Теперь она принарядилась и внешне мало чем отличалась от барышень из буржуазной среды, но держалась скромно, неуверенно, робко поглядывая по сторонам.
Я не успел ответить Марусе, как высокая дама с лорнетом уже открыла собрание.
- Господа… гм… товарищи женщины! - На слове "товарищи" дама слегка запнулась и продолжала уже более уверенно: - Настоящее собрание наглядно свидетельствует, как велики и благородны задачи Союза равноправия женщин: здесь и работницы и хозяйки, богатые и бедные, и все сидят в одном зале, плечом к плечу, как равные с равными. - И, как бы желая проверить, так ли это, она вскинула лорнет к близоруким глазам и осмотрела слушателей.
А я шепнул Марусе:
- Что общего между вами и этими расфуфыренными индюшками?
Девушка покраснела.
- Не знаю. Кажется, ничего…
Дама с лорнетом закончила свое вступительное слово эффектной фразой:
- Да, господа… гм… товарищи… наш союз широко и радушно открывает свои двери перед всеми угнетенными женщинами, ждущими свободы и равноправия.
Затем она предоставила слово первому оратору.
К столу легкой походкой подплыла молодая женщина в красивом зеленом костюме, хорошо оттенявшем гордую головку и тонкие, белые руки. Она говорила долго, горячо, с искренним волнением, хотя и не очень стройно, часто перескакивая с одной мысли на другую, как бабочка с цветка на цветок. Но все же та часть речи, где она рисовала общую безотрадную картину угнетения русской женщины и ее зависимость от мужчины, произвела некоторое впечатление. Но вот оратор перешел к программе Союза женского равноправия:
- Да, дорогие наши товарки, друзья по несчастью, мы все должны объединиться в единый женский союз… Я говорю - все: все женщины и девушки, все богатые и бедные, хозяйки и прислуги, грамотные и неграмотные! Я говорю, дорогие товарки, все мы - одна семья. Нам делить нечего. У нас общие интересы и общая доля! Все мы хотим свободы и равноправия! Мужчины должны потесниться и дать нам место рядом с собой…
Со стороны работниц послышались хотя и робкие, но язвительные замечания в адрес оратора:
- Антирес общий, да карман разный!
- Наши мужчины нам не помеха!
Маруся шепнула мне на ухо:
- Им и без свободы неплохо!
Елена Егоровна была явно недовольна и делала мне знаки, призывая к столу. Но я решительно отмахнулся. Нет, я дождусь выступления знаменитого эсеровского Солнца и посмотрю, что будет дальше.
Надо сначала послушать и Анну Петровну, - кажется, она еще не пришла.
Поборницы женского равноправия выступали одна за, другой, зазывая в свой союз домашних работниц, обещая им "культурное обхождение", мирное сожительство и другие блага.
В один голос с хозяйками выступила и настоящая прислуга, та самая, что сидела в президиуме рядом с Еленой Егоровной. Говорила она нескладно, но искренне, так, как думала.
- Послухайте меня, подружки, я повариха, а не какая-нибудь буржуйка или, скажем, хозяйка.
В зале стало тихо. Дамы снисходительно заулыбались, даже уголки тонких губ председательствующей слегка дрогнули. Маруся подалась вперед и застыла.
А повариха продолжала:
- Я, подружки, надысь вошла в ихний союз, - она ткнула пальцем в сторону дамы с лорнетом, - и мне сразу стало легче дышать. И насчет прибавки жалованья договорились, и касательно хорошей обувки и фартука. Моя хозяйка помягчала, перестала лаяться, даже свое платье мне подарила. Платьишко, знамо дело, старенькое, паршивенькое, а по мне - с худой овцы хоть шерсти клок, и то ладно…
Защитительная речь поварихи, видимо, не очень понравилась дамам, улыбки на их лицах быстро погасли, зато работницы повеселели, частенько фыркая в ладони. Дама-председательница брезгливо морщилась, порываясь остановить оратора, но сдерживалась: ей было неудобно нарушить "демократию".
Речь поварихи закончилась призывом к работницам вступать "в ихний союз":
- Записывайтесь, подружки, все равно хуже не будет. А хозяйкам придется маленько утихомириться. Ну, а в случае чего, мы их сами приструним. Слобода так слобода, чего ж тут церемониться! Так я говорю ай нет?..
Повариху проводили аплодисментами, работницы хлопали изо всей силы, а дамы - лишь кончиками пальцев. Повариха, красная от волнения, села на свое место, рядом с толстой дамой. Та зло сверкнула на нее заплывшими глазами и отодвинулась.
Вспыльчивая Елена Егоровна, не дождавшись моего выступления, попросила слово.
- Пожалуйста, Елена Егоровна! - с видимым удовольствием сказала дама-председатель. - Прошу внимания, господа… гм… товарищи. Выступает член правления Союза домашней прислуги. Она сама тоже прислуга… и, как видите, пришла к нам…
Аудитория затихла. Работницы насторожились и шумно подались вперед, вытянув шеи.
- На свободу, товарищи женщины, мы все согласны! Все трудящиеся борются за свободу. На равноправие я тоже согласна. Чем женщина хуже ай дурнее мужчины? Ничем! И я говорю: да здравствуют свобода и равноправие!
Взрыв аплодисментов поддержал оратора.
Я стал опасаться, что и Елена Егоровна может скатиться на позиции либерально-буржуазных поборниц равноправия. Но она вдруг резко оборвала аплодирующих женщин и, повернувшись лицом к председательнице, разразилась гневной тирадой:
- На все я согласна! И на свободу, и на равноправие согласна, а на союз с вами не согласна! У нас, трудящихся женщин, есть свой союз - Союз домашней прислуги!
Дамы растерянно притихли. Толстуха откинулась на спинку кресла. Длинное лицо председательницы вытянулось и стало еще длиннее. От удивления у нее даже полураскрылся рот. А Елена Егоровна бушевала:
- Зачем мы пойдем в ваш, буржуйский союз? Какие такие общие интересы у прислуги с хозяйкой?! Возьмем, к примеру, вас, Ксения Петровна, - она указала пальцем в сторону дамы с лорнетом. - На вас работают кухарка, горничная, швейцар, кучер, лакей Иван. Я его хорошо знаю. Он рассказывал, как вы живете. У вас только птичьего молока не хватает, от еды стол ломится, а вином хоть в ванне мойся. Все вы в шелках да в бархате ходите. Это вы сюда только попроще нарядились и то вон забыли золотую змею с руки стащить…
Работницы закатились смехом, а председательница испуганно сдернула со стола руку с браслетом. Дамы зашумели:
- Демагогия!
- Личное оскорбление!
- Хамство! Призовите ее к порядку!
- Большевичка!
Но Елена Егоровна так разошлась, что остановить ее было невозможно.
- Нечего тут шуметь! - прикрикнула она на разбушевавшихся дам. - Большевиками нас не запугаешь! Они за народ стоят. А вы, мадам председатель, прежде чем призывать к равноправию, перестали бы помыкать своей прислугой. Они у вас как рабы живут. Свободного часа не имеют, пятки вам чешут! А жалованье какое платите? На что вы наших девушек толкаете?
- У других тоже не лучше! - раздалось с места.
- Праздников нет!
- На улицу гонят!
- А я о чем говорю? - подхватила Елена Егоровна. - Нас за людей не считают! Шагу не шагни без разрешения барыни! А вы толкуете о равноправии!
- Мы говорим о равноправии женщин с мужчинами! - взвизгнула наконец толстая дама, побагровев до ушей. - Ви фульгарны есть, фрау!
Елена Егоровна всплеснула руками:
- Пожалуйте вам, равноправие с мужчинами! О каких мужчинах вы говорите, мадам? Наши мужчины такие же бесправные и голые, как мы сами. А насчет вас, Амалия Федоровна, я тоже кое-что скажу. Вы не знаете, куда деньги девать, а прислуге в рот смотрите, каждый кусок считаете, за разбитую чашку втрое дороже штрафуете. Это что, равноправие?
Толстая Амалия в ужасе вскинула руки:
- О майн готт!
Дамы вскочили с мест, кричали что-то, стучали ногами, старались заглушить голос оратора.
Председательница яростно звонила в колокольчик:
- Я вас лишаю слова! Личное оскорбление!
- Тише! Тише! Дайте ей говорить! - протестовали работницы, подступая к столу. - Дайте говорить!
- Ага, обиделись! Вашу личность затронули! Не желаем в ваш союз - и кончено! - Елена Егоровна стукнула ладонью о край стола и отошла в сторону.
Шум, крики, рукоплескания слились в трескучий гул, от которого звенело в ушах.
К столу подошел высокий красивый мужчина в очках и умоляюще поднял руки, как бы взывая к всевышнему:
- Товарищи! Гражданки!
Шум постепенно затих. Неожиданное появление мужчины несколько охладило разгоряченные головы.
Дама-председательница обрадовалась ему, как спасителю.
- Позвольте предоставить слово представителю партии социалистов-революционеров товарищу Солнцу!
- Просим! Просим! - живо отозвались дамы с мест.
Работницы с любопытством разглядывали неожиданного оратора. Это был в самом деле красавец мужчина, в элегантном костюме с черным бантом вместо галстука.
Я забеспокоился: что-то будет? Куда он поведет слушателей? Кого поддержит? И, как назло, кроме меня, никто не пришел от комитета. Обещанная Анна Петровна тоже не явилась. Можете себе представить, как я волновался и с каким вниманием слушал эсеровское Солнце. В самом деле - что за странная кличка? Какой надо быть самовлюбленной особой, чтобы присвоить такое лучезарное имя!
Все же надо признать, что новый оратор сразу приковал к себе внимание. Женщины слушали его затаив дыхание. Куда мне тягаться с ним! Между тем Елена Егоровна, разыскав меня глазами, делала пальцами призывные знаки, указывая на оратора: готовься, дескать.
Эсеровское Солнце тоже оказалось поборником женского равноправия и всей силой своего красноречия обрушилось на Елену Егоровну. Оратор осмеял ее за "примитивное" понимание "высокой идеи равноправия", ядовито отчитал за "грубость и неуважение" к почтенному собранию, за неумение отделить личное от общественного, "свободу от разнузданности".
Обрадованные поддержкой оратора, дамы с злорадным торжеством поглядывали в сторону Елены Егоровны, а та стояла у стены, красная от гнева.
Как бы собираясь заключить в свои объятия всю аудиторию, оратор простер руки вперед и закончил речь сладчайшим призывом к миру и согласию без различия классов и привилегий:
- Женщинам нечего делать! Они все угнетенные, все одинаково жаждут свободы, равноправия, счастья!..
Бурная овация.
Даже Маруся приподнялась было со стула, собираясь аплодировать, но, глянув в мою сторону, сконфузилась и снова села.
Я был немало смущен. Как теперь повернешь настроение наэлектризованных женщин? Как опровергнешь демагогию "красавца мужчины"? Станут ли меня даже слушать после такого оратора? Все же я решил сказать свое слово и направился было к столу президиума.
Однако что там случилось?..
На месте Солнца уже стояла высокая, стройная женщина в скромном синем костюме, свет падал на нее сверху, и пышные волосы затеняли лицо.
Дама-председательница неприятно поморщилась, но все же предоставила слово новому оратору.
Я обрадовался и остался на месте. Вероятно, это Анна Петровна, которую прислал МК.
Вот и Елена Егоровна, глядя на нее, довольно улыбается. Значит, я угадал и теперь успею собраться с мыслями. Вдвоем все-таки легче будет как-то затмить это блестящее "Солнце".
Анна Петровна с минуту стояла молча, внимательно оглядывая аудиторию. Овация постепенно затихла. Женщины насторожились, примолкли.
- Дорогие друзья и товарищи! - прозвучал мягкий, грудной голос…
Я вздрогнул. Вся кровь хлынула к сердцу. Вера Сергеевна!.. Я чуть не задохнулся от радости. Мне хотелось сию же секунду броситься к столу, схватить ее за руки… "Нет, нет, возможно ли такое счастье?! Спокойно, Рыжий, спокойно, не горячись! Она же не уйдет, не исчезнет. Слушать надо, слушать…"
Вера Сергеевна говорила спокойно, тихо, постепенно овладевая вниманием слушателей. Ну конечно, это она! В ее задушевном голосе, в простых, естественных жестах и во всем ее существе было что-то притягивающее взоры и сердца слушателей. О рабском положении русской женщины, о двойном гнете, тяготевшем над женщиной-работницей, она рассказывала своими, проникновенными словами, без ложного пафоса, без слезливых фраз. Говорила правдиво, просто, любовно, как с близкими друзьями, как с сестрами. Слушая ее, нельзя было оставаться равнодушным, холодным. Даже сам Солнце стал прислушиваться, хотя на губах его кривилась пренебрежительная усмешка.
А Вера Сергеевна совсем и не возражала ему, как будто его здесь и не было и спорить было не с кем. Однако вся ее речь слово за словом незаметно сводила на нет крикливую демагогию Солнца, разоблачала его оппортунизм и соглашательство с буржуазией. Ее голос постепенно крепчал, глаза наливались гневом.
В зале началось какое-то странное движение: жадно слушая Веру Сергеевну, работницы машинально отодвигались от соседних дам, враждебно косились на их наряды, плотнее прижимались друг к другу.
Дамы пожимали плечами, недоуменно переглядывались между собою.
Толстая дама-патронесса, сидевшая за столом, тупо смотрела на оратора и шумно дышала.
Надменная дама-председательница, кажется, совсем окаменела, прикусив тонкие, как нитка, злые губы. Однако никто не смел нарушить тишину, царившую в зале.
- Женщины-работницы, - говорила Вера Сергеевна, - могут завоевать действительную свободу и равноправие лишь вместе с освобождением всего рабочего класса, только в общей борьбе за свержение самодержавия, за создание социалистического общества. Ваше оружие - это всеобщая стачка. Ваш союз - это Союз домашних работниц, а ваше место - в рядах рабочего класса. В одном союзе с барами-хозяйками вам нечего делать!
Трудно описать волну восторга и радости, которыми ответили работницы на призыв Веры Сергеевны. Все сразу поднялись с мест, неудержимо ринулись вперед, окружили ее и, невзирая на протесты председательницы и растерявшихся дам, повлекли к выходу.
Маруся тоже оказалась рядом с Верой Сергеевной, а я… Нет, я подожду… подожду…
На площадке у вешалки образовался круговорот женских голов, а через минуту-две говорливый поток работниц с Верой Сергеевной в центре покатился вниз по лестнице роскошного дома.
Я последним выскочил на площадку. Вся моя амуниция валялась на полу - пальто, шапка, башлык. Я проворно подобрал их, шумно встряхнул и, одеваясь на ходу, устремился вниз.
Величественный швейцар растерянно смотрел нам вслед, раскрыв рот от изумления. Вероятно, за всю свою жизнь у богатых господ этот бедняга ни разу не был свидетелем столь дерзкого нарушения порядка и благоприличия: гости не прощаясь бежали от хозяев!
Найденная мать
На улице меня обдало ветром с колючим снежком. Была уже ночь, и Тверской бульвар тонул в белом сумраке.
Под руку с Еленой Егоровной, в окружении толпы работниц, Вера Сергеевна шла по бульвару к Никитским воротам.
Она была в простом синем пальто с меховым воротником и котиковой шапочке. В руках у нее была небольшая, тоже котиковая, муфта. Так она одевалась и в деревне, когда была учительницей.
Нет, я не хотел с ней встречаться на людях. На меня вдруг нахлынула былая робость. Я просто не смел подойти к ней вот так, с налета, прямо на улице.
Я шел следом в некотором отдалении, нетерпеливо ожидая, когда девушки отстанут от нее. Они проводили ее до конца бульвара и распрощались у Никитских ворот. Наконец-то!
Вера Сергеевна повернула на Малую Бронную. Шла медленно, в задумчивости.
Я быстро нагнал ее и, задыхаясь от волнения, окликнул хриплым, не своим голосом:
- Вера Сергеевна!
Она вздрогнула от неожиданности, но не оглянулась, даже не замедлила шага. Я понял, что она не узнала моего голоса, и по привычке опытного конспиратора умышленно не отозвалась на свое настоящее имя - в Москве она была "Анной Петровной".
Я подошел еще ближе, настолько, что она могла уже слышать мои шаги, а быть может, и шумное дыхание. И все-таки шла ровно, не оглядываясь, своей обычной легкой походкой.
Я тронул ее за рукав:
- Вера Сергеевна!
Она резко остановилась, повернулась ко мне лицом, на мгновение застыла на месте и вдруг протянула руки:
- Пашенька! Голубчик мой!.. Неужто?
Крепко обняла меня, расцеловала и долго не могла оторваться. А я замирал от счастья и радости, лопотал что-то несвязное и вновь почувствовал себя малышом, который вдруг нашел потерянную мать. Мне почудилось, что она плакала. И я сам готов был разреветься…
Вскоре мы уже сидели за столом в ее комнате, где едва помещались кровать, маленькиё диван и медный рукомойник в углу. Единственное окно, завешенное темной шторой, выходило на Бронную улицу. На столе перед нами стояли блестящий металлический чайник, две чашки с чаем, московский калач и на маленькой тарелочке несколько ломтиков сыру. Так бывало и в Астрахани. Я почувствовал себя дома.
Шум города доносился слабо, как далекий морской прибой, то усиливаясь, то замирая.
О чем мы говорили? Что вспоминали? Право, не помню.
Я слушал голос Веры Сергеевны как музыку и так же, как три года назад, украдкой и робко заглядывал в ее доброе, задумчивое лицо, освещенное большими, теплыми глазами. Она стала бледнее, щеки немного запали, а между темных густых бровей залегла морщинка - след пережитого.
- Не смотри на меня так, голубчик, - говорила Вера Сергеевна. - В Сибири я немного простудилась, поболела, но теперь все в порядке. А какие там были лютые морозы! Что здешние двадцать градусов! Представь себе: ты дышишь и видишь, как пар мгновенно превращается в мельчайшую ледяную пудру, оседает тебе на грудь, на плечи, и человек сразу становится седым. Но в ссылке самое тяжкое - это сознание бесконечного, непреодолимого расстояния, которое отделяло нас от людей, от борьбы и работы. Мы были как бы заживо погребенными в океане непроходимой тайги…
- И вот вы вернулись домой, - заговорил я наконец, собравшись с духом. - И теперь все будет хорошо…
- Я так рада, так счастлива, что опять с людьми, в Москве, в самый разгар борьбы…
- А вы очень изменились, Вера Сергеевна, - невольно вырвалось у меня. Сказал и тут же почувствовал, что это не совсем удобно, и, конечно, покраснел и потупил голову.
Вера Сергеевна улыбнулась и по старой привычке положила руку на мое плечо.
- Да, я изменилась. А ты все такой же - юный, розовый, рыжий. И, наверное, все так же кипишь, торопишься, волнуешься и так же часто краснеешь, смущаешься…
Я в самом деле смутился чуть не до слез и в то же время таял от восторга; тепло ее руки огнем разливалось по телу, проникало в самое сердце, трепетавшее от счастья.
Она поняла мое состояние и ласково провела ладонью по моим вихрам.
- Я тоже очень люблю тебя, мой милый первенец.
И никто, кроме меня, не мог бы понять, что это значит - "мой первенец"… И я чуть-чуть и только на один миг приник щекой к ее руке, только щекой и только на миг.
Она поняла и это.
- Ну вот… А теперь расскажи, как ты жил эти годы без меня, как учился, что делал.
Я стал рассказывать о работе в бакинском подполье, о поездке но Средней Азии, о том, как я попал в тифлисский застенок, в Карскую крепость и как нас встречал народ, когда открылись двери тюрьмы.
Вера Сергеевна вздохнула: