15
На большой перемене к Стрелецкому подошел Витол и спросил вежливо:
- Разрешите вопрос?
И, словно по сигналу, вокруг сразу сгрудилась толпа старшеклассников.
Надзиратель, беспокойно оглядываясь, кинул Витолу:
- Ну-с?
- Говорят, что вы служили в сыскном отделении.
Глаза Виктора Апполлоновича сузились.
- А кто именно это говорит?
Витол стоял выпрямившись, руки по швам. Карие его глаза на румяном лице смотрели весело.
- Если мой вопрос неуместен, прошу прощения. Но: я слышал…
- Вот вы и скажите, от кого слышали.
- Если это предосудительно…
- Это более чем предосудительно! - Голос Виктора Аполлоновича сорвался.
- Что именно предосудительно: служить в сыскном отделении или сказать об этом громко?
- А вам вообще не полагается говорить громко, - прошипел Виктор Аполлонович бледнея. - Вам потише, потиш-ше надо быть, мой милый! Думаете, вам все сойдет, как первому ученику? С плохим баллом по повелению ученики перестают быть первыми, запомните-ка это!
Он быстро - на каблуках - повернулся к собравшимся за его спиной реалистам. Кроме зрелых семиклассников, сюда успели прибежать ученики из других классов. Прискакали и приготовишки во главе с Довгелло, Никаноркиным, Шумовым… Их привлекло необычное многолюдье.
- Эт-то что? Сборище? - закричал надзиратель. - А-а… все понятно! Вы их подговорили, своих достойных сообщников, господин Витол? Подстрекательство!
И толпа отхлынула. Чей-то молодой басок прогудел недовольно:
- Не то получилось…
- Не то? Не то получилось? - прошептал Стрелецкий.
Шея у него вытянулась, плечи поднялись; засунув руки в карманы, он хищно вглядывался в реалистов. Но перед ним были уже одни только спины - реалисты поспешно расходились во все стороны.
- Не то получилось, господин Витол! - Виктор Аполлонович повернулся, но и Витола уже не было вблизи.
Ушли старшие, а за ними и малыши. Перед надзирателем стоял лишь один Гриша Шумов - этот зазевался, конечно. Он зазевался, и откровенное любопытство, написанное на его круглом лице с широко раскрытыми глазами, могло рассердить кого угодно, а не только Виктора Аполлоновича Стрелецкого.
Несколько долгих секунд надзиратель разглядывал Шумова. Потом процедил сквозь зубы:
- А тебе что тут надо, голубчик? Ступай-ка за мной!
Он зашагал по коридору с быстротой, для него необычной, даже полы его мундира развевались на ходу. Григорий Шумов еле поспевал за ним.
Грише как будто нечего было опасаться. Разве что надзиратель заметил все-таки его вчера ночью на Ново-Садовой? Не может этого быть! Если б он заметил, задержал бы Гришу на месте. А может, схитрил? Нарочно прошел мимо… Все равно - не страшно теперь. Гриша на улице не плясал, шинель себе на голову не напяливал, "пинкертон" не кричал. А что попался он в поздний час - про то знает Федор Иванович. Он защитит: Гриша был его гостем!
Между тем Виктор Аполлонович привел Шумова в знакомую уже комнату с коричневой дверью. По-прежнему стоял здесь пыльный глобус на шкафу и орел с лысой головой, сгорбившись, хмуро глядел на вошедших желтыми глазами.
Надзиратель подошел к конторке, вынул истрепанную синюю тетрадку, осторожно поплевал себе на пальцы и начал листать страницы; углы их, порядком замусоленные, уже успели свернуться трубочками.
- Ну вот, голубчики, - бормотал Стрелецкий про себя, - вот она, книга вашего живота. - И, повернувшись к Грише, сказал громко: - Здесь всё записано! Всё! Про тебя тоже, Шумов Григорий.
Виктор Аполлонович взял карандаш, пометил что-то в тетрадке.
- За тобой накопилось уже восемьдесят пять копеек. Я бы мог подождать, конечно… Но, к сожалению, сейчас не могу. Деньги-то эти идут в пользу сирот. А ты и не знал этого? Наступает конец года, благотворительный комитет готовит отчет. Понял? Нет? Ну, а что тебе платить полагается, это ты понял? Что ты должен сейчас же, немедленно внести долг, это-то, я думаю, понятно!
Он откинул щегольские полы своего мундира, заложил руки за спину, прошелся по комнате.
Потом остановился перед Гришей:
- У тебя нет денег?
- Нету.
- "Нету"!
- Сейчас нету. Я отдам, только не сейчас.
Надзиратель опять походил по комнате, подошел к окну, постоял отвернувшись.
Затем проговорил как бы в раздумье:
- В конце концов я мог бы и не получать с тебя этих денег. Да, да… Я мог бы просто внести их вместо тебя. И я решил оказать тебе эту услугу… - Он снова повернулся к Грише: - Это ведь услуга, не так ли?
Гриша молчал.
- Но с условием, голубчик: услуга за услугу! Ты слышал, о чем говорил Витол? Ну, сегодня, перед тем как подойти ко мне. Слышал?
- Не слыхал.
- С кем он говорил, видел?
- Не видал.
- Не слыхал, не видал! Однако ж ты был там все время, я сразу тебя заметил. Ну хорошо, положим - ты ничего не слыхал и не видал. Но слухом земля полнится. Скажи, если бы тебе случайно удалось - ну, скажем, через своих друзей - узнать, с кем и что именно говорил сегодня Витол, ты ведь не скрыл бы этого от меня?
У Гриши сердце забилось медленно и гулко, кровь отхлынула у него от щек… Стрелецкий, видно, заметил какую то перемену в его лице и заговорил поспешно:
- Пойми меня как следует, дружок. В сущности, то, что я тебе предлагаю, обязан сделать каждый: и я, и ты, и любой. Обязан! Но я говорю не об обязанности, а об услуге. Об у-слу-ге!
Гриша молчал, все еще не в силах понять до конца слов надзирателя.
И тот снова начал вкрадчиво:
- О, конечно, я говорю об услуге не для себя - зачем она мне нужна? Нет, ты принес бы пользу учебному заведению, которое… э-э… воспитывает тебя.
- Не стану! - вскрикнул Гриша диким, внезапно охрипшим голосом.
- Тише, ты! Оказывается, ты так-таки ничего и не понял.
- Не стану!
- Потише, голубчик, потише! Хорошо, бросим это. Поговорим о другом: скажи, ты решил совсем не кланяться мне? Я тебе уже делал замечание и предупреждал…
- Я отдам вам деньги! - воскликнул Гриша в отчаянии. - И не восемьдесят пять копеек, а целый рубль!
Надзиратель порозовел и кисло сморщился:
- Ах, милый, не о деньгах сейчас идет речь…
- Отдам! Скоро!
- У тебя отец кто? Сапожник? Ах, садовник. Трудно, трудно нам воспитывать таких, как ты. Слушай внимательно: завтра же - слышишь: завтра! - ты будешь записан в кондуит, если опять соизволишь не поклониться мне при встрече.
- Я надумал, где достать денег!
- О господи! Да совсем же не о том идет речь. Речь идет о нарушении школьных правил. И о наказании, которое налагается за нарушение. Ну, однако, мне надоело объяснять тебе без конца вещи, которые ты сам должен был давно понять. Ты уже не новичок! Ступай!
Выйдя в коридор, Гриша задумался. Что же это за сыскное отделение? Почему Стрелецкий так обозлился на вопрос Витола?
И вот какая удача: навстречу Грише идет по коридору рослый семиклассник - он был вчера у Арямова. По внешнему виду Гриша знал его и раньше. Вид у семиклассника был необыкновенно ученый: чего стоило одно пенсне в черной оправе! И черный же, широкий, как лента, шнурок спускался вниз с колечка оправы. Такой человек многое должен знать. И звали семиклассника звучно - Бронислав Грабчинский.
- Что значит слово "сыскное"? - спросил его торопливо Гриша. - И верно, что Стрелецкий служил там?
Семиклассник оглядел Гришу сквозь стекла пенсне с ног до головы:
- Э-э… тебе, собственно, почему потребовалось заговорить об этом?
- Я просто так…
- Ты - простак, это я и сам вижу. Потому ты и спрашиваешь о том, что понять тебе не дано. Задавать вопросы без смысла - удел глупцов.
Сказав все это не спеша, внушительным басом, Бронислав Грабчинский удалился с гордо поднятой головой. А Гриша еще раз познал всю меру презрения семиклассника к приготовишке.
В другое время он крикнул бы, отбежав, конечно, на надежное расстояние: "Зимние рамы надел на нос и воображаешь!" Можно бы и Никаноркина с Дерябиным подговорить крикнуть это чванному семикласснику втроем, хором. Это всегда хорошо действует. Семиклассники, несмотря на всю свою солидность, редко остаются равнодушными к подобным насмешкам; иногда они с яростными лицами пускаются ловить приготовишек - и всегда безуспешно.
Но теперь Григорию Шумову было не до того.
16
Гриша собрал все свои учебники, начиная с толстой хрестоматии Тихомирова и кончая тощим Евтушевским, и пошел с ними к известному всему городу Былинскому.
На невзрачной вывеске, приютившейся у самого вокзала, Былинский значился букинистом. Он занимался главным образом перепродажей учебников, которые в трудную минуту своей жизни несли к нему школьники. Кроме того, он подторговывал старыми ботинками, брюками и выпусками "Ната Пинкертона". Но это уж был товар подсобный.
Гриша несмело толкнул обитую рваной мешковиной дверь. В ответ раздался резкий лай подвешенного вверху колокольчика, и он очутился в магазине Былинского.
За прилавком, в едко пахнувшем полумраке, стоял человек в фетровой шляпе, в крахмальном высоком воротничке.
Он надменно протянул руку, не говоря ни слова взял Гришины учебники и подошел с ними к тусклому окну.
Луч солнца пробился сквозь покрытое многолетней пылью окно, и Гриша увидел, что шляпа букиниста была вся в пятнах, а из воротничка торчали истлевшие желтые нитки.
Зевнув, букинист повернулся и с молчаливой печалью стал разглядывать темный потолок. Молчание продолжалось долго. Гриша тревожно поглядел наверх: ничего там не было. Даже самого потолка не было видно - так, что-то темное в паутине. У Гриши сжалось сердце: не понравились его книжки Былинскому. Потому и молчит.
Наконец он услышал пренебрежительное, брошенное куда-то в пространство:
- За все рубль восемьдесят.
И тотчас же пухлые веки приоткрылись, мутные глаза глянули пристально и настороженно.
- Ей-богу? - радостно воскликнул Гриша.
- Что значит - ей-богу? - Букинист пожал плечами.
- Вы сказали рубль восемьдесят!
Такая сумма Гришу вполне устраивала: рубль - Стрелецкому, два двугривенных - Никаноркину, остальное - Дерябину. Нет, Дерябину он должен больше; ну, тогда Коля Никаноркин подождет уплаты…
- Я это сказал? - Былинский опять пожал плечами.
- Ну да, вы сказали!
- Кончено. Если я это сказал - значит, кончено. Пусть это будет мой убыток. Ваш адрес, молодой человек?
Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее.
- А для чего адрес?
- Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес? Затем, чтобы знать, где они живут.
- А зачем вам это знать?
Букинист скорбно вздохнул:
- Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги.
- Я реалист.
- За господами реалистами водятся такие ж дела.
- У меня все учебники свои!
- Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные.
Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок.
- Погодите! - воскликнул Гриша. - Значит, вы мне сейчас не отдадите денег?
- Кто сказал?
- Вы же спрашиваете, где я живу!
- А почему вам не сказать?
- Я скажу! Но деньги мне нужны сейчас!
- Вам они нужны? - Голос Былинского зазвучал торжественно. - Вы их получите!
И он взялся за карандаш - записывать.
Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась. Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане!
Как это он раньше не догадался? Простое дело! Все, кто побойчее, все так делают. Будто без учебников нельзя жить на свете. Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина. Да хоть у того же Жмиля - соседское дело! Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому.
Ну до чего ж все вышло удачно! Теперь он свободный человек. Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться.
Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг. Особенно это было заметно после темной лавки Былинского.
Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли. Щедро светит солнце. Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом.
Гриша радостно засмеялся - и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим - совсем по-весеннему - вокруг большой лужи.
Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью. Но он не спешил. Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой.
Дома были только Лехович и Жмиль. И занимались они делом: решали задачи. Сергей ворчал:
- Да это ж пуделю понятно! Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи.
Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой. Мешать им, конечно, нельзя. Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль - мелочь осталась в кармане.
Рубль был загляденье: новенький - и откуда только Былинский достал такой, - величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара…
- Ну, чего тебе? - спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник.
Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься - будешь сердитый.
С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей - сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, "успешно исправляющий тупых и ленивых".
Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока - он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит - задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.
Впервые этот прием сорвался на кротком Жмиле: безнадежное было дело!
Чтобы развеселить сердитого приятеля, Гриша сделал вид, что хочет сломать свой рубль. Он знал, что за этим последует.
И действительно, Лехович не удержался, усмехнулся:
- Не ломай дурака!
Немудреную эту шутку пустил в публику знаменитый клоун Дуров, и она в один месяц обошла всю Россию. Ну как же: можно было обругать дураком царя, изображенного на монете, - и не придерешься. Говорили, впрочем, что за эту шутку полиция выслала Дурова из Одессы в двадцать четыре часа.
Лехович зевнул, потянулся. Гриша продолжал смеяться, с удовольствием глядя на него. Он радовался и своему освобождению от Стрелецкого, и шутке с рублем, и солнцу, которое победно пробивалось даже сюда, в эту унылую комнату.
- Чему радуешься? - спросил у него Сергей, а Жмилю сурово приказал: - Поди на двор, погуляй с полчаса.
Жмиль проворно кинулся в переднюю - одеваться.
- Учебники сбыл! - ликуя, объявил Гриша.
- Для Стрелецкого? - догадался Сергей.
- Ага.
- Хорош!
- Давал черт грош, - ответил Гриша бойким присловьем, которое недавно услышал от Дерябина.
- Я ж тебе сказал, что у меня будут деньги…
- Папахен пришлет? - не удержался Гриша и захохотал.
- Что ты ржешь, мой конь ретивый?
Видно было, что еще немного - и Сергей обидится. Человек не врет уже недели три… Не надо старое поминать.
И Гриша, чтобы не смеяться, стал рассказывать про вчерашний разговор со Стрелецким. Рассказав все по порядку, спросил:
- Да скажи ты мне наконец, что такое "сыскное"? Ты мне давеча говорил, когда на дамбе мы гуляли…
- Мерзавец! - воскликнул Лехович побагровев. - Нет, каков мерзавец "голубчик"-то наш! Ты понял, на какое дело он тебя подбивал?
- Понял. А что значит "сыскное"?
- Сыскное… Там сыщики служат. Потому и называется так. Сыщики, или, короче говоря, шпики.
- Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, "голубчик"-то.
- Порядочные люди в сыскном не служат. Это всем известно. Потому он и рассердился.
- А знаешь, Витол… погоди, как это?.. Сейчас вспомню. Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение.
- Семиклассники! - уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович. - Тонный народ. Под студентов работают. "Публичное презрение"… Ах ты черт, здорово! Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось.
- На него пал жребий, - сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова.
Сергей посмотрел на него подозрительно:
- Где ты это прочел? В какой книге? Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых? С лесными братьями! Вот с кем! Понял? А ты: "Не любишь лесных братьев"! И откуда взял только!..
- Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой.
- Кусаешься? Ну, бог с тобой. Ох, и зол я на мерзавца "голубчика"!.. Погоди-ка!
Сергей схватил карандаш, склонился над столом. Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать. Это был набросок, новое художество Сергея. Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя. Только какой же это рысак? Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой. А сходство имелось, несомненно.
Гриша забеспокоился:
- Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого? Неправильно: на уроки он не выходит. Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования.
Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами.
- А я тебе говорю: он в рысаки не годится. Слышишь? - снова сказал Гриша.
В дверь заглянул Жмиль. Сергей закричал ему свирепо:
- Гуляй! Гуляй, тебе говорят, на дворе!
Жмиль исчез.
Лехович молча трудился еще минут пятнадцать. И наконец протянул Грише рисунок.
Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел… И козел этот был - Виктор Аполлонович. Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя. Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато.
- Резонов говорит - у меня талант, - сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица.
Да, рисунок был хорош.
Но что Стрелецкому до этого рисунка? Он будет себе по-прежнему разгуливать в своем надушенном мундире, в жилете, ловко стягивающем круглый живот… Лицо Виктора Аполлоновича, его улыбка, походка, даже узкие штаны со штрипками - ну все в нем было теперь ненавистно Грише.
- Ты что? - насторожился Сергей.
- Ничего. - Грише уже не хотелось больше смеяться.
- Не нравится рисунок?
- Ты здорово рисуешь. Должно быть, у тебя и впрямь талант. Только знаешь что? Это похоже - кукиш в кармане показывать.