- Да что вы, Игорь Васильевич. Анальным! Ха-ха-ха. А если серьезно, Ширяев создал аппарат, который преобразует человеческую речь в электромагнитные колебания, и теперь его лаборатория изучает влияние этих импульсов на молекулы наследственности - ДНК. Уже выяснили, что некоторые сочетания звуков вызывают мутагенный эффект чудовищной силы. Корежатся и рвутся хромосомы, меняются местами гены. В результате ДНК начинают вырабатывать противоестественные программы, которые организм тиражирует, убивая самого себя или своих потомков. По приблизительной оценке, некоторые слова вызывают мутагенный эффект, подобный тому, что дает радиоактивное облучение мощностью в тридцать тысяч рентген, а ведь смертельной считается доза в восемьсот. Ну-с, давайте-ка, Корней Евгеньевич, попробуем бренди, вон сколько медалей нарисовано, говорят, количество переходит в качество.
- М-м-м, чертовски интересно получается, Абрам Израилевич. Вас послушать, так выходит, что библейские сказки об иерихонских трубах, коими стены рушили, вовсе и не сказки? И Орфей с его "объективной" музыкой совсем не вымысел? Я уж не говорю о магах и колдунах, испокон веков изводивших народ проклятиями и заклинаниями. Да, за это надо выпить.
- Вы совершенно правы, Игорь Васильевич. Любое произнесенное слово - это не что иное, как волновая генетическая программа, которая может полностью изменить человеческую жизнь. А кроме того, информация эта может быть передана по наследству. Да что далеко за примерами ходить, оглянитесь вокруг. Стремительно растет число алкоголиков, безумцев, самоубийц, десятилетние дети становятся наркоманами, рушатся семьи, распадается некогда могучая держава. А почему?
- Потому что надо выпить, Абрам Израилевич. М-м-м, хорошо пошло, умеет жить проклятая буржуазия!
- Так вот, Игорь Васильевич, на чем, бишь, мы остановились? Ага! В великих испытаниях смутного времени наши, то есть ваши предки убедились на горьком опыте, что в государстве Российском может быть мир и порядок только при самодержавной власти помазанника Божьего. С ослаблением этой власти неизбежно начинаются междоусобицы и братоубийственные войны. Чтобы впредь такого не повторилось, была подписана грамота московского Земско-Поместного Собрания от двадцать первого февраля тысяча шестьсот тринадцатого года. Выражая соборную волю русского народа, составители грамоты дали обет за себя и своих потомков считать царя Михаила Федоровича Романова родоначальником правителей на Руси, и верноподданные поклялись служить этим избранникам Божьим из рода в род.
- Ну и память у вас, Абрам Израилевич! А помните, Утесов пел: "С Одесского лимана линяли два уркана, тра-та-та-та"? М-м-м, подождите, надо запить водичкой. Пардон, что помешал течению мысли, я весь внимание.
- Момент, Игорь Васильевич, сейчас я закончу и пойдем освежимся. Как? А как в Древнем Риме: два пальца в рот и блевать, блевать, родной вы мой, пока не полегчает. Нет, подождите, вначале истина. Так вот, во избежание новой смуты составители грамоты указали в ней: "И кто же пойдет против сего соборного постановления, да проклянется таковой в сем веке и в будущем, не буди на нем благословения отныне и до века". Так что, Игорь Васильевич, результат, как говорится, налицо. Ах, азохен вэй, и почему я еще не уехал?
- Да бросьте вы, Абрам Израилевич, терзаться. Посмотрите лучше, какая жопа у этой Сенчуковой! Жаль, что пощупать нельзя, - проклянет!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
"Мое почтение, уважаемый Аналитик. Как там у вас на взморье погодка? У нас тут собачья".
"Здравствуйте, Дорогой Друг. Не знаю, что вы подразумеваете под словом "собачья", но здесь идет мокрый снег. Зима обещает быть ранней".
"Вот и хорошо. Кончай курить, вставай на лыжи, и ты избавишься от грыжи. Я вас, Аналитик, хочу попросить об одном одолжении".
"Всегда рад помочь, я весь внимание, Дорогой Друг".
"Меня интересует все тот же Виктор Павлович Башуров, в особенности его предки, если можно, до девятого колена. Не было ли у него в роду людей психически ущербных, одержимых, мягко говоря, странными идеями, не наблюдалось ли нервных патологий, передающихся на генно-хромосомном уровне?"
"Неужели, Дорогой Друг, у Борзого дурная наследственность? Надеюсь, это не врожденный сифилис?"
"И еще, уважаемый Аналитик, хотелось побольше узнать о некой Петренко Екатерине Викторовне, проживающей по такому-то адресу. Где работает, круг знакомств, интересы".
"Какие проблемы, Дорогой Друг. Алгоритм защиты фээсбэшного компьютера мы разгрызли, так что пошукаем".
"Благодарю вас, Аналитик, жду новостей. Конец связи".
Дела минувших дней. 1918 год
Уже начинало темнеть, когда за Харьковом, на одном из перегонов, поезд встал. Со стороны паровоза загрохотали выстрелы, и скоро в вагон ввалились гарны хлопцы в папахах и синих свитках:
- Которые жиды, комиссары и белая кость, на выход!
Сквозь грязь вагонных стекол были видны выстроившиеся вдоль путей тачанки. "Видать, добром не кончится". Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой, разминая, хрустнул пальцами.
Дурное предчувствие его не обмануло.
- А ты что за человек будешь? - Толком даже не взглянув на паспорт, купленный по случаю в Харькове же, у гравера, коротконогий кряжистый атаманец вперил в Семена Ильича налитые кровью глаза. От него за версту разило чесноком и самогонным перегаром. - Не иначе ваше благородие! Я вас, сволочь, нутром чую!
Действительно чуял. Не в бровь, а в глаз. Хоть и не так давно носил Хованский погоны штабс-капитана, но рода был знатного - от опричнины.
- Двигай на выход. - Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ. - Пущай атаман решает, что с вами делать.
Семен Ильич усмехнулся: какое будет резюме, известно, - к стенке. Хорошо, если сразу. Нечего, значит, и медлить. Выбрав подходящий момент, он резко ударил кряжистого основанием кулака в пах. Частые драки в кадетском корпусе, офицерские курсы рукопашного боя, пластунская служба в германскую даром не пропали. Не оглядываясь на скрючившееся на полу тело, Хованский стремглав бросился к выходу. За его спиной раздались крики, послышался топот сапог. Быстрее! С ходу раздробив колено чубатому парубку в дверях, штабс-капитан впрыгнул с поезда, сунул руку в боковой карман френча. Наган у него был офицерский, с самовзводом. Нажав на спуск, он тут же завалил рванувшегося было следом станичника, нырнул под вагон и что есть мочи припустил к видневшемуся неподалеку оврагу, забирая на бегу справа налево - так труднее подстрелить. Сзади послышался громкий мат вперемежку с мовой, резанули выстрелы, - но попробуй-ка попади.
Наконец невредимый Хованский рухнул в высокую полынь, затаился, - нехай думают, что попали. Совсем рядом пули со свистом срезали верхушки репейников, высекали рытвины в степной целине, но Семен Ильич знал, что судьбой уготованные девять граммов прилетают беззвучно. Не шевелясь, он дождался, пока стрельба затихла и со стороны вагонов вновь раздался громкий русский мат, - видимо, пожаловал атаман.
Степь между тем окончательно окунулась в непроглядную темень - на небе ни луны, ни звезд. "На руку, - хрен искать станут". Перевернувшись на спину, Семен Ильич закрыл глаза, на душе скребли кошки, мыслей не было. Действительно, искать его не стали. Пустив в расход "благородных", жидов и комиссаров, бандиты взорвали железнодорожный путь, погрузились в тачанки и под лихое гиканье да звон колокольцев растворились во тьме.
Скоро подул свежий ветер, лежать стало холодно. Штабс-капитан осторожно поднялся и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, беззвучно двинулся вперед. На фронте он приобрел безошибочное чувство пространства, оно и сейчас его не подвело, - вскоре он очутился в сухой, защищенной от ветра балке.
Да, настали времена… Хованский, горько усмехнувшись, принялся сворачивать из скверной махры козью ногу. Он, потомок знатного рода, награжденный за доблесть золотым оружием, сидит в яме, затаившись, как обложенный зверь. А серое пьяное быдло, коему сапожищем бы в рыло, уже вовсю разгулялось в бедной, Богом проклятой России.
"За что караешь, Господи?" Хованский зябко повел плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно щелкая дрянной, сделанной из патрона зажигалкой.
Несмотря на благородное происхождение, хорошего в жизни он видел немного. Отец его, граф Илья Хованский, разорившийся вследствие пагубного пристрастия к картам и женщинам, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.
На германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил Георгия четвертой степени, однако потом что-то перевернулось в душе его. Не приняла она ни безропотного бессилия государева, ни шельмоватого мужика, помыкавшего царицей. Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где повсюду высились плахи с топорами и слеталось воронье на поживу.
Революцию семнадцатого года он встретил с пониманием: неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе с бывшим своим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся "самочинами". Было их поначалу человек десять, в прошлом боевых офицеров, коих по первости уркачи окрестили презрительно "бывшими". Но вскоре все переменилось, пошел фарт, они забурели.
Прикрываясь липовыми мандатами, "бывшие" в штурмовых кожаных куртках а-ля ЧК производили самочинные обыски. Вламывались в богатые квартиры, брали что приглянется, при малейшем сопротивлении хозяев расстреливали - благо фронтовая закалка имелась. Однако разок погорячились, вручили потерпевшим предписание о явке за изъятыми ценностями на Гороховую. Чекисты от подобной наглости неделю кипятком ссали, потом все же опасных конкурентов устранили. Устроили подставу с засадой и в упор расстреляли из маузеров почти всех "бывших". Ушел только Хованский, унося по давней фронтовой традиции на своих плечах смертельно раненного командира.
После того авторитет его вырос, приклеилась кликуха Граф, и сам фартовый питерский мокрушник Иван Белов - Ванька Белка - почтил его вниманием, допустив в свою кучерявую хевру. Недолго, правда, урковал с ним Семен Ильич - уж больно неизящно вела себя блатная сволочь. Тупое, серое не поротое мужичье! К тому же Хованский окончательно понял, что прежней жизни в России больше не будет. Эх, обидно, да ведь свет на ней клином не сошелся. И потому вышиб он в одиночку из денег меховщика на Казанской, справил себе чистую бирку, и понесла его нелегкая в столицу.
А тем временем на молодую республику навалились Врангель, Деникин и Юденич, Антанта начала высаживать десанты на Мурмане да в Архангельске. Почти все были уверены, что большевикам скоро хана. Однако краснопузые оказались хитры и изворотливы, как тысяча чертей. Они не знали моральных ограничений, не боялись крови, а главке _ проникли в самую суть загадочной русской души, - халява, братцы! По щучьему велению, по моему хотению… Грабь награбленное! Экспроприируй экспроприаторов! Большевики никому ни в чем не отказывали. Обещали всем и все. Крестьянам землю, рабочим фабрики, измученным войной народам мир. Разве ж кто устоит…
В Москве было нехорошо. В воздухе ощущались электрические разряды надвигающегося красного террора, декреты нового правительства все крепче и крепче затягивали гайки, и штабс-капитан в первопрестольной не задержался. Более того, после неудачной попытки взять на гоп-стоп жирного бобра, когда пришлось стрелять и было много трупов, а потерпевший на деле оказался красноперым из бурых, пришлось рвать когти срочно. Так что прощальный поцелуй столице империи Хованский посылал с крыши товарного вагона.
И полетели навстречу станции и полустанки, железнодорожные переезды с неподвижными составами на запасных путях, заброшенные села, опустевшие поля, покосившиеся кресты на погостах… Повсюду голод, разруха, смерть. И показалась Россия Хованскому забитой издыхающей клячей, которую подняли на дыбы и гонят неизвестно куда.
Наконец Семен Ильич прибыл в Харьков и будто вернулся в старые довоенные времена. Из городского сада доносились звуки духового оркестра; с гиканьем проносились на лихачах потомки древних украинских родов - все поголовно в червонных папахах; одетые в синий шевиот военные маклеры важно курили гаванские "Болеваро"; и лишь присутствие на улицах немецких солдат со стальными шлемами на головах наводило на мысль, что все это великолепие ненадолго.
В сумерки, когда озарились ртутным светом двери кабаре, штабс-капитан отправился в парк, на берег неторопливой Нетечи. В маленькой беседке у центральной аллеи он наткнулся на какого-то знатного отпрыска, тискавшего в полутьме покладистую барышню, и приласкал его рукоятью шпалера. Взял лопатник, золотишка кой-какого, а дивчину, чтоб не убивалась о потерянном вечере, отодрал, закинув подол на голову.
Утром Семен Ильич въехал в гостиницу "Националь" и весь день пил шампанское. Однако на сердце по-прежнему было гадостно: призрачное спокойствие вокруг, ненадежное, на ниточке все, скоро оборвут. Так и вышло.
Вскоре с престола свергли Вильгельма, немцы оставили Украину, и полчища большевиков поперли на Харьков. Снова штабс-капитану пришлось уносить ноги от восставшего немытого хама, и вот на тебе - нигде спасу нет!
Вспомнив приключение в поезде, Семен Ильич зло сплюнул и затянулся так, что козья ножка затрещала. Просрали Россию-матушку, похерили. А все оттого, что либеральничать стали, Европе в рот заглядывать, в демократию решили поиграть. Да у русского мужика испокон веков сознание на страхе держится: кто Бога боится, а кто батогов с шомполами. Вот и надо было церкви строить да драть всех без разбору, был бы порядок…
Козья ножка дотлела, зато облака на небе поредели, выглянул молочный лунный блин. Пора. "Иди-ка сюда, дружок". Штабс-капитан вытащил из кармана револьвер, перезарядил и, ступая неслышно, двинулся вдоль оврага.
Он шел всю ночь. Когда звезды на небе померкли и из серой туманной завесы поднялось бледное солнце, он увидел наконец полотно железной дороги.
Один Бог знает, каких адских мучений стоил ему дальнейший путь. Большей частью приходилось ехать на крышах вагонов. На перегонах стреляли, били в окна из придорожных кустов. Люди с черт знает какими рожами угоняли паровозы. У теплушек горели буксы, на подъемах вагоны отрывались от состава и сваливались под откос. Порядка не было никакого, начальники станций прятались в сортирах.
"Прочь, прочь, подальше от этой нищей, Богом проклятой страны!" Подгоняемый ненавистью, Семен Ильич благополучно перенес все превратности путешествия и к новому, 1919 году невредимым добрался до Одессы.
* * *
- Ай-я-я-я-яй, как плохо работаем! - Рывком открыв ящик, Плещеев вытащил пачку "Мальборо", сломав в негодовании две спички, закурил. - У киллеров достало мозгов сообразить насчет могилы, а у нас? - Он яростно затянулся, успокаиваясь, выпустил дым через ноздри. - Кстати, кто такие? - Он строго глянул на Пиновскую.
Не курил Плещеев уже лет десять.
- Судя по татуировкам, это москвичи, из бородинского преступного сообщества. - Марина Викторовна хрустко раскусила семечку, ловко выплюнула шелуху в кулечек. - Я только что из морга. Завалили их качественно, у одного пуля в шее, у другого грудь как решето, оба добиты контрольными выстрелами. Работал профессионал.
Она сейчас была чем-то похожа на белку из сказки о царе Салтане.
- Ладно, с этим понятно. - Плещеев резко, так что жалобно скрипнуло кресло, всем корпусом развернулся к Дубинину. - А что это там еще за эмвэдэшник оказался на могиле? Рапорт его читал кто-нибудь?
- Там не рапорт, там история болезни. - Осаф Александрович сделал скорбное лицо, вытащив блокнотик, поправил на носу очки. - Старший оперуполномоченный убойного отдела майор Семенов.
Невменяемое состояние, патологические изменения в психике, прогноз самый неблагоприятный. Когда его нашли, он сидел, пардон, Марина Викторовна, в куче собственных экскрементов и лепил снежки.
- Из экскрементов? - Плещеев не сразу понял, что сморозил глупость, и начал искать глазами пепельницу. Не нашел, ловко выщелкнул окурок в мусорное ведро. - Я хочу знать об этом майоре Семенове все. Где он живет, с кем, как, а главное, почему оказался на могиле матери Борзого. Все свободны.
Проводив подчиненных взглядом, он протер запотевшие очки и вызвал секретаря:
- Наташа, подготовьте приказ. С завтрашнего дня переходим на казарменное положение.
Дела минувших дней. 1919 год
Господи, сколько всякой шушеры шныряет по Дерибасовской в послеобеденное время! Военные поблескивают золотом погон, трясут наградами, которым нынче цена - насыпуха, надуваются, словно мыльные пузыри, сознанием собственной значимости. Гражданские с надеждой посматривают на рослых английских моряков, на смеющихся французов в шапочках с помпонами, на серые громады дредноутов, утюжащих море, - неужели проклятые большевики не обломают в конце концов себе зубы об это обо все?
Дамы, что и говорить, хороши. На любой вкус и на любую цену. Одесситки - плотные, знающие свое женское дело до мелочей, у этих не сорвется; петербурженки похолоднее, в кости потоньше, пожеманнее; и уж совсем попроще, да, к слову сказать, и подешевле всякие там актрисы, актрисочки, актрисульки, многим из которых нет еще и двадцати, а в глазах уже пустыня. А профураток не ищите здесь в это время, спят они, умаявшись с клиентами за ночь. Впереди работа.
"Неужели это все, что осталось от империи?" Бывать на Дерибасовской днем Семен Ильич не любил. Другое дело ночью. Не далее как вчера он взял здесь на гоп-стоп жирного клопа, разжился неплохими деньжатами.
Была середина марта, с моря дул прохладный ветерок. Однако штабс-капитан, рисуясь, распахнул дорогую хорьковую шубу, отобранную у вора-хламидника Пашки Снегиря в счет карточного долга, сдвинул на затылок кепку, и ноги, обутые в прохоря со скрипом, сами понесли его на рынок. Миновав заколоченный досками ювелирный магазин, который третьего дня местный гетман Васька Косой обчистил досуха, Хованский принюхался - его нос еще издали учуял сложную гамму запахов, доносившихся с базара.
На Привозе, как всегда, было суетно. Толпились мелкие спекулянты, давя на психику, трясли синими от холода телесами нищие. Какая-то престарелая чухарка, пьяная, давно немытая, приставала к мужикам, обещая усладу. Местные попрошайки, завидев Хованского, разом поджались, а рыночное ворье, почуяв гнедую масть уркаганскую, от греха подальше сделало в работе перерыв.
"Канайте, дешевки". На губах Семена Ильича появилась кривая ущера. Внимательно оглядевшись, он сразу же срисовал подходящего лоха - прилично одетого еврейчика в пенсне и с толстой серебряной цепью от часов в пройме лапсердака.
- Соломон Абрамович! - Изображая на лице несказанную радость, штабс-капитан, не давая опомниться, с ходу налетел на пархатого, заключив в железные объятия. - Вот это встреча, чтоб мне так жить!