Из жизни ребят выпали игры и шалости. Из общения исчезли смех и шутки. Теперь со взрослыми они чаще говорили о том, что еще не сделано и что надо, именно надо, а не хотелось бы сделать. Между собой они делились известиями с фронта от отцов и братьев, а также о том, что и где разрушено, взорвано, сгорело, кто пострадал от артобстрела или бомбежки.
Война приучила их и к крови.
…Однажды группа дежурила на посту МПВО под руководством уже знакомой им строгой Наташи. По радио завыла сирена, предупреждая о вражеском налете. Но вместо бомбежки начался артобстрел. Это безошибочно определил каждый из ребят.
Взрывы снарядов крупного калибра раздавались где-то рядом. Наташа приказала всем лечь на пол. И вовремя приказала. Близкий взрыв основательно встряхнул соседний дом. Осколки выбитых стекол долетели до противоположной стены комнаты. Девушка выждала минут пять после последнего взрыва и скомандовала:
– Пошли!
Они прибежали к деревянному дому раньше всех. Пожарных еще не было. Ближайший от дороги дом, с проломленной стеной и изрешеченный осколками, уже занимался изнутри огнем.
Наташа увидела на клумбе перед домом лежащую женщину, в спине которой торчал кусок фигурно вырезанной доски, вырванной из перил крыльца. Ребята замерли от ужаса. К женщине кинулась одна Наташа.
– Что стоите? Помогайте! – скомандовала она, стаскивая с себя санитарную сумку.
Ребята стояли как вкопанные. Кроме Эльзы и Витьки, никто не приблизился к раненой.
– Эльза, бери ножницы, режь кофту! – сказала Наташа и стала готовить бинты.
Но едва Эльза коснулась кофты, пропитанной кровью, руки ее обмякли, она побледнела и стала медленно валиться на бок. Витька едва успел ее придержать.
– Медуза! – с упреком прошептала Наташа, глянув на Эльзу. – Давай, Витя, режь ты!
Виктор, до этого с ужасом смотревший на окровавленную кофту, теперь больше испугался того, что и о нем могут сказать так же. Не думая, он начал кромсать мокрую ткань неудобными медицинскими ножницами.
– Вытаскивай доску, а я заткну рану тампоном, – приказала Наташа.
Это уже было выше Витькиных сил. Он протянул трясущиеся руки к доске и замер.
– Не, я не могу, – еле пролепетал он.
Наташа глянула на его испуганное лицо.
– Тоже мне… Тогда держи тампон. Как только выдерну доску, закрывай рану!
Витька взял большой комок марли и, едва Наташа протянула руки к доске, зажмурился. Он отчетливо услышал, как хлюпнула рана, и на ощупь опустил тампон, тотчас ощутив на руках теплую жидкость.
– Куда ты, левее! Пусти! – Наташа отдернула его руки.
Виктор открыл глаза. Первое, что он увидел, – это свои руки, испачканные кровью. Он боялся ими шевельнуть, не то что вытереть, ведь это была настоящая человеческая кровь.
Наташа левой рукой прижимала тампон, а правой разворачивала бинт поперек спины женщины. Ее руки были тоже в крови, но орудовала она смело. И тогда, глядя на ее ловкие руки, Витька вдруг успокоился: страх исчез.
– Ну, а приподнять-то ее ты сможешь, мужчина? – с упреком прикрикнула Наташа.
Витька вскочил, схватил женщину за плечи и довольно резко приподнял ее.
– Эй-эй, Витя, осторожно! – спохватилась девушка.
Она еще не успела закончить перевязку, как вскоре возле них появились люди с носилками.
Кто-то спросил:
– Что с девочкой?
– Ничего, это наша. Дайте нашатырь, – попросила Наташа. Потом, завязав бинт, добавила: – Всё. Кладите женщину на носилки, – и поднялась.
Встал и Витька, не зная, что делать с окровавленными руками.
– На-ка, оботрись. – Девушка протянула кусок марли. – Ничего, Витюш, привыкнешь, это первый раз страшно. Надо привыкнуть. У нас другого выхода нет. Война.
Да, они привыкали, мужали, хотя мальчишество все равно проявлялось в азарте, непоседливости, вездесущности и еще, пожалуй, в непонимании, в неверии, что бомба или снаряд могут разорвать любого из них на куски.
Глава 9
В один из первых дней октября, на редкость теплого и солнечного, по инициативе Александры Алексеевны, группа женщин со своими детьми собралась под Купчино за капустой. Кто-то принес весть, что там, на колхозном поле, перегороженном вдоль и поперек колючей проволокой, осталось много капусты. Кое-кто высказывал опасение, что поле может оказаться заминированным. Но подгоняло только что проведенное третье снижение норм выдачи продуктов, и люди любой ценой стремились добыть съестное, тем более овощи.
Виктор не хотел ехать. К тому же он со вчерашнего дня носил новые ботинки, выданные в штабе МПВО, которыми успел натереть большие волдыри. Но мать была неумолима: привезти капусты меньше всех соседок на свою большую семью ей не позволял страх перед надвигающимся голодом.
"Десант" человек в двадцать пять благополучно добрался до кольца 39-го трамвая в конце Международного проспекта. Но тут их встретил военный патруль, который, узнав о цели приезда, предложил им подобру-поздорову повернуть обратно. Кто-то из женщин знал к станции Купчино другой путь – проселками. Сделав вид, что возвращаются, горожане скрылись за домами, но вскоре свернули на узкие пыльные тропинки, идущие между огородами.
Капустное поле неожиданно открылось за мелким, густым кустарником молодой ольхи. Отливающие белизной ряды капусты уходили далеко, почти до насыпи Октябрьской железной дороги. Они манили своим изобилием и щедростью.
"Десант", словно по команде, кинулся к полю бегом, на ходу разворачивая мешки. С сочным хрустом отламывались корневища. Сначала брали от края все, что попадется. Потом стали выбирать кочаны покрупнее, покрепче и даже покрасивее.
Стоговы быстро заполнили два мешка. С выражением мученицы глядела мать на необъятное поле "ничейной" капусты, которой, скорее всего, суждено погибнуть под снегом или в мясорубке взрывов бомб и снарядов.
С набитыми мешками горожане потянулись в обратный путь.
– Ма, пошли быстрей! Все уже выходят на дорогу, – попросил Витька, пытаясь взвалить на плечи тяжелый мешок с капустой.
Но Александра Алексеевна стояла, о чем-то думая. Потом решительно сдернула одну из юбок. По крестьянской привычке она носила их сразу две-три. В мгновение ока затянула резинку на поясе до отказа и стала набивать кочаны в получившийся мешок.
То, что взвалила на себя женщина, пожалуй, было под силу только здоровенному мужику. Небольшого роста, но крепкая, жилистая, мать почти скрылась между двумя огромными, свешивающимися спереди и сзади мешками. Она шла быстро, и Витька едва поспевал за ней, согнувшись под тяжелой ношей. Он видел только пятки резиновых бот матери, проворно мелькавшие впереди.
Шел мальчик с трудом. Проклятые жесткие ботинки сдирали кожу с пяток.
– Ма, я не могу: больно ноги!
– Потерпи, скоро подойдем к трамвайной остановке.
– Ма! Ну, ма! Я больше не могу! Я сейчас все брошу, – чуть не плача, заныл Витька снова.
– Чтоб тебя! Разуйся, ирод, иди босиком!
Витька проворно снял ботинки и повесил их на шею. Идти стало легче. Но догнать остальных им не удалось. Когда Стоговы подошли к остановке, все уже уехали. Пришлось дожидаться следующего трамвая.
Возле Дома культуры имени Ильича при заводе "Электросила" трамвай остановился из-за воздушной тревоги. Пассажиры поспешно высаживались и бежали к домам.
Виктор видел, как их соседи из предыдущего трамвая кинулись к пятиэтажному дому с громадной аркой посредине. Он тоже метнулся за ними, но Александра Алексеевна окликнула и велела захватить с собой мешок.
Бомбы начали рваться еще до того, как они с матерью достигли середины улицы. Витька видел, как при первом взрыве мать упала среди мешков и, волоча их, поползла к тротуару. Он сделал то же самое.
Теперь было ясно, что им не успеть к арке, где укрылись все остальные. Бомбы уже начали взрываться вокруг. Трудно было понять, что бомбили фашисты: завод, райсовет, Дом культуры или железнодорожный виадук, перекинутый над Международным проспектом.
При каждом взрыве Александра Алексеевна припадала к земле, но потом упорно, словно солдат на поле боя, ползла и тащила за собой громадные мешки. Она доползла до угла забора завода "Электросила", быстро откинула крышку большого мусорного ящика, покрытого белой известью, потом подскочила к Витьке, схватила мешок.
– Быстрее в ящик! – скомандовала она и следом за сыном нырнула туда же, прикрывшись крышкой.
Более нелепое убежище из тонких досок во время бомбардировки трудно было вообразить. Но мать хотела хоть чем-то укрыться от рвущихся рядом бомб.
Взрывы не прекращались. Земля, а вместе с ней и ящик вздрагивали от мощных одиночных и групповых раскатов. Витька с завистью глядел через щели в досках на ту арку в двухстах шагах, под которой надежно укрылись их соседи.
Раздавшийся новый взрыв был настолько страшным, что, казалось, бомба упала прямо на крышку их мусорного ящика. Взрывной волной ящик откинуло к каменной ограде завода и сорвало крышку. Что-то коротко и резко затрещало возле самого уха. От неожиданности Витька съежился и зажмурил глаза. За разрывом последовал уже знакомый грохот разрушающегося здания. И тотчас, перекрывая его, раздались вопли десятков человеческих голосов.
Витька открыл глаза. Он глянул на мать, съежившуюся, с руками, прижатыми к ушам. Она что-то беззвучно шептала, скорее всего молилась.
Мальчик высунулся и увидел, что ни передней стены пятиэтажного дома, ни тем более арки нет. Осталась только груда развалин. Из них-то и раздавались крики отчаяния и боли.
Взрывов больше не было. Только где-то отдаленно еще ухали зенитки. Уже научившиеся улавливать верные признаки окончания воздушной тревоги еще до официального ее объявления, ленинградцы выбирались из укрытий и бежали к пострадавшему дому.
У Витьки в голове не укладывалось, что где-то там, под гигантской грудой кирпича, железных балок и обломков деревянных перекрытий, находятся его соседи по двору, его друзья. У него даже мелькнула мысль, что они не под этими развалинами, а за ними, что, сто́ит обойти дом, можно встретить их, перепуганных, но живых и невредимых.
– Помогите! А-а-а!
Витька узнал голос Сеньки Фуражина. Он кричал с нарастающим отчаянием. Его перебивал высокий девчоночий крик:
– Мамочка, мамочка!
Услышав голос Фуражина, Витя кинулся к тому месту, откуда он раздавался. По щекам текли слезы. Мальчик стал карабкаться по битому кирпичу и, пытаясь перекричать остальные голоса, громко звать друга:
– Сенька! Миленький, держись! Я сейчас тебя откопаю!
Витя стал остервенело разбрасывать в стороны все, что попадалось под руки. В отчаянии он сворачивал глыбы обломков, все яростнее углубляясь туда, откуда доносился призыв о помощи. Услышав голос друга, Витя тотчас откликался:
– Сенька! Это я, Витька! Потерпи немного! Сейчас откопаю! – уговаривал он Фуражина, даже не зная, слышит тот его или нет.
В какой-то момент он услышал рядом тихое всхлипывание. Витька оглянулся и увидел мать. Она, плача, словно боясь забыть, повторяла имена женщин, которые оказались погребенными под руинами.
– Ма! Здесь же Сенька! – громко зарыдал Витька.
– Да, сынок, сейчас откопаем его. Он жив, он жив!
Александра Алексеевна стала помогать сыну.
Прибывали все новые отряды бойцов МПВО, немедленно включаясь в работу. По оставшимся лестницам выносили раненых и погибших. Раздавались крики и плач женщин, опознавших своих родственников.
Витька уже не плакал, работал не останавливаясь. Рядом споро отбрасывала кирпичные обломки мать. Витя не слышал больше криков Сеньки Фуражина, не уговаривал его потерпеть, продолжая работать неистово и молча. И выпрямился, только почувствовав прикосновение к своему плечу.
– Мальчик, иди вниз. Здесь опасно, – сказал ему пожилой мужчина в черном, запачканном известкой полупальто, подпоясанном красноармейским ремнем.
Витька отдернул плечо и продолжил работу.
– Мальчик, вылезай отсюда! – более властно сказал мужчина.
– Отстаньте! – крикнул Витька. – Там мой Сенька! – В его голосе было столько отчаяния, что мужчина молча стал рядом с ним и матерью раскапывать кирпичные обломки.
Работа длилась уже несколько часов. Все очень устали. За это время еще дважды объявляли воздушную тревогу. Но бомбы рвались где-то далеко, за Балтийской железной дорогой, в стороне завода имени Молотова или "Красного химика".
Виктор уже ни о чем не думал. Руки машинально отковыривали очередной обломок, а сам он углублялся все дальше в образовавшийся проход. Поэтому, когда вдруг неожиданно появились ноги в больших ботинках и черных широких брюках, он замер.
– Здесь чьи-то ноги, – повернулся он к мужчине.
– Ну давай осторожно расчищать. Он, конечно, погиб, но ты, малец, не пугайся. Это война. Не повезло вашему брату, а вам, ленинградским ребятам, в особенности. Мы в клетке, а немец гоняет нас бомбами и снарядами из угла в угол. Кто в оккупации, может уйти в лес, перебраться к своим через линию фронта, а нам некуда…
Мужчина хотел освободить левую ногу погибшего из-под обломков, отодвинул ее в сторону, но она свободно вылезла из штанины и теперь сантиметров на пятнадцать оказалась длиннее правой.
Витька почувствовал, как у него ослабли колени и откуда-то из живота стал подниматься спазм. Он опустился на корточки, как и мать, и прижал голову к ее груди. Витька не плакал. Ему, как никогда, было плохо. Лицо позеленело. Потом молча, опершись на руку матери, он поднялся и, заплетающимися ногами побрел, едва не падая, ничего не видя перед собой.
– Ну, ну, сейчас посидишь и очухаешься, – тихо говорила мать, усаживая его на порожек машины "Скорой помощи", стоящей неподалеку.
Витьке сунули под нос вату с нашатырным спиртом. Он медленно вздохнул, ощущая приятное покалывание в носу.
– Поедем домой, – предложила мать.
– Не, ма, а как же они? Сенька, Гешка, Людка… тетя Поля, тетя Зина?
– Ну ладно. Давай подождем, – согласилась она.
Из развалин стали выносить трупы соседей Стоговых. Александра Алексеевна вместе с милиционером и каким-то мужчиной подходила к носилкам, всматривалась в лица, называла фамилии и имена. Она не позвала Витьку, когда увидела на носилках Сеню Фуражина. На нем не было синяков и ссадин, только были разорваны пропитанные кровью брюки.
– Какая обида! – сказала женщина в белом халате. – Его-то можно было спасти, если бы раньше откопали. Травма вены. Он умер от потери крови.
В том месте, где нашли Сеню, рухнувший свод арки образовал узкое свободное пространство, в котором, прижатые к стене, остались заживо замурованными мать и дочь. Это были женщина со странным именем Макадия и девочка Зульфия.
Каменный мешок, в котором они очутились, был настолько мал, что никто из спасавших не предполагал найти там людей. Когда его разбирали, оттуда раздался требовательный женский голос:
– Не лезьте сюда. Зульфия спит!
И едва женщина увидела свет и людей, она тихо запела колыбельную песню. Она не сопротивлялась ни тогда, когда из ее объятий забрали Зульфию, находившуюся в глубоком обмороке, ни когда вели к машине "Скорой помощи". Она продолжала петь тихо, но разборчиво, наверное теперь единственную на всю оставшуюся жизнь песню.
…Будто по злому умыслу судьбы, погиб и Сенькин друг, Толик Красин, "очкарик", тихоня.
До войны Толик, сын учителя физики, увлекался техникой. Все знали, что он под руководством отца сделал ламповый приемник. Он же научил ребят чинить электрические пробки, из куска напильника делать постоянные магниты. Толик объяснил ребятам, как устроены взрыватели немецких бомб и снарядов, и обещал придумать приспособление для остановки механизма в бомбах замедленного действия.
…Бомба скользнула по крутой крыше старой церкви и, описав дугу, плашмя упала на песок детской площадки Большого сада. Кто ее первый обнаружил, так и не выяснили. Но потом видели, как Толик огораживал место падения бомбы веревкой с красными лоскутами. Он был с повязкой дежурного МПВО. Дальше все строилось на догадках. Скорее всего, Толик поторопился сам обезвредить бомбу до прихода минеров. Специалисты говорили, что, судя по воронке, это была крупная бомба, на которой мог стоять механизм замедленного действия…
По приказанию Витьки весь отряд собрался у места взрыва. Валерка принес доску с прибитой фанерой, на которой красной краской было выведено: "Здесь погиб Толик Красин. Герой". Эльза плакала. Остальные молчали, потому что произносить речи еще не научились и еще потому, что не верилось, будто здесь был и вдруг бесследно исчез их друг Толька.
Глава 10
Октябрь, второй месяц блокады, принес новые муки ленинградцам. Стало известно намерение фашистского командования, не принимая капитуляции Ленинграда, сровнять его с землей, а население поголовно истребить. С этой целью фашисты поменяли порядок обстрела города. Теперь наиболее интенсивный артиллерийский налет начинался в утренние часы, когда люди спешили на работу, и повторялся в вечерние, когда возвращались домой. Фашисты стали больше сбрасывать зажигательных бомб – до нескольких десятков тысяч. В Ленинграде постоянно горели сотни домов.
В середине октября сгорели Госнардом и "Американские горы". По городу ходили слухи, что в этих деревянных сооружениях находились большие запасы зерна.
Со второй половины октября хлеб выпекался из смеси ржаной, овсяной, солодовой и соевой муки с добавкой льняного и хлопкового жмыха и отрубей.
Озеро Ладога, по которому доставляли драгоценное зерно с Большой земли, удивляло штормами даже бывалых моряков. Штормы топили суденышки с зерном.
Во все времена нужда порождала мошенничество, воровство, спекуляцию, являясь той самой питательной средой, на которой быстрее всего всходят худшие человеческие пороки. Но нужда в Ленинграде была особого рода. Она могла усиливаться противником, его верными холуями-предателями и диверсантами.
Скромные довоенные барахолки становились опасными центрами черных дел. Здесь при великой всеобщей нужде можно было за баснословные деньги или золотые вещи приобрести продовольственные карточки. Откуда они? Ведь распределение их строго регламентировалось. Даже если умирал владелец карточек, их полагалось сдавать. На барахолке продавались любые продукты. Неопытные люди за сотни рублей приобретали буханку "хлеба", в сердцевине которой была спрятана деревяшка. Мошенники умудрялись за огромные деньги продавать якобы сливочное масло, а на самом деле – кусок мыла, со всех сторон покрытый слоем масла. На какие только уловки не шли жулики!
В начале октября под впечатлением экземпляров газеты "Правда", сфабрикованных в Германии и подброшенных в город со статьями капитулянтских призывов, якобы написанных выдающимися ленинградцами, член Военного совета Ленинградского фронта Андрей Александрович Жданов высказал опасение, что враг таким же образом может подбросить в массовом количестве фальшивые продовольственные карточки. Тогда положение ленинградцев станет катастрофическим. Горисполком срочно в течение недели провел перерегистрацию карточек.
Перерегистрация коснулась и семьи Стоговых. Анна после ранения работать не могла. Она задыхалась даже от медленной ходьбы. И теперь ей заменили карточки служащего на иждивенческие.