Пока тот недоуменно вращал зрачками, Хованский неуловимо быстрым движением ударил его головой в лицо, хлопнул воротником пальто по шее и моментально вычистил карманы. Вырвав напоследок часы, он оставил бедолагу в бледном виде и растворился в толпе.
Пора было перекусить. Поймав пролетку на резиновом ходу, Хованский мигом домчался до открывшейся недавно ресторации "Одесский Яр". Хорошее название, ностальгическое, и публика все больше приличная, при деньгах. Штабс-капитан скинул теплуху на руки ужом извернувшемуся лакею и, приосанившись, двинулся в зал.
Несмотря на несуразное время - не вечер еще, - народу было много. Пили с неуемной жаждой водку и шампанское, жрали от пуза, громко вспоминали прошлую жизнь. Пуская скупую офицерскую слезу, яростно трясли кулаками, с пьяной удалью грозились отомстить за все проклятой красной сволочи.
- Да я тебя сейчас в бараний рог скручу, бабируса позорная! - Улыбаясь одними губами, штабс-капитан неласково глянул на ресторатора, решившего усадить его на паршивенькое место рядом с кухней, и тот сразу же передумал:
- Ошибочка вышла-с, сию минуту-с, пардон-с. Спустя мгновение халдей, непрерывно кланяясь, притащил для начала суточные щи, расстегай с визигой, севрюжкой и свежей зернистой икрой, покрытый инеем графинчик водки, и Семен Ильич, придя сразу же в спокойное расположение духа, принялся обедать. На мясное он заказал лопатки и подкрылки цыплят с шампиньонами, на рыбное - разварных речных окуней с кореньями, а для основательности - жаркое из молочного поросенка с гречневой кашей.
И все бы ничего, если бы публика то и дело не принималась реветь в честь доблестной Франции "Алаверды" - громко и безобразно. Нет, чтобы Вертинского исполнить или уж, на худой конец, "Измайловский марш"!
- Держи и помни. - Сунув ошалевшему халдею пятьдесят карбованцев на чай, Семен Ильич покинул заведение. Пешком свернул на Екатерининскую и, прогулявшись вдоль набережной, на секунду задержался у памятника Ришелье.
Величественным жестом простер тот свою длань в бескрайние морские дали, словно указуя, куда линять от краснопузой сволочи. На бронзовом лике дюка застыло холодное презрение: что, просрали империю? "Правда ваша, ваше сиятельство, просрали". Глянув на темневшие вдали пески Пересыпи, где у бандита Васьки Косого была штаб-квартира с телефонной связью, Хованский вздохнул и принялся спускаться по каменной герцогской лестнице в порт. Он шел на малину к Корнею, старому вору, отошедшему от дел, но не терявшему коны с уркаганами.
Потоптавшись перед незаметной облупившейся дверью, Семен Ильич особым образом постучал, подождал, пока на него поглазеют в щелочку, и, миновав темный, черт ногу сломит, предбанник, очутился в просторном светлом помещении. В левом углу пили и жрали, в правом катали, а из дальних комнат, отгороженных занавесками, раздавался заливистый женский смех.
- Талан на майдан.
Придвинувшись к игральному столу, Хованский оглядел собравшихся. Все были ему знакомы: авторитетный кучер-анархист Митька Сивый со своим брусом шпановым Васькой, бывший марушник - церковный староста Антихрист, разок-другой поделившийся с богом, Паша Черный - вор-фортач, изрядно уже насосавшийся шила. Здесь же отиралась шелупонь - марушник Бритый, вурдалак Соленый Хвост да старый огрош Шкуровой, которых и пускать-то в порядочное общество не следовало. Презрительно скривившись, Семен Ильич все же выдавил через губу:
- С мухой.
На столе плясали танго японское, то есть играли в секу. Поскольку самому штабс-капитану компания не приглянулась - с такими катать западло, - он просто наблюдал пока, сразу же срисовав, что шмаровоз, крыса, играет с насыпной галантиной. Едва сдержавшись, чтобы не задвинуть ему рукояткой шпалера промеж ушей, Семен Ильич внезапно почувствовал густую смесь ароматов коньяка, шампанского, духов "Колла" и разгоряченного женского тела.
- Граф, ну не будь же как памятник дюку, на морде бифсы фалуй!
Нарисовавшаяся из-за занавески длинноногая жиронда Катька Трясогузка была во французском платьишке от "Мадлен и Мадлен": голая спина до середины ягодиц, всюду черный прозрачный шелк, под пышной юбкой до колен хорошенькие ножки в белых шелковых чулках. Катька была трещина красивая, к тому же трехпрограммная-цветная, и в койке подмахивала на славу. Хованский, трахавший на фронте что попало, с охотцей помог бы Трясогузке оборвать струну-другую. Но только как-нибудь в другой раз, не сегодня. Нынешним же вечером его ждала работа.
Вчера Семен Ильич договорился с Кондратом Спицей, тяжеловесным уркаганом, сработать захарчеванного фраера, который в натуре был филер позорный, косивший под вора.
- Закатай губищу, ласточка, - штабс-капитан легонько ущипнул красавицу за грудь и важно глянул на часы, те самые, что сегодня позаимствовал у еврея на Привозе, - в другой раз.
Скоро в дверь постучали. Это заявился наконец Кондрат Спица - огромного роста, в бобровой шапке пирожком поверх бугристого черепа. Завидев его в дверях, половина мачины опустила глаза - заочковались.
Между тем на улицах Одессы уже загорелись огни. Мартовский день подошел к концу, из распахнутых настежь дверей заведений неслась громкая музыка, а кое-где из темноты переулков раздавалось не менее громкое: "Помогите, грабят!"
Мягко прошелестев по мостовой резинками пролетки, извозчик живо домчал подельников до "Ройял паласа". Как и везде, здесь много пили и шумно жрали, вытирая слюни, разбавленные слезами, грозились на каждом столбе повесить по жиду и комиссару. На сцене с десяток тощих безголосых мамзелек демонстрировали под музыку свои французские панталоны:
Поручик был несмелой, меня оставил целой,
Ах, лучше бы тогда я мичману дала…
- Вон он, задрыга. - Кондрат Спица указал урабленным подбородком на столик в глубине зала. - Давай, Граф, я лабаю на подкачку. - И, заложив руки в карманы генеральской шинели без погон, враскачку направился к плотному усатому господину, в одиночку убиравшему жареную утку в яблоках.
- Ах вот ты где, паскуда! - Уркаган пошатнулся, как сильно пьяный человек, и, оперевшись рукой о стол, нагнулся к самому лицу усатого. Глаза его налились кровью, язык заплетался. - Что ж ты, чучело, дочку мою обрюхатил? Когда, сука, женишься? Да ты, козел душной, скотина безрогая, да ты знаешь…
- Вы ошиблись, любезный, мы незнакомы. - Голос господина был негромок, но тверд, рука незаметно потянулась под стол, скорее всего к револьверу.
- Ты что к человеку пристал, наглая твоя харя? - Быстро приблизившись, Хованский принялся отталкивать Кондрата в сторону и, обернувшись к усачу, широко улыбнулся: - Извините, господин хороший, сами видите - пьян он в стельку, не соображает ничего. - А как только заметил, что тот руку из-под стола убрал, тут же всадил ему в горло по рукоять остро заточенный финский нож.
- Зеке! - Сбивая встречных с ног, Кондрат Спица и Хованский выскочили из ресторана и, очутившись в спасительной темноте улиц, стремительно помчались в разные стороны - ищи ветра в поле. Да и кто искать-то будет?
* * *
- Ну как он? - Подполковник Астахова до краев подлила в креманку с цветными шариками мороженого армянского коньяку из рюмки. - Что новенького?
- Вчера у нас опять был моцион к сфинксу. - Катерина внимательно наблюдала, как Антонина Карловна поглощает то ли пломбир с коньяком, то ли, наоборот, коньяк с пломбиром, и ей захотелось того же самого. Эх, и чего она всегда за рулем… - А третьего дня были мы у доктора. Выраженных патологий, сказали, нет, а отчего люди бродят ночами, толком не знает никто. Мол, психика человеческая - терра инкогнита, со времен папаши Фрейда так ничего нового и не появилось. Рекомендовали гипноз.
Они сидели в небольшой уютной кафешке в центре города, за окнами барабанил дождь, и хотелось не уходить отсюда подольше. Подполковница доела мороженое, повозила ложкой по пустому дну креманки и жестом подозвала официантку:
- Девушка, два по сто коньяку, орешков солененьких и сушеных бананов пачку.
Та отправилась за заказом, а Астахова, закурив, взяла Катину руку в свою:
- Слушай, мать, а не хватит ли с тебя? Что ты жизнь свою уродуешь? Мужиков, что ли, больше нет? Да пошли ты его куда подальше! Посмотри на себя - умная, молодая, красивая! Да сколько их еще будет-то, Господи, какие твои годы!
Поблагодарив официантку, вернувшуюся почти мгновенно, Антонина Карловна подняла рюмку:
- Ну, давай за тебя, что ли, чтоб тебе, мать, побыстрее этот чертов узел разрубить.
- Лучше распутать. - Катерина тоже пригубила коньяк, плевать, главное "антиполицай" не забыла. - Во-первых, Тося, он мне нравится и как мужик, и просто как человек. А во-вторых, я, кажется, залетела…
- Ну ты, мать, даешь! - Подполковница аж поперхнулась. - Детей в школах предохраняться учат. Лень колеса жрать, так хоть спираль бы вставила…
- У меня стоит, давно, японская.
Заметив, что разговор этот Кате явно не по нутру, Астахова переменила тему:
- Я тут с архивами поработала. Сейчас тебя развеселю. Знаешь, кем был дед твоего Башурова-Берсеньева? Ни за что не угадаешь, - самый что ни на есть орел чекист, генерал НКВД.
- Ну и что? - Катерина рассеянно посмотрела в окно. Дождь, кажется, прекратился, пора было разъезжаться по домам.
Дела минувших дней. 1919 год
Утро шестого апреля девятнадцатого года в Одессе выдалось каким-то неспокойным. Со стороны Фонтанов и Пересыпи доносилась беспорядочная стрельба - это наступали красные, - городскую думу уже занял совдеп, а набережные заполняли повозки с тюками и полевые кухни: союзнички спешно линяли, мать их за ногу.
Вся городская жизнь сконцентрировалась в порту. Там тесно, плечом к плечу, толпились тысячи отъезжающих: блестело золото погон и слезы на глазах, нервно ржали лошади, с плеском падали в воду чемоданы и кофр-форы, - эвакуация, одним словом.
Семен Ильич не разделял эмоций, царивших в толпе. Третьего дня, как только стало ясно, что лягушатники Одессу отдадут, не терзая себя ненужными переживаниями, он двинул прямо в ресторацию "Лондонской гостиницы", где, по обыкновению, обедал его давнишний знакомый ротмистр Порежецкий. Когда-то штабс-капитан подобрал его раненного на поле боя, с десяток верст волок на своем горбу, избавив тем самым от немецкого плена. Теперь же ротмистр был важной птицей при штабе белой контрразведки и, помня добро, помог, Хованскому и с паспортом, и с местом на "Памире" - ржавой хриплоголосой посудине.
"Ну вот и все, финита. - Семен Ильич, задумавшись, стоял у фальшборта, курил папироску и брезгливо цвиркал сверху в грязную воду. - Господи, неужели ради вот этого суетного орущего людского стада нужно было годами гнить в окопах, проливать кровь… И это ведь лучшие. А те, что останутся? Пьяное хамье в грязных шинелях, тупое и кровожадное… В расход бы их всех, и тех и других…"
Наконец все, кто сумел, погрузились на борт, заполнив свободное пространство горами багажа, и, дав прощальный гудок, "Памир" начал выходить на внешний рейд.
Дельцы всех мастей, финансисты, спекулянты, - Господи, кого тут только не было! Дождавшись, пока российские берега исчезли за кормой, штабе капитан принялся неторопливо нюхать воздуха. Конечно, хорошо бы взять на скок с прихватом самого одесского губернатора, который помимо прочего волок сундук с валютой. Но на него уже положили глаз офицеры из монархической контрразведки, почерневшие от спирта, со шпалерами в карманах галифе. Ссориться с бывшими однополчанами было глупо - замочат.
Внимание Хованского вскоре привлек бритый до синевы господин в щегольской визитке, с брюхом и бриллиантовым перстнем на волосатом мизинце левой руки. Он занимал отдельную каюту на средней палубе, сильно картавил и столовался в ресторане первого класса, в отличие от самого штабс-капитана, которого союзники кормили питательной бобовой похлебкой.
Наконец над многострадальным Черным морем повисла ночная прохлада, в небе загорелись крупные южные звезды, и под стоны и зубовный скрежет пароход начал засыпать. Дождавшись, пока пробили склянки, Семен Ильич выбрался из-под брезента, накрывавшего гору чемоданов, и, прокравшись коридором, сплошь уставленным корзинами и сундуками, остановился наконец перед каютой облюбованного им господина. Изнутри доносились весьма двусмысленные звуки: скрип койки, какое-то кряхтенье, дамское повизгивание. "Черт знает что такое". Не раздумывая Хованский привычно отжал внутряк и беззвучно открыл дверь.
Увиденное его возмутило до глубины души. Нет, право, господа, нельзя же так: мало того, что этот жирный червяк занимал отдельную каюту и питался в ресторации, он притащил на ночь даму - для развлечений! Ее, правда, Семен Ильич так толком и не разглядел, - она стояла на коленях, уткнувшись лицом в подушку. Зато ритмично двигавшийся мужской зад и выпуклая кабанья спина, поросшая густой рыжей шерстью, были отчетливо видны во всем своем безобразии.
Усмехнувшись пришедшей в голову озорной мысли, Хованский тюкнул хозяина каюты в основание черепа и тут же занял его место. Партнерша, до этого вяло постанывавшая, вскрикнула, сразу воодушевившись, - почувствовала разницу! Однако, так и не взглянув на ее лицо, Семен Ильич баловство быстро закончил, приласкал свою даму рукояткой нагана по затылку и занялся настоящим делом.
Скоро выяснилось, что любитель женских прелестей был господином весьма практичным и дальновидным. Карбованцев за границу он не вез, хранил, как видно, в каком-нибудь банке Лионского кредита, а при себе имел, не считая мелочи, около тысячи английских фунтов. Ладно, и на том спасибо. Кроме денег, штабс-капитан ничего брать не стал. Кинул прощальный взгляд на тощенькие ягодицы своего мимолетного увлечения и, с отвращением сплюнув, принялся выбираться из каюты.
Наутро в длиннющей очереди к сортиру, прилепленному, словно скворечник, к пароходному борту, только и разговоров было, что о ночном нападении. Однако по мере справления нужды страсти начали утихать, а когда застучали половники поваров и от котлов повалил убийственно густой запах похлебки, кое-кто даже порадовался: так им и надо, жидам! Едут себе первым классом, а нам - жри ободранных помойных кошек!
Наконец, по прошествии томительных до одурения дней, судовые машины встали, загрохотала якорная цепь, и пассажиры, бросившиеся на носовую оконечность "Памира", радостно замахали руками.
- А что, поручик, говорят, в Византии бабы не хуже наших - плотные.
- Ну, господа, сегодня точно надеремся до поросячьего визгу!
- Марк Лейбович, я вам имею сказать, это ж таки Царьград.
Действительно, в лучах ласкового апрельского солнышка были видны многоэтажные дома беззаботно-богатой Перу, откуда, похоже, даже слышались звуки трамвайных звонков и гудки автомобильных клаксонов. Левее проступали очертания древностей: массивные квадратные башни, взметнувшийся ввысь купол Айя Софии, мечеть Сулеймана, минареты. Византия, одним словом.
Недолго, однако, любовались эмигранты возникшей подобно миражу панорамой сказочной жизни - загрохотала якорная цепь, и пароход медленно потащился куда-то к чертовой матери для выполнения санитарной процедуры. Мало судьба-злодейка терзала душу российскую революцией, налетами, переворотами, адским большевистским кошмаром! Турки уготовили ей еще одно унижение - насильственное мытье с дезинфекцией. Ах, князь Олег, князь Олег! Не щит тебе надо было прибивать на царьградских воротах, а вешать гололобых сотнями вдоль стен…
Наконец смывшие с себя российскую грязь эмигранты уныло побрели к сходням, и небольшие плоскодонные суда, шеркеты, неторопливо понесли их по оцепеневшему Мраморному морю - надо же придумать такое! - в карантин на острове Халки.
Хованский безрадостные события последних дней воспринимал спокойно, философски: к чему печалиться, все это временный этап. С удовольствием вымывшись в бане, он задумчиво взирал на надвигавшийся из-за горизонта скалистый силуэт острова с горевшими кое-где огоньками поселка и только сейчас по-настоящему ощутил, что с Россией его уже больше ничто не связывает, - будто обрезали пуповину.
Между тем шеркеты подошли к длинным мосткам, выдававшимся на сваях далеко в море, откуда-то сразу же нахлынула во множестве гололобая сволочь в фесках, и жизнь закипела. Ярко вспыхнули окна шашлычных, по всему острову потянуло жареной бараниной и пловом, а уж "дузик" истомленные революцией русские принялись хлестать так, что местные греки, закатывая глаза, от изумления только трясли головой. За три тысячи лет своей истории ничего подобного они не видели.