- Нет, нас никто не встречал. Там могли бы встретить лишь стаи волков или диких оленей… Как хорошо, что все это позади…
Мы помолчали. Я машинально прикладывался губами к чашке с остывшим чаем.
В окно по временам что-то мягко хлестало. Метель, что ли, начинается?..
На стене перед собою я вдруг увидел маленький портрет в круглой раме из тонкого багета. Кто бы это мог быть?..
Вера Сергеевна с улыбкой сняла портрет со стены и поставила его на стол.
- Узнаёшь?
Из рамки глянули на меня веселые глаза студента и знакомое красивое лицо под шапкой светлых кудрей.
- Антон!
Первый пропагандист, в кружке которого я учился марксизму и которого так любила Вера Сергеевна.
- Да, это Антон, - повторил я, разглядывая портрет. - Вот кого бы надо в Москву.
Вера Сергеевна вместе со мной склонилась над карточкой. Ее глаза вспыхнули. На губах сверкнула, да так и застыла счастливая улыбка.
- Где он теперь?
- Не знаю, Паша, - отозвалась Вера Сергеевна, - не знаю. В Астрахани его не оказалось. Говорят, его угнали в ссылку, а куда - неизвестно. Не знаю, жив ли он… и вернется ли…
На лицо ее набежала тень. Глаза погасли. Медленно разогнувшись, она как бы с трудом подняла карточку и молча повесила на прежнее место.
А мне стало невыразимо жаль, что она не повидалась с Антоном. Как хорошо было бы вот сейчас, сию минуту, разыскать Антона и поставить его перед Верой Сергеевной: "Вот он, ваш Антон! И будьте счастливы, и пусть глаза ваши не гаснут…"
Я решил отвлечь ее от грустных дум и по обыкновению засыпал вопросами, волновавшими меня с первых дней приезда в Москву: как это получается - в Тифлисе меньшевики были против восстания, а здесь не только меньшевики, но даже эсеры за вооруженное восстание? Я, разумеется, только радовался такому единению трех революционных партий, но хотел знать, как смотрит на это Вера Сергеевна.
Она сразу оживилась и заговорила со мной, как учитель с учеником - любовно-снисходительно, обстоятельно и просто. Теперь это меня немножко смущало. Неужто она не замечает, что за время нашей разлуки я уже кое-чему научился и хоть немного вырос? Но разве я мог обижаться на Веру Сергеевну? Особенно сейчас, когда она смотрит на меня такими ласковыми глазами, изредка касаясь копчиками пальцев моего плеча или руки…
- Видишь ли, дорогой мой, московские меньшевики поддерживают идею восстания лишь в силу необходимости, - разъясняла Вера Сергеевна. - Их подталкивают снизу массы, рабочие. Попробуй они сегодня выступить против восстания - рабочие завтра же уйдут от них, и генералы останутся без армии.
- Значит, это союзники ненадежные?
- Временные союзники, - жестко сказала Вера Сергеевна. - Мы еще не знаем, как они будут держать себя, когда начнется восстание. Я скажу больше: участие меньшевиков и эсеров в руководстве движением и будущим восстанием - не сила наша, а слабость…
- Тогда зачем мы с ними якшаемся? - возмутился я, даже повысив голос, чего никогда со мной не бывало в разговоре с Верой Сергеевной.
Вера Сергеевна, кажется, отметила это и улыбнулась.
- За последние месяцы движение в Москве приняло такой бурный и широкий размах, что полностью овладеть им силами только нашей партии оказалось невозможным: мы еще недостаточно выросли для этого. И Московский комитет был вынужден пойти на временное соглашение с двумя революционными партиями, поскольку они признали наш главный лозунг - всеобщая стачка и восстание. Правда, признавая лозунг, меньшевики практически ничего не делают для вооружения рабочих.
- Сидят у моря и ждут погоды, - с некоторым раздражением сказал я. - А мы делаем что-нибудь? Или…
- Конечно, делаем, готовимся.
- А в Москве?
- В Москве тоже идет большая работа. В частности, нам много помогает писатель Горький: он не только сам дает крупные суммы на закупку оружия за границей, но достает деньги и от некоторых либералов-капиталистов.
Я хотел было спросить, здесь ли теперь Горький, но, вспомнив правила конспирации, воздержался и был доволен: начинаю брать себя в руки.
- И все-таки, дорогой мой, - закончила Вера Сергеевна, - не наше оружие решит вопрос о победе восстания. Главное - поднять армию…
- А у меня даже револьвера нет, - пожаловался я, пощупав пустой карман.
Вера Сергеевна весело рассмеялась.
- Узнаю горячку! Не печалься, дружок! Когда будет нужно, ты получишь и револьвер и кинжал, а теперь наше оружие - слово. И поверь мне, сейчас оно в тысячу раз важнее твоего пистолетика, которым ты, быть может, убьешь одного или двух казаков. А горячим, идущим от сердца словом ты можешь зажечь и бросить в бой сотни людей. Ты должен быть счастлив и горд, что владеешь таким оружием: оно понадобится и за баррикадами.
- За баррикадами? В бою? - удивился я.
- Даже в бою. Кто в трудную минуту должен ободрить малодушных? Большевик-агитатор. ’Кто ежедневно и ежечасно должен поддерживать и укреплять веру в победу? Агитатор! Ты думаешь, так, сразу, одним ударом, мы сломаем хребет самодержавию?
Бог мой, откуда ей известно, что именно так я и представлял себе ход будущего восстания: сегодня объявляется стачка, завтра - восстание, потом мы штурмуем врага, и победа за нами… Когда ж тут заниматься агитацией?..
Слова Веры Сергеевны заставили меня призадуматься. Она, по-видимому, утомилась, и дальше разговор не клеился. Упершись подбородком на руки, она смотрела на стену, где висел портрет Антона, и о чем-то задумалась. О чем?.. Быть может, она вспомнила чудесный майский день, и две лодки, которые плыли бок о бок по Волге, и Антона?.. Он стоял посредине лодки и вместе с нею пел своим могучим баритоном: "Есть на Волге утес, диким мохом оброс от вершины до самого края…" А быть может, она думала о грядущем, о том, что сулит нам завтра - победу или поражение…
Я осторожно отставил чашку с недопитым чаем и тихо поднялся.
Вера Сергеевна встрепенулась, но не сразу оторвала взгляд от портрета Антона.
- До свидания, голубчик! Сегодня я слишком переволновалась, можно устать даже от счастья.
Проводив меня до двери и пожимая руки, она вдруг опять рассмеялась.
- А револьвер ты получишь, будь спокоен. И мы еще встретимся, и не раз. Заходи, всегда буду рада.
Она своими руками укутала мне шею башлыком.
- Не простудись смотри. Кажется, метель поднялась, слышишь, как бушует?
Я ушел с легким сердцем, как самый счастливый человек на целом свете.
Что мне эта метель, которая треплет сейчас жидкие полы моего пальто, немилосердно хлещет снегом в лицо, развевает по ветру концы башлыка! Все равно впереди уже полыхает знамя победы, а позади… в маленькой комнате на втором этаже осталось то, чему я еще не могу найти имени. Эх, как беден язык мой!..
"По Николашке второму - пли!.."
Нет, теперь я уже не мог жаловаться, что меня не посылают к "настоящим пролетариям". Как все большевистские агитаторы, я каждый день бывал на фабриках и заводах, в рабочих профессиональных союзах, на разных собраниях и дискуссиях.
Во второй половине ноября настроение масс в Москве было особенно бурным. Народ собирался везде и всюду: в знаменитом "Аквариуме", в залах университета, в институтах и школах, на Высших женских курсах, в театрах, в рабочих столовых, в спальнях общежитий, на фабриках и заводах, в трактирах и чайных. У нашей партии не хватало сил для удовлетворения запросов на агитаторов и пропагандистов, и масса стихийно выдвигала своих ораторов. Говорили все, кто хотел и что хотел. Почти каждое собрание превращалось в горячую дискуссию, в открытый спор представителей разных партий. Выступали большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, выступали всех мастей анархисты, либералы-кадеты, беспартийные рабочие, студенты и курсистки, искренние революционеры, подозрительные крикуны и начетчики, скрытые черносотенцы-монархисты.
Перед широкими массами, не искушенными в политике, яростно сталкивались враждебные друг другу партии, скрещивались словесные шпаги, срывались маски, и народ узнавал своих друзей и врагов.
Сплоченность и единодушие большевиков, идущих за Лениным, сделали московскую организацию самой сильной и влиятельной среди пролетариата и в Совете рабочих депутатов. Меньшевики и эсеры были вынуждены плестись за ними, повторять большевистские лозунги.
В эти дни кипучую деятельность развернул в России Владимир Ильич Ленин. Невзирая на смертельную опасность, на неустанные старания жандармерии и тайной полиции выследить его, Владимир Ильич часто наезжал в Петербург, руководил работой ЦК и даже выступал на заседаниях Совета рабочих депутатов. Он конспиративно побывал и в Москве и в других промышленных центрах.
Каждый новый шаг революции Ленин освещал и разъяснял в легальных и подпольных органах печати, в частности в центральном органе партии "Пролетарий" и в петербургской большевистской газете "Новая жизнь". Через ЦК и печать он направлял всю работу партии, призывал крепить союз рабочих и крестьян, готовить народ к восстанию, создавать и вооружать боевые дружины, налаживать связи с армией, готовиться к решительному штурму самодержавия…
Я еще не видел Ленина, но всегда чувствовал его направляющую руку, слышал его могучий голос и так же, как все большевики, верил ему и любил его. Впервые я услышал о нем из уст Веры Сергеевны. И, конечно, я мечтал когда-нибудь повидать Ленина и пожать ему руку.
К созданию и обучению боевых дружин московская организация приступила еще в октябре, после похорон Баумана. Вначале дружины создавались с целью обороны от погромов и для охраны наших митингов и собраний, но вскоре, по настоянию Ленина, они стали готовиться к вооруженному восстанию.
Обучение дружинников военному делу в основном происходило в городе и на его окраинах, - разумеется, конспиративно. Полиция, конечно, об этом знала, но решительных мер к их ликвидации пока не принимала. Стрельбе, как правило, учились в окрестных лесах.
Рабочая молодежь, партийная и беспартийная, охотно шла в эти дружины, готовилась к предстоящим боям. К сожалению, агитаторам-массовикам не до того было - нас разрывали на части, мы всегда были заняты.
Разговор с Верой Сергеевной о великом значении агитации поднял меня в своих собственных глазах. Мне казалось даже, что я стал нужнее для партии, для революции и, конечно, счастливее, но… для полноты счастья мне не хватало одной маленькой вещицы - револьвера в кармане. С Кавказа я привез с собой только двусторонний кинжальчик, начищенный до зеркального блеска. Но что значит кинжал против винтовок и пушек? Неужто и во время восстания мне придется воевать лишь словом?
Наконец мое желание осуществилось, из комитета мне выдали блестящий никелированный револьвер системы "Смит и Вессон". Кажется, чего же больше? Но тут обнаружилось, что стрелять из револьвера тоже надо уметь. А я до сих пор стрелял только из Охотничьего ружья, да и то лишь по уткам.
Из беды меня выручил мой новый приятель Сережка.
- Не робей, оратор, я тебя в два счета научу! Я же нулю на пулю насаживаю: раз-раз - и готово!
Хвастовству Сережки я не очень доверял, но охотно согласился пойти с ним в лес и поупражняться в стрельбе.
Когда мы собрались, за нами увязался и Мишка. Никакие уговоры не помогли.
- Все равно я пойду за вами, хучь гоните, хучь не гоните.
Мы сдались и решили взять парнишку с собой: с ним, пожалуй, и конспиративнее будет - просто идут ребята на прогулку, благо сегодня воскресенье.
Погода нам благоприятствовала - было солнечно и не очень холодно.
Сережка привел нас в Сокольники и здесь углубился в чащу леса. Шел уверенно, быстро и долго. Я старался не отставать. Мишук бежал за нами вприпрыжку, как заяц.
Большой сосновый лес я увидел впервые. Какие могучие и стройные деревья! Их зеленые мохнатые ветви, накрытые снегом, казалось, тонули в синеве неба, на стволах блестели золотые блики от солнца. А здесь, внизу, - первозданная тишина. Каждый звук мгновенно подхватывало эхо и уносило в глубину леса, постепенно замирая. И было жаль нарушить своими шагами это торжественное молчание природы. Стоять бы, смотреть и слушать…
- Вот мы и пришли! - весело воскликнул Сережка, останавливаясь на небольшой площадке среди леса.
Здесь деревья были кем-то вырублены, распилены и сложены в поленницу.
- Это наш тир, товарищ оратор. Здесь наш Петруха обучает свою десятку стрельбе, и, понятно, я с ними. - Сережка повернулся к мальчику - А ну-ка, пупырь, отмерь от поленницы десять шагов да пошире.
Мишка охотно принялся за дело.
Сережка подошел к поленнице, вынул из-за пазухи бумагу и, развернув ее, прикрепил гвоздочками на уровне человеческого роста.
- А вот и наша мишень! Надо влепить пулю или в рот, или в глаз этому держиморде. Хорош?
Мишень оказалась большим лубочным портретом царя Николая Второго, уже изрешеченного пулями. Один глаз был выбит, правое ухо оторвано и висело, как у легавой собаки.
Я рассмеялся:
- Здорово вы его разделали!
- Это я ему глаз-то подбил, - похвастался Сережка. - Пулю на пулю! А ты бери на мушку второй глаз. Если попадешь, тоже Следопытом будешь.
- Ладно, попробуем.
- А я в пузу пальну! - крикнул издали Мишка, уже отсчитавший десять шагов от цели.
Мы отошли от мишени на дистанцию, установленную мальчуганом.
Сережка торжественно вытащил из-за пояса довольно мрачного вида "бульдог" и ловко зарядил его. Мой "смит и вессон" был уже заряжен и блестел в руках, как начищенный самовар. В барабане пять пуль. Но Сережка пренебрежительно скривил губы:
- Где ты достал эту "козью ляжку", оратор?
- Как… как ты сказал?
- А вот как, - Сережка взял мой "смит" и перевернул стволом вниз. - Видишь, на что похож?
В самом деле, в таком виде револьвер в точности походил на ляжку, не хватало только копытца.
Мы все трое рассмеялись. Оказывается, револьверам системы "Смит и Вессон" дружинники давно уже дали ироническую кличку "козья ляжка".
- К барьеру! - крикнул Сережка, становясь боком к мишени. - Слушай меня, оратор. Стрелять будешь по команде "пли". Командовать буду я. Револьвер надо поднимать не рывком, а плавно, снизу вверх. Если захочешь попасть в рот, целься в подбородок.
- Почему это? - удивился я.
Сережка тоном педагога поучал:
- При выстреле дуло револьвера подпрыгивает вверх, и нуля оказывается немного выше прицела. Понятно? Особенно "козья ляжка" так фокусничает. А ну, готовьсь!..
Я не без волнения поднял револьвер и стал целиться в подбородок царя, намереваясь всадить пулю в рот. В юности я собирался самолично убить настоящего, живого царя и сейчас очень пожалел, что передо мной был только портрет. С каким удовольствием подстрелил бы я его! Охотником я был приличным и целиться умел. Поднимая револьвер, я надеялся поразить ребят метким выстрелом.
Мишка жадно следил за револьвером, блестя глазами, а Сережка, как настоящий командир, раздельно и громко командовал:
- По царю-вампиру… по двуглавому стервятнику… по плюгавому Николашке Второму и последнему… пли!..
Я резко дернул спуск. Из дула махнул огонь, и грохот прокатился по лесу. Мне казалось, что его можно было услышать за десятки верст.
Мишка стремглав ринулся к мишени. Мы оба побежали за ним.
Я нетерпеливо глянул на рот и подбородок царя - никакого следа от пули не оказалось. Левый глаз тоже был цел и как будто с насмешкой подмигивал мне: "Эх ты, стрелок липовый!"
Сережка тщательно подсчитал все дырки, которыми был пронизан портрет раньше.
- Как было двенадцать, так и осталось. Промазал, оратор!
- К богу полетела! - сострил Мишка.
Я в смущении, но с тайной надеждой осмотрел поленницу вокруг портрета - ни единой царапинки!
- Не беда, - утешал Сережка, - первый раз я тоже в небеса палил.
Мне было несколько конфузно и даже досадно.
- Ты вот погляди, как я сейчас царю второй глаз вышибу, - похвалился Сережка, отходя к нашему "барьеру".
- Сережка - он могёт, - поддержал и Мишка. - Я сам видел, как он палил, ей-бо!..
Однако и Сережка не сразу попал в цель: первым выстрелом он влепил пулю на целую четверть выше головы, вторым чуть задел ухо и только третьим подставил "синяк" под самый глаз.
Мы вдоволь поиздевались над "Следопытом". Я выпалил еще четыре нули, моя "козья ляжка" дала две осечки. Это уж совсем скверно.
Мишка вихрем слетал к мишени и через минуту торжественно возвестил:
- Есть две дырки на самой морде! Ур-ра-а-а-а!
- В корову попадешь без промаха, - похвалил Сережка, засовывая свой "бульдог" за пояс, под пальто. - Для начала хватит. Пошли, ребята.
- Дай и я стрельну! - взмолился Мишка. - Я же стрелял. Я же пятый раз хожу. Я же…
Сережка уступил.
Получив "бульдог" в руки, Мишка просиял и принял воинственную позу. Он долго целился и наконец, высунув язык от напряжения, спустил курок.