Дорога была дальняя, и у него хватило времени обдумать, как он напросится прийти к Арямову еще раз - вместе с товарищем.
Но вот и дороге дальней конец, а сумерки только еще начинаются; первая звезда, еще бледная, возникла в небе высоко над светелкой. В светелке-то Федор Иванович, должно быть, сейчас уже ладит свою трубу.
Гриша принялся терпеливо ждать, спрятавшись за старую яблоню, что росла у самого арямовского дома. Мороз к вечеру стал злей, пришлось поплясать на снегу, чтобы согреть озябшие в холодных штиблетах ноги.
Через час, не раньше, приветно озарилось окно светелки - чем-то оно напоминало янтарные огни в домах давно знакомого книжного города…
Звезда над крышей стала ярче, налилась живым, переливающимся розовым светом.
Должно быть, наступил заветный час: появились на улице семиклассники. Их было много, и среди них - рослый Витол. Гриша еще утром разыскал его в училище, разглядел как следует. Но навязываться не стал: надо еще семикласснику вести приготовишку за ручку к Арямову! Да и Грише это не нужно, он ходил с Яном ночью в темный лес - не испугался!
Надо сделать так: как только Витол войдет в дверь, Гриша за ним следом!
Семиклассники для чего-то долго совещались перед домом, где жил Арямов. Потом один из них, решившись наконец, взялся за висевшую на проволоке деревянную грушу - ручку звонка.
Дверь скоро открылась. Гриша опрометью перебежал дорогу и проскользнул через порог - вслед за семиклассниками.
Встретил их сам Федор Иванович. Он был в какой-то особенной куртке со шнурами. Нарядная вещь, ничего не скажешь.
Ученики, конфузливо суетясь, двинулись за Арямовым, и Гриша попал - за спинами других - в комнату с необыкновенными стульями, обитыми кожей. И два шкафа там были, снизу доверху уставленные книгами. На огромном столе красовался бронзовый медведь с рогатиной; он охранял большие чернильницы, а рядом с чернильницами на зеленом сукне лежал для чего-то фарфоровый лапоть. Все было здесь красиво, и Гриша подумал: вот в таких комнатах и живут ученые люди, которые знают всё про землю и про небо. Не богачи (Арямов, конечно, не был богатым), а именно умные люди, которым хорошая книга, может, дороже всего на свете.
Отсюда по скрипучей деревянной лестнице все поднялись в светелку, и там-то (Гриша угадал) стояла, направив в окно свое дуло, знаменитая труба.
Потом Гриша забыл обо всем. Он сидел (его со смехом усадили первым), глядя перед собой в кругленькое стекло, - оно было холодное, если прислониться к нему глазом. Далеко перед ним (он об этом все время помнил), страшно далеко, может на тысячи-тысячи верст от него, величаво простиралась снежная мерцающая мгла.
Когда это волшебство кончилось, Арямов сказал:
- Ну, теперь вы обязаны выпить со мною чаю!
А семиклассники стеснялись, краснели, подталкивали для чего-то друг друга локтями, пробовали шутить - не совсем удачно, даже Гриша заметил: не очень-то выходило у них это!
Он первым сел за стол: его усадил сам Федор Иванович, рядом с собой.
Тогда уж - делать нечего - сели и остальные.
С шутливой торжественностью Арямов поставил на середину стола плетеную корзинку с печеньем "Эйнем".
Такое печенье Гриша уже пробовал (Персиц однажды угощал на перемене) и вкуса в нем не нашел: будто из сладковатого картона сделано. Далеко "Эйнему" до медовых пряников! Но из уважения к Федору Ивановичу он все-таки взял из корзинки белый кружочек, затейливо утыканный дырочками. И почувствовал себя необычайно хорошо. Он сидел перед стаканом чая, которого ему совсем не хотелось в ту минуту. Ему не хотелось ни чая, ни печенья "Эйнем", и даже пряник не доставил бы ему сейчас никакого удовольствия. Но самое чаепитие рядом с Федором Ивановичем было необыкновенным! В этой близости к учителю чудилось что-то даже запретное: наверное, Федор Иванович никому из начальства не говорит о том, как он запросто пьет чай с учениками.
Семиклассники осмелели, начали разговаривать очень даже бойко; и печенье ели довольно исправно. Под конец они принялись наперебой рассказывать Арямову о каких-то своих делах. Тут уж Гриша не особенно и вслушивался: счастливая мирная тишина покоилась в его сердце, и хорошо бы ничем ее не будить.
Сам Арямов больше молчал, посмеивался и разглядывал своих гостей. Иногда откликался немногословно:
- Ну-ну?
- Дальше!
- И как же?
Один из семиклассников, в черном пенсне на горбатом носу, провозгласил, будто по книжке прочел, раздельно:
- На долю Вольдемара пал почетный жребий!
Румяный Витол порозовел еще больше и сказал сердито:
- Не болтай лишнего!
- Ну, уж Федору-то Ивановичу можно сказать.
- А зачем? Просто ты болтлив, как баба!
- Ну, вот тебе, так сразу и баба!
Арямов улыбнулся:
- Половина человечества - бабы. И это, по-моему, не так уж плохо. А у вас, Вольдемар, матушка - не баба? Дама, вероятно?
Витол помолчал, потом смущенно засмеялся:
- Да нет, пожалуй баба. Вдова железнодорожного кондуктора.
- А почему ж тогда вы Вольдемар? Как-то звучит "по-господски"…
- Матиасович! - воскликнул носатый реалист, который толковал перед этим про жребий. - Вольдемар Матиасович!
- Ах да, ведь вы латыш, я и забыл совсем, - сказал Арямов. - Вы так чисто говорите по-русски. Да-да, Витол ведь, конечно, латыш. Ну, для меня вы по-прежнему будете Володею, хорошо?
- Хорошо! - Витол расцвел счастливой улыбкой.
- Дальше. Какой же жребий?
- Выразить публично наше общее презрение одной возмутительной личности. Назвать личность, Витол?
- Хочешь нарушить слово - назови.
- Слово нарушить? О! - Арямов поднял брови. Он, видно, забавлялся, такие же насмешливые глаза были у него вчера, когда он шел с Гришей на Ново-Садовую.
Реалисты загалдели разом:
- Условились держать в тайне!
- До завтра.
- От Федора Ивановича секреты?
- Федору Ивановичу можно!
- Не в этом совсем дело.
- Погоди, дай же сказать…
Арямов перестал улыбаться:
- Задумали вы какую-то глупость, чувствую. Общественное презрение… Хотите поделиться со мной этой глупостью - тогда уж скажите устами самого Витола, раз на него пал жребий.
Витол помолчал, колеблясь. Потом сказал:
- Нет. Не стоит.
Все опять загалдели. Арямов поднял руку:
- Стоп! Давайте о другом.
Он обвел внимательным взглядом лица учеников. Все светились - глазами - ему навстречу. И все пошли бы, конечно, в тот вечер и в огонь и в воду за Федора Ивановича. А Гриша - первым! Ему-то, может, больше, чем другим, жившим в родных семьях, нужен был такой человек, как Арямов. Перед таким человеком можно всю душу открыть, только бы слова найти.
Вот слов-то, пожалуй, и не нашлось бы.
Ну что ж, можно человеку и помолчать, если он не речист.
Гриша тихо просидел весь вечер, глядя на всех преданными глазами.
И Гриша тихо просидел весь вечер, глядя на всех собравшихся за столом преданными глазами.
…Уходили от Арямова поздно - и никак не могли уйти. Долго разбирали в передней пальто, старались распознать свои перепутавшиеся фуражки. Федор Иванович стоял у притолоки, терпеливо светил ручной лампой.
Наконец реалисты шумно хлынули с низенького крыльца в морозный сумрак, в темную ночь захолустного пригорода, лишь кое-где проколотую чахлым светом редких фонарей.
Семиклассники заговорили все разом, громко, пожалуй даже слишком громко, среди этой глухой тиши, силясь перекричать друг друга: каждому надо было сказать свое.
Спор вспыхнул яро - и спорили не о светилах небесных, спорили о русской литературе.
- Он был обречен! - кричал Витол.
- Но можно ли считать его лишним человеком? В полном смысле слова лишним? Как-никак, он был застрельщиком… Он будил мысль!
- Созерцательность Рудина…
- Застрельщик, а не созерцатель!
- А баррикада? Он погиб на баррикаде!
- И все-таки нужен был не этот акт жертвенности… Да дайте ж мне сказать! Ну что это, ей-богу!
Семиклассники кричали о Рудине Тургенева, а Гриша даже и не слыхивал этого имени - Рудин.
Тургенева-то он знал - видал его портрет на открытках в магазине братьев Ямпольских.
Гриша шагал по пятам семиклассников; радость, которую он узнал сегодня вечером у Арямова, не прошла еще. Он гордился, что шел вместе с такими образованными людьми, которые, судя по их уверенным голосам, с полным знанием дела могли потолковать о самых непонятных вещах.
И тут он вдруг вспомнил: Никаноркин! За весь вечер он ни разу не подумал о Коле Никаноркине - не удосужился замолвить за него слово перед Арямовым.
Радость в его сердце не то чтобы совсем исчезла, но как-то поникла, а рядом с нею медленно начало расти сиротливое чувство: он плелся позади, и никто из семиклассников ни разу даже не обернулся в его сторону.
И зачем им оглядываться на приготовишку, который не может ни одного слова вставить в их умные речи!
Почувствовав себя одиноким в этой блестящей компании (не потому ли ему и вспомнился Никаноркин?), Гриша понемногу замедлил шаг.
Совсем незнакомой, таинственной даже показалась ему сейчас Ново-Садовая улица. Влажно сияли над нею частые звезды.
У перекрестков ветер намел косые сугробы, мороз успел сковать их, они так и стояли - косо, набекрень, но не падали, голубые, покрытые сверху волшебной искристой пылью. Этим затаенным блеском земля как бы отзывалась на алмазное сияние неба.
Местами из окон, неплотно прикрытых ставнями, падали на дорогу длинные иглы желтого света. Скоро этот свет пропал; потянулись глухие заборы - тут жили огородники.
Хрипло лаяли псы, озадаченные непривычным в этих местах многолюдьем. Компания реалистов, должно быть, чудилась им огромной толпой неукротимо-горластых забияк.
Где-то далеко-далеко затягивал песню пьяный горемыка:
Эх, судьба ль ты моя, невеселая… -
и, словно споткнувшись, замолкал надолго.
Гриша совсем отстал от семиклассников, шел один-одинешенек. Был бы сейчас здесь Никаноркин, шагали бы они оба рядом, нашелся бы у них общий разговор, непонятная грусть не сжимала бы так Гришино сердце…
Безлюдье. Прохожих совсем не видно.
Нет, показался один.
Гриша оглянулся на него - раз, другой. Что-то неуловимо знакомое было в походке прохожего. Шел он как-то по-особенному: то ускорял шаг, то замедлял, то вдруг совсем будто нырял в темноту, исчезал.
Попался немощный фонарь - один на целую версту. Прохожий зачем-то обошел тусклое пятно света. Потом поднял воротник пальто и надвинул пониже меховую шапку. А лица его не разглядеть: ночь все-таки хоть и звездная, но…
Гриша приостановился, приник к забору, начал всматриваться. Э, не зря Виктор Аполлонович Стрелецкий надел сегодня шапку вместо форменной фуражки!
Гриша торопливо догнал семиклассников и просипел страшным шепотом:
- Зекс!
- Что? - недовольно откликнулся Витол. - Что ты еще городишь?
- Зекс!
Реалисты остановились. После короткого молчания кто-то, самый зоркий, сказал вполголоса:
- "Голубчик". Он самый.
- Приготовиться! - скомандовал Витол и первый, расстегнув шинель, накинул ее полы себе на голову. Остальные последовали его примеру, кроме Гриши, который не знал, для чего все это делается. Он остался стоять с открытым лицом, в пальто, застегнутом доверху. И только на всякий случай еще тесней прижался к забору.
Реалисты стали посреди улицы - спиной к Стрелецкому, нагнулись и застыли на месте - длинноногие, с шинельными горбами на плечах.
Стрелецкий приближался (сейчас уже можно было узнать его безошибочно, несмотря на поднятый воротник). Он приближался не торопясь, сторожко: так подкрадывается охотник к зазевавшейся дичи.
Он был совсем уже недалеко, шагах в пятнадцати, не больше, когда семиклассники, не разгибаясь, начали приплясывать на звонкой, скованной морозом мостовой.
В семнадцать лет можно танцевать, даже согнувшись в три погибели.
Некоторое время слышно было только повизгиванье и скрип снега… Потом раздался голос Стрелецкого:
- Стойте! Я вас узнал, голубчики!
Но семиклассники не согласны были стоять. Наоборот - поскакали галопом по улице. Надзиратель, слегка задыхаясь, поспешил следом. Он прошел так близко от Гриши, что тот услышал резкий на морозе, знакомый запах духов.
Впереди кто-то из семиклассников взвизгнул дурашливым, явно измененным голосом:
- Тоже мне еще, Нат Пинкертон нашелся!
Другой глухо пробубнил, видно из-под шинели:
- Брось, Колька, не пересаливай!
- Коля, остановитесь, - сейчас же отозвался надзиратель ласковым тоном.
Реалисты дружно захохотали.
Но каково было положение Гриши. Положение его было опасное. В любую минуту Стрелецкий мог вернуться, не догнав семиклассников, - ну где ж ему догнать длинноногих? Он и сам, видно, не рассчитывал на это, а преследовал виновных просто так, из упрямства или надеялся узнать кого-нибудь по походке, по голосу… Может быть, фуражку кто обронит в азарте на мостовую. Мало ли какая случайность может произойти.
Опытный был человек Виктор Аполлонович Стрелецкий.
Вот он и остановился: в глубоком снегу темнело круглое пятно - ну, так и есть, кто-то из семиклассников потерял фуражку!
Фуражка эта спасла Гришу.
Надзиратель возвращался назад, разглядывая свою находку. Он так был занят этим, что опять не заметил Григория Шумова, приросшего к доскам забора (будь забор чуть пониже, Гриша давно бы перемахнул через него и - милое дело - отсиделся бы на огороде, в мягком сугробе).
Виктор Аполлонович остановился в пяти шагах, мурлыкая:
- Так, так… головной убор установленного образца… Сильно поношенный. А вот тут на подкладочке мы найдем и буквы… да, да. Редкий юнец, будь он даже… будь он даже поклонником господина Чернышевского… редкий удержится, чтоб не увековечить своих инициалов. Ну, это мы, однако, разглядим в иной обстановке.
Надзиратель любовно провел рукой по трофейной фуражке, погладил ее и, сунув под мышку, не спеша ушел.
Гриша переждал, пока скрип его шагов не замер окончательно, а потом пошел домой. Семиклассники исчезли бесследно. Он шагал один по ночному городу, и не страшны ему были ни хриплый лай сторожевых псов, ни безлюдье пустых улиц, ни возможные встречи с разбойниками, о которых так любила рассказывать курносая Настя, когда мадам Белковой не было дома.
Никого он теперь не боялся.
Даже сразиться ему хотелось сейчас с кем-нибудь - не на жизнь, а на смерть, чтоб показать свою отвагу. Но показывать было некому и не на ком… На улице - ни души.
Гриша уже прошел мимо магазина братьев Ямпольских, - окна магазина были наглухо закрыты ставнями из волнистого железа. А вот и заведение Познанского… Какая-то фигура осторожно отделилась от двери пивной и неслышно стала удаляться. Да это Дзиконский!
- Стой! - неистово завопил Гриша и бросился вслед за врагом.
И семиклассник Дзиконский бежал!
То ли потому он решил скрыться, что боялся огласки (скорей всего, не для похвальных дел оказался он ночью около пивной), то ли вопль Шумова на самом деле его испугал, но сын полицмейстера поскакал так резво, что куда там его догнать! Ноги-то у него длинные…
Гриша, однако, не отчаивался, летел сам изо всех сил - долго, время от времени грозно крича:
- Стой! Стой, Дзиконский!
Наконец крикнул:
- Трус!
И остановился.
Не было свидетелей его победы. Остервенелые псы лаяли в подворотнях в ответ на его крики, да свистнул где-то далеко паровоз, видно маневровый.
Гриша постоял, отдышался малость и повернул домой.