- Слушаем… А можно шевельнуть ляхов, если случай выйдет? - интересовались некоторые.
- Задирать не стоить, а "выйдет случай", - так известно, надо пользоваться. Зевать нечего.
- Добре…
- Только вблизи Хвастовщины не жгите панских усадьб, а то они сейчас поднимут вой, что это Семен вас подослал.
Со стороны должно было бы показаться странным, что "баба" командует убеленными сединами запорожцами; но это только со стороны было странно. Для них же, кто видел и знал "пани-матку", завзятую Палииху, для тех её роль была вполне понятна. Запорожцы хорошо знали, что скорей молодой казак, только что переменившей свитку или бурсацкий халат на червонный жупан, что скорей он поклонится заслышав непривычное жужжание пули, чем полковница склонит голову под вражеским залпом.
Подкрепив силы похлебкой, казаки быстро и весело стали снаряжаться в дорогу.
- Уж лучше разъезды, чем воробьев считать на полковничьей крыше, - заметил про себя старый есаул, прикрепляя к седлу запасную пороховницу и кожаный мешок с пулями.
- А что, надоело сиднем сидеть? - отозвался бравый казак, танцевавший на одной ноге, так как другая ни за что не хотела войти в сапог.
- Известно, надоело: будто в осаде. Бабы здесь делаются запорожцами, а запорожцы - бабами.
- Это ты насчет стражи?
- Да, насчет стражи… Где же это видано, чтоб страже крапивой морды натирали?.. Без крапивы очнуться никак не могли… Тфу!.. А еще воины!., казаки!.. Если бы налетали ватаги, да выпороли их, так они спросонья, пожалуй, не приметили бы, а только на утро стали бы удивляться, отчего это сидеть больно…
- А как вы думаете, помочим мы усы в панском меду?
- Думаю, что без того не обойдется…
- Недаром, знать, у меня глотка пересохла…
На крыльце показалась статная фигура Палиихи.
Она осенила себя крестом, спросила своим зычным, густым голосом, все ли готово, и перекрестила казаков.
- Готовы, пани-матка! - загремели в ответ, чубатые "дитки".
- Тогда с Богом, гайда!..
- На коней! - раздалась команда.
- Рушай! - крикнул есаул и, отдав поводья, чертом вылетел за околицу.
Палииха стояла на крыльце, отдавая последние приказания. Вскоре смолк топот копыт, улеглась и пыль, поднятая всадниками, но с полковничьего двора долго еще доносился собачий вой и лай, заглушаемый на мгновение громовыми раскатами голоса старой Палиихи, пробиравшей неисправных домочадцев.
Продолжая обзор своих владений, Палииха нежданно-негаданно набрела на следующую группу, возмутившую ее до глубины души: в старом полутемном телятнике, в яслях, спали два казака из отряда, ушедшего на разведку. Они, очевидно, никак не могли прейти в себя и на все расспросы и угрозы отвечали только односложным мычаньем.
Негодование пани-полковницы не имело пределов. Исчерпав весь запас брани, она кончила тем, что собственноручно начала натирать крапивой уши, нос и щеки мирно отдыхающих воинов. Крапива не замедлила оказать свое магическое действие: сони вскочили на ноги.
- Ваши товарищи в поход ушли, а вы телятник стеречь вздумали! - выкрикивала полковница, сопровождая свои слова такими энергичными и выразительными жестами, что обвиняемым приходилось ежесекундно поворачивать физиономии то налево, то направо, во избежание неприятной встречи с угрожающими жестами "пани-матки".
- Вы без полковника до того по загулялись, что вам уже и на коня сесть не под силу! - не унималась хозяйка. - Ладно, пусть будет по-вашему… Хотите быть бабами - будьте бабами! Так вам, значить, на роду написано… Ступайте за мной!.. Я придумала для вас обоих дело: ты, Мироненко, будешь картошку подкапывать, а ты, Довгонос, пойдешь со старыми бабами в птичник перья драть. Пану-полковнику нужна новая перина, вот и покажи свое усердие. Гайда за мной!..
- Нет, пани, делайте со мной, что хотите, а я не пойду за вами, - ответил решительно Довгонос.
- Как не пойдешь?
- Так, не пойду!
- А кто здесь теперь после пана-полковника самый старший?
- Знаю, что ваша милость, а все ж не пойду.
- Довгонос!
- Пани-матка!
- Ой, Довгонос, не шути со мной!
- Рази я смею шутить с пани-полковницей? Я не шучу, а "не можу". Да, "не можу" я вас, пани-матка, послушать…
В хлев вошла старая сгорбленная скотница Хивря и передала казакам обновки: две заношенных плахты и башмаки.
Казаки начали, было, отшучиваться, но, заслышав зычный голос полковницы, подчинились маскараду и нехотя поплелись вслед за старухой в крайнюю хату, где помещалась своего рода богадельня. Неспособные к тяжелому труду старухи рвали здесь перья и щипали корпию.
- Вот, сестрички, я вам двух новых стариц привела, - шутила Хивря, наделяя каждого провинившегося решетом и пуком гусиных перьев.
- Дерите, дитки, на доброе здоровьечко, а пани-полковнице на перины! - добавила она, усмехаясь беззубым ртом.
- Смейся, смейся! - огрызнулся Довгонос, - уже скоро будешь сковороду лизать в пекле.
Но в глубине души нерадивые казаки были рады, что отделались таким позорным, но не тяжким наказанием. Отстать от своего отряда без весомой причины для казака было серьезным преступлением и каралось на Сечи "киями".
На пороге появилась Палииха, и все смолкло. Пани-полковница, впрочем, только взглянула в дверь: увидав казацкие головы, украшенные пышными чубами и усами, - головы, с недоумением склоненные над ворохом гусиных перьев, полковница не могла совладать с непрошеной улыбкой и поспешила уйти от соблазна, так как её смех равнялся бы прощенью. Настала ночь. Вся Хвастовщина давно была объята сном. Где-нибудь только заливались собаки, чуя приближение лесного серого недруга, пробирающегося к овечьей отаре. Пани-полковница бодрствовала. Она опоясалась кривой турецкой саблей и вышла из дому.
Воинственная, полная железной энергии, она не довольствовалась обходом усадьбы; нет, она отправлялась еще в челне к "городку", устроенному на опушке густого леса, на холме, где река Унава, выходя из лесу, образует широкий залив, густо заросший тростником и платанами. Место для городка выбиралось, по возможности, неприступное, или становилось таким вследствие пополнения природной твердыни искусственными сооружениями. В "городке" у Палия всегда оставался отряд, на обязанности которого лежало зорко следить за приближением врага и не допустить его напасть неожиданно, врасплох.
Тщательно осмотр в все входы и выходы, ведущие в усадьбу, Палииха начала осторожно спускаться по крутой извилистой тропинке к реке. Песчаная тропа, извиваясь змейкой, врезывалась в леваду. Шорох травы, волнуемой тяжелой поступью, сливался с плеском воды, облизывающей берег.
Несмотря на кромешную тьму, пани-полковница ни разу не сбилась с дороги и подошла к косе, где качался на воде привязанный чёлн. Палииха на этом чёлноке отправилась против течения к "городку". Но не успела она проплыть и четверти версты, как её зоркие глаза различили группу всадников, медленно и осторожно приближающихся к Хвастову.
Вот они остановились, и до полковницы явственно долетел отрывок на чистейшем польском языке. Кроме того слышалось бряцание оружия и фырканье лошадей.
- Да это враги! - решила Палииха и круто повернула челнок в обратную сторону, к усадьбе.
Сомнениям не было места, так как свои не стали бы пробираться объездными путями, а ехали бы главным, "широким шляхом".
Палииха спешила домой. Не успела она захлопнуть за собой дверцу, проделанную в боковых воротах, как конский топот раздался совсем близко, в нескольких шагах.
Во дворе протрубил рожок. Оставшиеся в усадьбе люди торопливо подвязывали сабли и оправляли кремни в мушкетах и ружьях. Вот окованные железом ворота затрещали под напором нападающих. В ответ на этот натиск раздался сухой, перекатный треск выстрелов. Залпы следовали за залпами.
- Не пустим их, братцы! Бей проклятых! - гремел голос пани-полковницы.
- Стреляйте, хлопята, а то в сабли! - неистовствовал Довгонос, размахивая огромной саблей, порываясь за ворота и не замечая уже надетой на него женской плахты.
Крики, пальба, ржание коней, - все это слилось в общий гул.
Только на рассвете побоище прекратилось. Расстроенные ряды всадников поспешно удалились, сливаясь на горизонте с серым седым туманом, укутавшим долину Унавы. У ворот лежал с простреленной навылет грудью и широко раскинутыми руками запорожский казак Ярема Довгонос. Лицо его было желто, как ярый воск; черные тонкие брови сдвинуты, и только на губах попрежнему играла добродушная улыбка. Он будто подсмеивался над "бабской плахтой", прикрывавшей его ноги.
Палииха перекрестила убитого и, низко опустив голову, пошла к дому. Через несколько минут на Довгоноса надели один из самых роскошных нарядов Семена Палия.
- Эх, пора свою стару проведать! - сказал однажды Палий, обращаясь к обедавшим у него казацким старшинам.
- Давненько не заглядывал батько в свою Хвастовщину, - согласились гости.
- Нельзя было, не выберешь времени… Надо было здесь, как следует, укрепиться; а в Хвастове у меня добрый заместитель… Последние слова старик особенно подчеркнул с лукавой усмешкой.
- Моя стара никому спуску не даст, - вы ее, панове, хорошо знаете.
- Ого!..
- Еще бы!..
- Пани-полковница в кошевые годится.
- Жаль, что в Сечь баб не пускают: наша полковница была б добрым атаманом, всему кошу на славу.
Так гости характеризовали супругу радушного хозяина.
- В Хвастовщине у моей старой больше порядку, чем здесь у нас, - решил безапелляционно Палий. - Моя баба пороху довольно нанюхалась, муштру военную знает и умеет нашего брата-козарлюгу и в мирное время к рукам прибрать… Если же говорить правду, то оно нам не вредно. Без дела казаку не долго с пути сбиться…
После роскошной трапезы хозяин предложил гостям перекочевать в тень черешен. Нечего и говорить, что предложение его было принято с восторгом. Разговор зашел о последних событиях, волновавших умы того времени.
- Слышали, панове, что наши молодцы-запорожцы натворили? - обратился к компании сухопарый сотник.
- Подрались?
- Какое!..
- С москалями побились?
- Вот вы, пане-хорунжий, сразу угадали, - сказал рассказчик. - Да как еще побили!..
- Где же это случилось? - спросило несколько голосов.
- На обратном пути из Лифляндии…
- Пожалуй, нас не станут звать на подмогу…
- Что ж им теперь будет? - задал вопрос красный запорожец.
- Ничего не будет, - ответил с убеждением сотник.
- Как ничего?
- А так!
- Не может быть!
- Вот увидите… Царь московский отпустил им вину.
- Дивные дела Твои, о, Господи! - отозвался Палий и добавил сейчас же: - царь милосерд…
Солнце давно скрылось. Река и прибрежные холмы окутались фиолетовым туманом. На землю упала вечерняя прохлада. Птицы торопливо допевали свои песни, спеша на ночлег. На западе догорала заря, а над Белой Церковью стал серебряный месяц. В окнах палиивского домика заблестели веселые огни; слышался шум, смех, приветственные крики.
Тут же, во время ужина созрело решение ранним утром выехать в Хвастов, чтобы проведать пани-полковницу, славившуюся своим гостеприимством и тонким умом далеко за пределами Хвастовщины. Переезд обошелся без всяких приключений.
Слушая рассказ жены об отражении последнего наезда, старый Палий пришел в такой неописанный восторг, что полез, было, целоваться с супругой.
- Что ты, старый, белены объелся? - осадила его воинственная "половина".
В эту минуту хлопцы доложили о приезде посланца от гетмана.
Все смолкло. В комнату вошел молодой казак и с поклоном передал хозяину письмо.
Гонец вышел, а Палий вскрыл пакет и, отойдя, к окну, начал медленно разбирать написанное.
- Ну, что нового? - интересовались гости.
- Ничего особенного… Пан-гетман хочет царский день отпраздновать и зовет к себе в Бердичев на пирушку.
- Что ж это он в Бердичев забрался из своего Батурина? - спросила пани-полковница.
- А Бог его знает… Дела, видно, призвали. У него везде дела, и везде нужен свой глаз… У гетмана нет такой "правой руки", как у меня, - добавил Палий, подмигивая в сторону жены.
- Поедешь? - отрывисто спросила пани-полковница.
- Известно, поеду… Надо ехать…
- Зачем же надо.
- Царский день… Ну, и гетман собственноручно пишет… Надо ехать.
- Зачем? Вас гетман собственноручно на кол посадит, так вы и то будете рады? - ворчала пани-полковница.
- Ты уж скажешь!
- И скажу… Мало тебе кумпанства дома? Или у нас медов да наливок не хватит? Или у пана-гетмана угощения не такие?!..
- Ты, может, и правду говоришь, а все же собирай меня в путь-дороженьку.
- Поедешь?
- Поеду. Ты знаешь меня…
- Тебя-то не знать? Да твое упрямство от днепровских порогов, от Сечи, от Орды до самой Москвы, если не дальше, всякий ребенок знает. Люди говорят "упрям, как хохол", следовало бы говорить: "упрям, как старый Семен Палий"…
- Ох, и языкатая у меня жинка! - вздыхал старый запорожец. На следующей день, чуть забрезжил свет.
Палий уже был среди двора, где его обступили казаки.
- Что ж это вы, батько, нас снова покидаете? - говорили некоторые с нескрываемой горечью и грустью.
- Скоро вернусь, братики… А вам спасибо за то, что пани-матку отстояли… Жаль только Довгоноса: славный был казак, пусть ему земля пером будет.
Потолковав с казаками, Палий пришел на кухню, где еще с вечера под главенством пани-полковницы шла ожесточенная стряпня. Целые горы цыплят, уток, поросят и прочей живности занимали собою огромные дубовые столы. Все это жарилось, варилось, пеклось, запекалось, фаршировалось, готовясь услаждать казацкие желудки во время пути. Можно было подумать, что полковник едет не к известному хлебосолу - украинскому гетману, а в далекий поход, в глушь, в пустыню.
Наконец, настал момент выезжать со двора. Сначала тронулись повозки с кухней, с подарками и дорожными вещами под прикрытием небольшого конвоя.
Затем Палию подвели его любимца Гнедка. Несмотря на свои годы, старец с удивительной, легкостью очутился в седле, едва коснувшись серебряного стремени; недаром он считался одним из лучших наездников в целой Украине. Гости, пожелавшие проводить хозяина, и сопровождавшие его запорожцы последовали его примеру. Кавалькада рысцой направилась к открытым настежь воротам.
Вдруг неожиданно налетел вихрь, закружил в воздухе пыль, листья, пучки соломы и с грохотом захлопнул тяжелые ворота. Казаки снова отворили их; но всегда послушный Гнедко стал вдруг пятиться назад, и только удары нагайки заставили его выйти за околицу.
- Ох, не к добру это! - шептали суеверные спутники Палия, хотя испуг коня объяснить было нетрудно: за воротами в канаве притаился юродивый Омелько, и из густо разросшегося бурьяна выглядывала его косматая огромная голова, не знающая шапки ни летом, ни зимой.
Омелько припал к стремени Палия и жалобно стал выкрикивать на всевозможные лады:
- Семен!..Семен… Сними свой червонный жупан, - он вымок в крови… Возьми лучше мою рваную свиту… Далекая дороженька… и свита зачервонеет…
Палий шевельнул поводьями, и конь его рванулся вперед. Вслед за ним поскакали и казаки.
Оставшиеся в усадьбе обступили юродивого и, позабыв, что этот несчастный всегда болтает одно и то же, старались найти в его бессвязном лепете таинственный, сокровенный смысл.