И начался новый день, такой же нелёгкий и не героический, как и первый. А за ним третий, четвёртый… И снились Лёшке не кокосовые архипелаги, не синие дали, а бочки, тросы, скребки, ржавая пыль, вёдра с краской, суровые нитки для сшивания брезента, снилась швартовая манила с калышками.
ПАПИН ПАРОХОД
Перед Гамбургом, на правом берегу северного рукава Эльбы, лежит на зелёных холмах небольшой городок Ведель. Таких городков много в Европе и в других частях света.
Не меньше и яхт-клубов. Но каждый раз, когда судно приближалось к Веделю, Николаев выходил на крыло мостика, смотрел и слушал.
Яхт-клуб Баухор-Ведель издавна торжественно приветствует все корабли, идущие в Гамбург и обратно. Встречает и провожает мореплавателей флагом и гимном их родины.
За двенадцать ли миль от родного берега, где проходят морские границы территориальных вод, за двадцать ли тысяч, где кончается географическая карта, - всюду и везде символы твоего народа, твоей земли, твоего дома волнуют остро и сильно.
Николаев смотрел и слушал, пока не смолкал последний звук и Ведель не скрывался за элеватором, похожим на неприступный средневековый замок.
И сегодня, как всегда, едва на траверзе показались мерцающие огни Веделя, Николаев покинул радиорубку и вышел на крыло.
Где-то наверху тихо переговаривались.
- Паренёк ничего, подходящий, - хвалил кого-то Зозуля. - Толк будет. Вспомните моё слово: максум через год до первого класса дойдёт.
- Максимум, - привычно поправил артельный Левада.
- Без тебя знаю, - мирно выговорил Зозуля. - Мне "максум" привычнее. А из Смирнова толк будет, будет. Молодой он ещё, конечно, малорасторопный, но не сачок. И море любит.
- Это верно, - подтвердил Федоровский. - Вот о Паше такого не скажешь.
Зозуля тяжело вздохнул:
- Паша - другой. И дело вроде бы освоил, поднаторел за практику, а в матросы производить рано.
- Устав бы ему дочитать, - с усмешкой произнёс Левада. - Права усвоил, а обязанности на чужие плечи перекинуть старается.
- Права качать он умеет, - опять вздохнул Зозуля и твёрдо закончил: - Но ничего, час придёт - дурь из него выйдет. Море не таких обламывает.
- И ломает, - сказал Федоровский. - Кого - и надвое, не склеить потом.
- Бывает, - философски согласился Зозуля. - Поплаваем - увидим.
"Где же Лёша? - подумал Николаев. - Наверху его, ясно, нет. Неужели спит? После такой радиограммы!"
Лёшка ещё ни разу в жизни не получал в море радиограмм. С моря на берег - не счесть, с берега - никогда. Уже это одно возбуждало тревогу. Что там случилось? С мамой что-нибудь? У неё последнее время болело сердце, и сосед, доктор Фёдор Фёдорович, делал ей уколы.
- Читай, - торжественно сказал Николаев и сунул в руку жёлтый листок.
Лёшка крепко сжал его, но взглянуть не решился.
- Читай.
Лёшка отступил, испуганно замотал головой.
- Всё хорошо, Лёша, всё хорошо.
И он прочёл. Раз, другой, третий… Прочёл и ничего не понял.
ДВАДЦАТОГО СПУСК НОВОГО БМРТ КОНСТАНТИН СМИРНОВ ВЫЛЕТАЕМ НИКОЛАЕВ ЦЕЛУЕМ МАМА ДИМА.
Что значит БМРТ? При чём тут имя и фамилия отца? Какая связь между этим и Николаевым?
- Почему ты молчишь, Лёша? - Николаев обнял его за плечи и потормошил. - Не мрамор, не бронза, не деревянный обелиск - живой пароход!
И до Лёшки дошло: именем отца названо новое судно, большой морозильный рыболовный траулер, БМРТ, мама с Димкой вылетают в город Николаев на торжественный спуск "Константина Смирнова" на воду.
Именем отца… Нет, сразу не понять, не осмыслить. Именем отца! Лёшка волновался всё сильнее, не зная ни что надо сказать, ни что делать…
И позднее, когда его поздравляли все ребята палубной и машинной команд, штурманы, механики, помполит, сам капитан, Лёшка отвечал на рукопожатия, улыбался, говорил "спасибо", голова всё ещё шла кругом и никак не удавалось вообразить пароход с крупной надписью "КОНСТАНТИН СМИРНОВ". По носу и на корме, а на верхнем мостике, на белых щитах, для всего мира латинскими буквами - KONSTANTIN SMIRNOV.
За ужином он что-то ел, пил, не ощущая ни запаха, ни вкуса, далёкий от происходящего вокруг. Вернул его на палубу "Ваганова" боцман Зозуля.
- Значит, так, - объявил он на всю столовую, - к полуночи в Эльба-реку войдём, ошвартовка в два тридцать. Ты, Смирнов, спокойно отдыхай себе, без тебя обойдёмся. Такому делу при солнце учиться надо.
"Да, конечно, - подумал Лёшка. - И я… У меня сегодня…"
- И поспать перед вахтой положено, - закончил Зозуля. - С восьми к трапу заступишь. Инструктаж на месте. Сменит тебя Шавров.
- Понятно, - без особого удовольствия отозвался матрос Шавров. - А я в город собирался.
- Значит, не пойдёшь.
- Значит, не пойду, - вздохнул Шавров.
Тут только Лёшка понял, что и ему не выбраться в Гамбург.
- Я тоже, - поднявшись с кресла, упавшим голосом произнёс Лёшка, - и я в Гамбург…
Чёрные брови Зозули сдвинулись вплотную.
На помощь Лёшке неожиданно пришёл Федоровский.
- Вы же знаете, товарищ боцман, - сказал он укоризненно, - такое событие у него, а вы…
- Что я? - искренне удивился Зозуля. - Я его поздравил, все видели. А дальше что? Что дальше? В рамку его портретную вставить? От работы освободить, пыль сдувать? Он есть матрос, а судно, между прочим, не в его честь названо.
- Но Константин Смирнов отец его! - напомнил Паша.
- Ты, Паша, не шуми. - Голос Зозули сделался спокойным и рассудительным. - Разберём с максумальной вдумчивостью. Итак, назвали траулер именем Константина Смирнова. А какая в том личная заслуга Алексея, сына его? Ни-ка-кая. Сын героя. Это, конечно, гордость и почёт, можно сказать. Но! - Зозуля высоко поднял руку с отставленным пальцем. - Но и ответственность. Персональная! Тем более в данном случае: Алексей наш не только сын героя-моряка, но и сам моряк, матрос. А что есть вообще матрос?
Никто не отозвался. Зозуля принял молчание за полное согласие.
- То-то, - удовлетворённо заключил он и принялся за компот.
Выйдя из столовой, Лёшка прошёл мимо своей каюты и забрался на спардек. Но и там показалось не очень укромно.
На корме, между рабочей шлюпкой и бочками с машинным маслом, лежал принайтовленный к палубе запасной якорь. Лёшка присел на него, как на скамью. Здесь его никто не мог увидеть. И почти не дуло. "Хорошее местечко", - отметил Лёшка. Он вспомнил, как когда-то играл на отцовском пароходе в прятки с капитанским сыном и чьей-то девочкой.
Лёшку и взрослые не смогли сразу найти. Подняли на ноги всю команду. Мало ли что могло случиться! Обнаружили его часа через два спящим под брезентовым чехлом рабочей шлюпки. Капитан сердито сказал, что если ещё раз повторится нечто подобное, он очистит борт от всех посторонних.
Лёшка засопел, набычился и с вызовом выкрикнул:
"Это папин пароход!"
Все рассмеялись. Мама крепко схватила Лёшку за руку и потащила в отцовскую каюту. Лёшка не плакал, он упирался и упрямо твердил: "Это папин пароход, папин!"
Рыболовные флотилии Советского Союза промышляют во всех широтах, от Ледовитого океана до Огненной Земли, от Балтики до Японского моря.
По всему миру пролягут голубые трассы "Константина Смирнова", большого белого парохода.
Почему-то Лёшка представлял себе теплоход имени отца только белым. Белым-белым.
На душе вдруг стало горько и защипало глаза. Зачем ему пароход? Пусть самый большой, самый новый, самый белый! Ему нужен отец, живой, здоровый, весёлый. Родной человек. Ты его редко видишь, долго ждёшь, но он возвращается. Теперь ждать нечего, отец уже никогда не спросит: "Как дела, сын?" И ты, как бывало, не скажешь: "Нормально, папа".
Разве нормально ставить человека к трапу, когда у него такое на душе? А завтра все отправятся в Гамбург, он же, этот человек, останется!
Обида сдавила горло. Лёшка сознавал, что всё это ничто в сравнении с большим и настоящим горем, которое вновь переживал сегодня, но боль от обиды на боцмана не стихала. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным, никому не нужным, как в ночь отхода из Ленинграда.
Судно сбавило ход. Вода за кормой клокотала тише, не так вздрагивала палуба. Лёшка вылез из своего убежища и огляделся. Море кончилось. "Ваганов" медленно двигался по широкой полноводной реке. От тёмного берега с проблесковым маяком быстро шёл катер.
- Федоровский, на руль! - дважды сказало радио.
На входе и выходе из порта, в узкостях и других сложных для плавания местах к штурвалу становился Михаил Федоровский, лучший рулевой. Федоровский не только первоклассный матрос, он и английский язык хорошо знает. Лоцманы - немцы, датчане, голландцы, шведы, турки - все отдают команды по-английски.
- Подать люстру! Выбросить штормтрап! - скомандовали сверху.
За борт вывесили большой рефлектор с сильными лампами и спустили верёвочную лестницу с деревянными ступеньками.
Лоцманский катер вплотную прижался к борту, и человек в плаще ловко вскарабкался по штормтрапу наверх. Яркий свет за фальшбортом погас. Катер быстро отдалился, и "Ваганов" опять набрал скорость.
У берега в тёмной воде Эльбы змеились отражённые огни. Их становилось всё больше. Вскоре показался целый городок, холмистый, зелёный; редкие огни и цветные лампочки над верандой ночного ресторана светились сквозь кружево ветвей.
На открытом пригорке, за яхтными причалами, стояло двухэтажное здание с обзорной вышкой и мачтой, серебряной в луче "юпитера". Вдруг вспыхнуло пламя. Оно отделилось от крыши, затрепыхало на ветру, взлетело к рее на мачте.
"Красный флаг!"
Зазвучала музыка.
Он узнал мелодию, но не поверил себе: слишком неожиданной и невероятной была она здесь, на Эльбе. Невидимый оркестр вступил в полную силу. Берег, река, небо в неярких звёздах - всё запело вокруг, и гордо откликнулся тифонный бас "Ваганова".
"Наш гимн, советский!"
Лёшка невольно принял стойку "смирно".
Сотни раз слышал он Гимн Советского Союза, но никогда не испытывал такого глубокого волнения.
Ему почудилось, будто стоит он на виду у всего мира и весь мир смотрит на него, словно он, Лёшка, не палубный практикант, не матрос, а Чрезвычайный и полномочный представитель СССР Алексей Константинович Смирнов.
Всё смолкло. Лишь мерно колотил под палубой главный двигатель.
Лёшка очнулся от волшебного видения.
Зелёный городок исчез за элеватором. Тёмное небо, тёмные берега, тёмная Эльба.
Стало до жути одиноко. И как совсем ещё недавно Лёшка бежал от всех, так сейчас он бросился к людям. На одном дыхании взобрался по наружным трапам наверх и задержался у радиорубки. Двери были настежь открыты. Николаев убирал в стол пишущую машинку.
- Видели? - взволнованно спросил Лёшка. - Здорово! Кто это?
Выслушав объяснение, Лёшка повторил с чувством:
- Здорово! - Но тут же сник и произнёс опечаленно: - В Гамбурге, наверное, всё очень здорово.
- Увидишь завтра.
Лёшка помотал головой.
- Не пускают меня! - с отчаянием сказал он. - На стояночную вахту с утра боцман назначил. - Он жалостливо и моляще взглянул на Николаева. Полные губы обидчиво задрожали. - Разве он имеет право? Паша говорит, что практикантов в загранпортах к трапу не ставят.
Так это или нет, Николаев не знал. Он слабо разбирался в трудовом законодательстве и в том, какую и кому можно давать работу. Работа есть работа. Надо - значит, надо. Если в море или на берегу каждый вздумает перекладывать свою ношу на чужие плечи, далеко не уплыть, не уехать.
- Ты поменьше своего Пашу слушай.
- Я не слушаю, дядя Вася. Но - Гамбург!
"Ничего не случится, если через сутки в Гамбург сходишь, - подумал Николаев. - Не убежит! Впрочем, суда здесь обрабатывают быстро…"
- Хорошо, потолкую с боцманом, - неопределённо пообещал Николаев, недовольный и крестником и самим собой.
Надо было прямо сказать, что и как, но трудно отказать Лёше, да ещё сегодня.
- Вы тоже пойдёте в Гамбург? - повеселел Лёшка.
- Нет.
- Почему? - искренне удивился Лёшка.
- Дело есть, - сухо ответил Николаев.
В Лёшкиной душе зашевелилось сомнение: верно ли он поступил, обратившись за заступничеством? Но желание посмотреть Гамбург пересилило.
- Дядя Вася, а что там самое интересное?
Николаев искоса взглянул на Лёшку: "Мальчишка ещё совсем и сирота…"
- Много чего интересного, за день всего не увидеть.
- Жаль…
- Матрос - не турист.
"Палубной команде приготовиться к швартовке!" - загремело судовое радио.
- Пора сворачивать музыку. - Николаев стал выключать аппаратуру. Во всех портах мира выход в эфир категорически запрещён, можно только слушать и принимать, а принимать сегодня уже нечего.
"Палубной команде приготовиться к швартовке".
- Я пойду, - спохватился Лёшка и побежал вниз, но на полдороге остановился: боцман же велел отдыхать.
Вся палубная команда участвует в швартовочной операции. Даже штурманы рукавицы надевают. Нашлось бы и Лёшке где силы приложить. Просто пожалел его боцман: отправил отдыхать перед вахтой…
"Нехорошо получилось", - с поздним раскаянием подумал Лёшка. Зачем он сказал о Гамбурге? В столовой и теперь дяде Васе. Конечно, боцман начальнику судовой радиостанции не откажет, но…
А может, Паша и прав? Не полагается… И рейс только-только начался, навахтится ещё Лёшка и за себя и за других, а в Гамбурге посчастливится ли ещё раз побывать, загадать трудно.
"Как решат, так и…" - успокоил себя Лёшка и отправился в каюту.
Заснул он не скоро: ворочался, вздыхал, мысленно перечитывал мамину радиограмму. И когда, наконец, уснул, привиделся ему во сне не Баухор-Ведель, не таинственно-заманчивый Гамбург, а белый папин пароход.
В ГАМБУРГЕ
Практиканты наряжались в город, когда вахтенный передал им вызов боцмана.
- Обоих? - переспросил Паша и умчался первым.
Лёшка провозился с галстуком. Придя почти следом, он застал уже конец разговора.
- Вот так, Кузовкин, - официально и назидательно сказал Зозуля. - Слово моё твёрдо.
- Но, товарищ боцман, - заканючил Паша, - я же не успею!
- Успеешь. Такую бородёнку и без лезвия снять ничего не стоит. Цыплячий пух.
Паша с Ленинграда не брился, отращивал шкиперскую бородку.
- Но борода же - личное дело! - в отчаянии выкрикнул Паша.
Зозуля многозначительно крякнул, подумал немного и уверенно заявил:
- Вообще-то, конечно. Но в частности - не совсем. Каждый матрос есть лицо экипажа. Ты на берегу не какой-то там вольный бродяга, а советский человек, представитель коллектива, нашего коллектива, Паша. И позорить себя мы не дозволим. Ясно?
- Но, товарищ боцман…
- Вот что, - рассердился Зозуля. - Или остаёшься на борту с бородой и "но", или в полном порядке увольняешься в Гамбург. Всё.
Паша, не препираясь больше, ушёл. Зозуля проводил его хмурым взглядом и обратился к Лёшке:
- Теперь с тобой, Смирнов. Как пишут в газетах - "идя навстречу"… В общем, заступаешь с ноля. День свободный, разрешаю увольнение.
- Спасибо! - порывисто поблагодарил Лёшка.
- Благодарности для других придержи, - недружелюбно сказал Зозуля, и Лёшка покраснел.
За завтраком он успокоился и ликовал, что всё так удачно кончилось. Спросил Федоровского:
- В Гамбург идёшь?
Тот странно взглянул на него и усмехнулся:
- Кто бы спрашивал…
Лёшке сделалось жарко… Значит, вместо него Федоровского на вахту назначили… Кое-как покончив с едой, Лёшка пошёл к боцману, потупившись, заявил:
- Я не пойду в город.
- Твоя воля, - равнодушно согласился Зозуля. Он, видимо, не понял Лёшку.
- Пускай Федоровский идёт. Не хочу, чтобы он за меня…
- Вон что! - сказал Зозуля и вдруг напустился: - Раньше думать надо было! А ты как же полагал: святой дух за тебя отвахтит! Ничего менять больше не буду. Всё. И заруби себе: на судне мамок-нянек нету. Приказано с ноля - значит, с ноля. Всё.
Матросы гуськом сходили на берег. Трап пружинисто раскачивался.
Паша уже стоял внизу.
- Порядочек? Я же говорил! - победоносно шепнул он Лёшке. - Ты меня слушай, со мной не пропадёшь!
Лёшка сосредоточенно разглядывал свои остроносые туфли. В душе противоборствовали чувства неловкости, вины перед Федоровским и неодолимая тяга увидеть знаменитый Гамбург.
- Не страдай. - Паша поддел Лёшку плечом. - Они тут сто раз были, а мы - впервые.
- Все в сборе? - громко спросил четвёртый штурман Кудров. - Пошли.
…Яркое, надраенное, словно для адмирала, судёнышко наискось мчалось через Эльбу.
Впереди разворачивалась панорама большого портового города.
Мощные краны вытаскивали из трюмов горы мешков, ящиков, кип, бочек, тюков, рулонов, пакетов. Заводское оборудование в огромных, добротно сколоченных ящиках взмывало над палубами, как секции крупнопанельных домов. Из танков наливных судов насосы перекачивали в береговые ёмкости нефть.
Плавучие паровые установки перегоняли в вагоны, баржи и хранилища сыпучие грузы: зерно, цемент, сахар. По лязгающим транспортёрам неслись потоки руды и угля.
На причалах угорело метались юркие автопогрузчики. Жёлтые, красные, нагруженные, как муравьи, они развозили грузы по пакгаузам и к бортам судов.
Сотни теплоходов, отдавая груз, всплывали всё выше и выше над причальными стенками. Другие, наполняясь тяжестью, опускались, приседали в маслянистой воде гаваней.
Гавани и причалы тянулись в глубь Эльбы сколько видел глаз.
Впечатлял и город. Большой, зелёный, всхолмлённый, с острыми пиками готических кирх, белой телевизионной вышкой, унизанной кольцевыми ярусами ресторанов и обзорных площадок.
Пассажирские причалы для морских судов и местного водного транспорта ярмарочно пестрели красочными рекламами бесчисленных портовых киосков.
У Паши захватило дух.
И Лёшка никогда не видел такого большого города сразу, почти целиком. Ленинград красивее и крупнее Гамбурга, но посмотреть на него так нельзя, разве что с самолёта.
- А то что за церковь? Вон, без креста, на берегу, под зелёным куполом!
- Въезд в Эльба-тоннель.
- Крутой спуск?
- Нет, лифтом опускают.
- Здорово!
- Подумаешь, невидаль! - осадил Лёшкин восторг Зозуля. - Гремит, грохочет, точно сотню якорь-цепей враз травят. Преисподня железная.
Боцман не терпел, когда расхваливали что-нибудь чужое: город, судно, страну - всё едино.
Катер широко развернулся и прошёл вблизи белоснежного нарядного лайнера.
- Наш, - горделиво отметил Зозуля, - "Сибирь"!
В советском порту он и взглядом бы не удостоил "пассажира": "Подумаешь, невидаль! Морская гостиница интуриста!" Но здесь, в чужом порту, "пассажир" был своим, частицей Родины.
Людей на набережной было относительно мало. Можно разглядеть каждого. Смотреть только нечего: люди как люди, обыкновенные. Ничего в них иностранного нет. Разговаривают, правда, на непонятном языке. Так и твой язык не всем доступен.