земле, - задумчиво проговорил отец.
Трассы проходили по голубому и синему, они лишь начинались и оканчивались у коричневых, жёлтых и зелёных берегов. Лёшка хорошо знал карту, он и читать научился по географической карте, а не по букварю.
- На море! - поправил Лёшка.
Отец покачал головой.
- Нет, сын. На воде следы не остаются, только на земле. Всё, что творит человек - в океане, на берегу, в небе, - всё для людей. Человек оставляет свой жизненный след на земле.
На другой день отец ушёл в свой последний рейс.
После гибели отца Лёшке всё как-то сделалось безразличным. Мама почувствовала, поняла его настроение и потому, наверное, дала согласие. И дядя Вася сыграл важную роль. С другим мама не отпустила бы. Будто Лёшка отправлялся в турпоход, а не на работу.
Отец и дядя Вася плавали матросами, пока не поступили в высшее мореходное училище. Отец - на заочное отделение, а дядя Вася на дневное. И Лёшка будет учиться, но не на радиста или механика, а на штурмана и станет капитаном, капитаном дальнего плавания.
До этого ещё далеко, ох как далеко!..
Лёшка протяжно вздохнул и зябко повёл плечами.
Бак обезлюдел, никого не было уже и на главной палубе. Пора было укладываться, но уходить не хотелось.
- Так я и думал, - раздался за спиной голос Николаева. - Не спишь, конечно.
Он положил руку на Лёшкино плечо.
- Всё правильно. И я, когда впервые попал в море, сутки проторчал здесь. Не один, правда…
О той ночи и отец рассказывал: до самого рассвета простояли тогда на верхнем мостике два друга.
Когда отец уходил в рейс вечером или ночью, мама до утра не ложилась.
Приедет домой из порта, сядет в кресло и вяжет. Свитер для отца, пуловер Лёшке или Димке что-нибудь. И перед возвращением отца не спит никогда.
- Мама, наверное, новый свитер начала, - сказал вслух Лёшка.
- Всё будет хорошо, не тревожься. - Николаев притянул его к себе.
Они постояли молча. У Лёшки немного отлегло от души.
- Всё будет хорошо, - повторил Николаев и отстранился. - А теперь - отдыхать, Лёша. У тебя завтра нелёгкий день будет. Рабочий…
Иллюминаторы в каюте были зашторены плотными занавесками. В темноте Лёшка опрокинул складной стул с одеждой соседа. Тот мгновенно зажёг у изголовья свет. Лицо оставалось в тени, а рыжие волосы засветились, как неоновые.
- Кто? Что?
- Это я. Спи.
- Да-да, - пробормотал сосед.
- Ты не знаешь, что такое "калышка"? - спросил вдруг Лёшка.
- Кто? Что?
- Ка-лыш-ка, - по слогам сказал Лёшка.
- Калышка… - Сосед сладко почмокал губами, будто варенье пробовал. - Загогулина такая.
Лёшка невольно заулыбался. Сосед помедлил секунду и нашарил выключатель.
"Загогулина… - повторил про себя Лёшка, опять оставшись в темноте. - А что значит загогулина-калышка?"
КАЛЫШКА
Розовое небо светилось над розовым морем.
Тесно прижимаясь к стальному корпусу, неслась от форштевня тугая белая волна. Дойдя до середины, она косо отходила в сторону, гофрируя зеркальную гладь. От кормы до неразличимого горизонта тянулся клокочущий пенный след.
Лёшка глубоко вдыхал полной грудью ароматный, йодистый воздух, жмурился от солнца, улыбался, сам не замечая этого, - так хорошо ему было.
Прекрасное утро предвещало прекрасный день. Не только день - будущее.
Впереди белые заморские города, легендарные тропики Рака и Козерога, синяя бесконечность. Впереди удивительные приключения, необыкновенные встречи и события.
Впереди ураганные ветры, свирепые штормы, жизнь отчаянного риска и схваток с необузданной со дня сотворения мира водной стихией.
Вёсельные галеры, парусные фрегаты, колёсные пароходы, турбоходы, теплоходы и атомные корабли… Техника мореплавания проделала путь, не меньший, чем живая природа от червя до альбатроса, а морская профессия - одна из самых древних мужских профессий на земле - по-прежнему одна из самых мужественных.
Он думал о море красивыми, возвышенными, но чужими словами, ибо своих слов у него ещё не было. Ему лишь предстояло познать настоящую цену матросского хлеба, не самого лёгкого хлеба на свете.
И всё-таки Лёшка думал о море и своём будущем светло и радужно не потому, что пребывал в полном неведении о трудностях жизни моряка. Напротив, они-то, трудности и опасности, привлекали его романтическую душу, жаждавшую приключений и героических действий. Конечно, он никому не признавался, что мечтает о подвигах, как и не задумывался над тем, способен ли на это. Просто он считал: сын героя не может быть трусом. Не должен. И уж во всяком случае сын обязан быть достойным своего отца, а Лёшка хотел этого больше всего. Отец сказал когда-то: "Ты моё будущее". Слова запомнились и после гибели отца приобрели особенный смысл: Лёшка заменит отца.
"Не держи его, Марина", - сказал дядя Вася.
"Как я могу отпустить его? Опять бояться и ждать, ждать и бояться!"
"Море и его призвание, Марина. Один рождается математиком, другой - композитором. Лёша - прирождённый моряк. Отпусти его. Увидишь: и тебе легче будет. Ты уже не можешь не ждать".
За неделю до вступительных экзаменов Лёшка забрал из института свои документы. Молодая секретарша уставилась на него как на сумасшедшего: "В матросы? В простые матросы?! Эх, ты… Матрос вроде чернорабочего…"
Лёшка не удостоил её ответом. "Чернорабочий…" Все великие мореходы и адмиралы начинали с простых матросов!
"Чернорабочий…" Слово-то какое брезгливое, высокомерное. Вспомнил, и сейчас противно стало.
Лёшка сплюнул за борт. Белый комочек утонул в белой кипени и умчался назад.
Посмотрим ещё, кто чёрный, кто белый, кто настоящий, кто "эх ты!"…
- Эй, ты! - окликнул с верхней палубы грубый голос Зозули. - Чего расплевался!
Море для моряка, что колодезь в деревне. Плевать за борт - невоспитанность.
Лёшка отпрянул назад, повернулся и встретился лицом к лицу с соседом. Он выглядывал в иллюминатор.
Каюта практикантов была на главной палубе и выходила иллюминаторами в открытый коридор правого борта. Палуба второго "этажа" нависала над коридором, словно крыша веранды.
- Койку прибирать не думаешь?
- Думаю.
- Живее! На завтрак опаздываем.
Лёшка равнодушно отмахнулся: человеку настроение испортили, а тут какой-то завтрак.
Он переступил высокий комингс и дёрнул ручку. Дверь не подалась. Лёшка дёрнул сильнее, ещё сильнее.
Сосед выглянул из каюты:
- Защёлку подними. Сверху, в уголке. Вот-вот. Впрочем, не закрывай, тепло на улице.
- На улице, - пробормотал Лёшка и пошёл застилать постель.
- Живее, на завтрак опоздаем! - опять напомнил сосед.
В рабочих брюках на лямках и разодранной на тощей груди тельняшке он выглядел забавно. Звали его Павел, а фамилия - Кузовкин.
В столовой команды людей было немного. Ночная вахта ещё не освободилась, утренняя уже поела и ушла. Первый стол от двери занимало непосредственное матросское начальство: боцман, старший матрос, старший моторист, артельный. Все гладко выбритые, причёсанные, в белоснежных рубашках с туго закатанными рукавами. И не подумаешь, что несколько часов назад они тащили тяжёлые мокрые канаты, ворочали бочки, орудовали гаечными ключами, сматывали промасленные стальные тросы.
У Павла развязался шнурок на ботинке.
- Иди, я догоню.
Перед входом в столовую Лёшка столкнулся с высоким блондином, матросом первого класса Федоровским. Лёшка вежливо пропустил его вперёд.
- Доброе утро, приятного аппетита! - поздоровался Федоровский, сразу обращаясь ко всем.
- Доброе утро. Приятного аппетита, - повторил вслед Лёшка.
Кто сказал "спасибо", кто - нет, но все ответно кивнули.
Лёшка опустился в удобное вращающееся металлическое кресло с подлокотниками и мягким кожаным сиденьем.
Место ему отвели такое, что он всё время видел перед собой боцмана. Ел Зозуля степенно, домовито, основательно. И молча. Вдруг он опустил кружку с чаем и уставился на Лёшку.
Сзади заученной скороговоркой невнятно произнесли:
- Доброутроприятноаппетит!
- Паша, - врастяжку сказал боцман.
Федоровский коротко хмыкнул: "Ну даёт твой сосед!"
- Распустилась молодёжь! - прокурорским тоном изрёк боцман.
- Чего, товарищ боцман? - невинно спросил Паша.
- Сейчас ему дракон задаст на полный максимум-минимум! - предсказал Федоровский.
- Далеко собрался, Паша? - ласковым голосом поинтересовался Зозуля.
- Завтракать и на работу.
- На работу, значит. А я думал, на праздник Нептуна. Только далековато ещё до экватора, Па-ша.
- Далеко, товарищ боцман.
- Ну, тогда сходи да переоденься в человеческое, Паша. Сделай такое одолжение, уважь компанию.
Паша исчез.
- Распустилась молодёжь. - Зозуля так и сверлил Лёшку чёрными глазами.
У Лёшки хлеб в горле застрял.
- Паштет бери. - Федоровский пододвинул раскрытую консервную банку.
- Спасибо, - прохрипел Лёшка.
- Напрасно отказываешься: до обеда проголодаешься как зверь.
С трудом проглотив застрявший хлеб, Лёшка заторопился вон.
- Смирнов!
Всё в Лёшке замерло. Сейчас дракон ославит его на весь экипаж: "Распустилась молодёжь! Только на борт поднялся, заплевал всё море!"
- Спецовку получи. После чая сразу к шкиперской подходи.
Лёшка перевёл дух.
- Я уже, я готов.
- А я - ещё нет, - спокойно сказал Зозуля и взялся за чайник. На облупленном носу боцмана блестели капельки пота. - Распустилась молодёжь, - повторил он. - Разве такие матросы раньше были?
- В русско-японскую? - насмешливо подал кто-то голос из угла.
- Перед Отечественной.
Лёшка стоял, не зная, уходить или оставаться. "Сколько же Зозуле лет, если он ещё до Великой Отечественной войны плавал? Меня тогда и на свете не было". Зозуля не досказал, какие раньше матросы были, занялся очередным бутербродом.
Лёшка вышел в коридор и стал дожидаться боцмана. Откуда знать, куда идти? Много у боцмана кладовых: всё палубное судовое имущество на его ответственности. Тросы, краски, ветошь, инструменты, чехлы, запасные части, шлюпки, плотики, даже запасной якорь, что лежит на корме, в ведении боцмана. И спецодежда, и обувь…
Выдав Лёшке тёмно-синие брюки, куртку, ватник, тяжёлые ботинки и лёгкие туфли, похожие на домашние шлёпанцы, но на резиновой подошве, Зозуля повёл его на корму, в тросовую. Там держали мыло и порошки.
Стиральный порошок хранился в деревянной бочке; Зозуля насыпал с полкилограмма в бумажный кулёк.
- Для нейлона малопригоден, а робу отстирывает добела.
Лёшка подумал, что отец, наверное, замачивал свои белые рубашки в растворе из такого порошка.
- Прачечная знаешь где? Внизу, да. Там две стиральные машины. Пользуйся. Выключать только не забывай… Ну, лады. Переодевайся - и на полубак. На нос, значит. Да, как устроился?
"Почему его драконом зовут? Никакой он не дракон. Боцманы-драконы давно вывелись на флоте, вымерли, как динозавры. Это ещё отец говорил".
- Спасибо, товарищ боцман, нормально.
- Ну, лады.
Сделать калышку ничего не стоит. Перекрутился трос, запетлил - вот и калышка. Разгоняй теперь, распрямляй, вытягивай в нитку.
Жёсткий швартовый манильский трос толщиной с руку боцмана Зозули. Распутать манилу и уложить не просто. Впятером бились. Лёшка с напарником разворачивали калышку в петлю диаметром с колесо самосвала, ставили вертикально и перекатывали до конца троса. Петля исчезала, а вместе с ней и калышка. Федоровский и Паша вытягивали всё удлиняющийся участок манилы по палубе.
Разделавшись с одной калышкой, приступали к следующей. Манила, будто гигантский удав, вырывалась, изворачивалась, сопротивлялась яростно и жестоко. Матросы бились с ней, как с живой. Петля то и дело заваливалась, её снова ставили торчком и, напрягаясь всем телом, катили вперёд.
Катить с каждым разом всё дальше и дальше, а калышкам числа нет. Вперёд, опять назад, опять толстенный золотистый жгут петлёй-колесом, опять - навались! Ноги напряжены до дрожи, немеют пальцы, жилы на шее вздулись.
- Давай-давай! - подгонял Зозуля. И помогал то одним, то другим.
Осенний балтийский ветер продувал до костей. Пот высыхал, как на морозе. Разлохмаченные волосы прилипли ко лбу.
Осталась треть бухты, а силы - все, выдохся Лёшка. Не разогнуть спины, мышцы, как порванные струны, в глазах чёрные мухи.
- Давай-давай!
Зозуля наладил швартовую лебёдку. Трос ещё нужно пропустить через барабан со смешным названием "турачка" и аккуратно уложить в специальный ящик под палубой. А сил уже нет, но стыдно жаловаться, просить пощады, отдыха, чтобы свалиться и лежать, не шевелясь, минуту, две, час…
- Давай, молодёжь!
Ему что, Зозуле, любая тяжёлая работа - пустяк, натренировался за четверть века. И в те четыре года, которые не плавал, а воевал в морской пехоте, тоже закалялся. Лёшка не приучен к физической работе. Пусть Зозуля думает и делает что хочет, но Лёшка - всё.
Он поднял голову, продышался и вдруг посмотрел на Пашу. У того с Федоровским задача не легче, и - ничего. Тянут себе. Не вспотели даже. Или вспотели, да не видно.
Неужели Лёшка слабак в сравнении с таким тощим, хилым цыплёнком?
Лёшка сцепил зубы и с какой-то яростной, отчаянной силой набросился на проклятую закалышканную манилу.
Зозуля загонял в гнездовье швартовый манильский трос, будто индийский факир змею в корзину.
- Понял, что такое калышка? - придыхая, как астматик, спросил Паша.
Последний рывок окончательно опустошил Лёшку - и кивнуть не смог, - но едва присел, новая команда:
- Кузовкин, Смирнов - люки задраивать!
Федоровский покажи. Федоровский взял небольшой ломик, вставил острый конец в гнездо откидного стопорного зажима и с усилием повернул его. Стальная шарнирная лапа прижала закраину трюмной крышки к резиновой прокладке, чтоб и в сильный шторм ни капли внутрь не проникло.
С первым и вторым трюмами управились к одиннадцати. Лёшка даже часы к уху поднёс: идут ли? Неужели они работают всего три часа? Руки, ноги - всё тело ноет, а до обеденного перерыва целая вечность, три тысячи шестьсот секунд!
- Смирнов, Кузовкин, Федоровский - на корму, баки опорожнить.
К железным бакам с пищевыми отходами привязали для страховки прочные лини и опрокинули за борт.
Сразу же налетели чайки, с криком набросились на объедки.
Водворив баки на место, взялись за бочки с машинным маслом. Каждая бочка - четверть тонны.
- Так эти не наши, дедово хозяйство, - слабо запротестовал Паша. Не хотелось ему ворочать тяжеленные цилиндры, связывать их, крепить к палубе. И бочки и трос - в масле.
- Тельняшечку свою жалеешь? - угрюмо пошутил Зозуля. - Перетрудился! Деду с его ребятами работёнки хватит.
"Дед" - старший механик. После рейса во Вьетнам Лёшкиного отца должны были повысить. Он заранее посмеивался:
"Вот так-то, Мариночка, станешь ты скоро женой деда!"
Раньше, чтобы дослужиться до высокой должности старшего механика, обрастали дедовской бородой.
Отцу не исполнилось и сорока…
Лёшка первым взялся за бочки с машинным маслом.
- Вот это по-молодёжному, - негромко похвалил Зозуля.
Затем подметали и скатывали водой из шланга всю кормовую палубу.
Точно в двенадцать Зозуля объявил довольным голосом:
- Перекур с макаронами по-флотски!
Лёшка ел не разбираясь: давно он таким голодным не был. И таким усталым. Последний раз, наверное, в прошлом году, когда на спор трижды подряд переплыл туда и обратно озеро Красное, а ширина его почти километр. Лёшка вылез тогда на берег чуть живой, но счастливый. Ребята смотрели на него как на героя. Герой не герой, но не всякий столько часов продержится на воде! Лёшка потом даже перед дядей Васей похвалился, по секрету: выдала бы мама за такое!
И дядя Вася не очень-то восторгался: "На миру, конечно, и смерть красна. А стоило ли рисковать? Из-за чего? Во имя чего? Подвиги не на пари, не для личной славы свершаются".
Лёшка пытался оправдаться: не в пари главное, он себя проверял, осилит или нет. И кроме того, это же тренировка! "Разве что тренировка", - уступил дядя Вася.
Чёрта с два выдержал бы Лёшка такую "тренировку" без свидетелей! Он бы и сейчас, работая в одиночку, давно с ног свалился.
Как же не хотелось натягивать после обеда робу!
Опять задраивали трюмы, наводили порядок в тамбучинах - кладовых внутри коробчатых оснований грузовых мачт, расклинивали и заливали цементным раствором якорь-цепи в палубных клюзах.
На полдник уже никто не переодевался, расположились табором в коридоре и напились чаю с галетами. Лёшка еле добрался до койки и заснул мертвецким сном. И на ужин не пошёл.
- Ну и здоров ты спать! - с искренним восхищением сказал на другое утро Паша. - Я так больше двенадцати часов не улежу.
- Сколько я проспал? - пробормотал Лёшка. Он повернулся на бок и тихо охнул: всё тело ломило.
- Семнадцать часов ноль восемь минут! - торжественно объявил Паша, словно передавал по радио новый олимпийский рекорд. - Поднимайся, а то на завтрак опоздаем.