Вышел я со двора Ленькинова, - гляжу у забора, домов через пять, парод стоит. Верно, афишку читают.
Я туда скорей.
А народ на забор навалился читают во все глаза. И большие друг через друга пялятся.
Не видал я, чтобы афишку так читали. Вот так важная шутка!
Мне из-за больших дяденек не видать совсем.
Один кто-то у забора голосом читает.
Как ни прыгал я, а и то из-за народу мне плохо слышно было. Разобрал только, что: царь нанял полицию, чтобы все силы из народа выжать. Еще я понял, что с богачами у царя одна компания: всех, которые бедные, до последней ниточки обобрать, и чтобы все на них работали, а он только пируют и ничего не делают.
Во какая афиша!
Митрий Михайлов и то не выдержат:
- Правильно, говорит, разбойники пишут.
А я вижу, что у всех дыханье перехватывает: дело-то это совсем тайное, под запретом; не даром городовики сгребают с заборов бумажки эти.
Тут все увидели: несется во весь дух городовик один, подол подобрал, как баба, а сам в усах. И шашку придерживает, чтобы не вихлялась. Орет:
- Разойдись! Разойдись!
Народ откачнулся от забора, а все еще дочитывают: сказано там, что царя и полицейских всех сковырнуть надо!!
Прямо так и сказано - свергнуть!
Вот так дело!
Это чуть не на весь свет дело! Дух даже захватывает.
Маленькая бумажка-то на заборе - видать мне теперь - лиловым написано, мутновато.
А здорово написано! Прямо так сейчас бы пойти всех сковыривать.
А городовой уж совсем близко:
- Разойдись! - орет, чорт этакий.
Это Михайла - городовик самый дурашный.
А я его и не узнал сразу. Взъерепенился, что свергнуть-то его хотят.
Вдруг как выкатится откуда-то собачонка - прямо наперерез городовику. И ног не видать, как несется. Что твоя бомба! да как рявкнет ему под шинель прямо. Городовой так и осекся, и рожа переменилась: может он и в самом деле подумал, что под него, под Михайлу-городовика, бомба пущена.
Теперь всякое может быть.
А народ над ним тешится:
- Укусит!
- Она те съест!
- Она, брат, тоже социлистка. Вашего брата не больно любит!
А городовой ошалел, топчется. Прямо дурак.
- Что, в штаны напустил?!
- Да ты не бойсь!
- Эх, растяпа!
Подконец Михаила немного похрабрел. Шагом на нас идет, а все еще на собачонку оглядывается. А та моська - с горшок - сапогом раздавить.
- Ну… не скопчай… Р-зыдись…
Губа Михайлина трясется. - еле слова выговаривает.
Все отступили немного.
Что городовик будет делать?
А он встал к забору лицом, не знает, как за дело приняться. Потрогал бумажку.
А ему посмеиваются:
- Хороша бумажка!
- Ах, хороша!
- Про тебя писано!
- Вашего брата похваливают.
Поковырял городовик пальцем.
- Налипла, брат!
- Не сковырнешь.
- Бумажка, брат, крепкая!
- Стоющая.
- Дельная бумажка!
Стал ногтем бумагу подковыривать. Не поддается. Налипла здорово.
Совсем ошалел городовик, и затылок от пота мокрый совсем. Рожей дурацкой оглядывается.
- Р-зыдись!.. По начальству!
- Да мы ничего… Ты валяй, сковыривай бумажку-то. Она стоющая!
- Р-зыдись, говорят!
А сам так говорит, будто знает, что все равно не разойдемся. Спина у него такая, - словно он дурак дураком. Хохочут все. А Михайло, видать, и сам бы скорей провалился, чем тут стоять. Вот веселое дело!
Потом поутихли чуточку - ждут, чего будет делать.
А кто-то голоском визговатым под тетку:
- Святы угодники, помоги сковырнуть бумажку!
Как громыхнет хохотом на всю улицу, не устоять прямо. Все ребята только животики поджимают.
Слышу, вдруг Ленька из толпы, - я его раньше и не заметил:
- Дядя Михайла, а дядя Михайла, ты ножичком, на ножичек.
Что Ленька выдумал? Неужели ножик отдаст? Вот дурак!
Толпа тесная, только руку Ленькину с ножичком перочинным видно.
Михайло шагнул за ножичком, а Ленька ему другой рукой фигу подставил.
- На, выкуси… какой хитрый… ты еще зажилишь!
Совсем пропал Михайло. Покрыли его совсем хохотом, даже жалко стало.
Кто-то ему посоветовал:
- Да ты шашкой ее: сойдет!
- Не мешай ему, пущай сам.
А Михайло, видно, понял, что шашкой в самом деле можно. Вытащил. Нескладно, обеими руками.
- Почем селедка?
- Копченая ай не?
- Страханка!
- С душком!
С шашкой дело пошло. По краям бумажка сгребаться стала. Зато забор ходуном ходил, громыхал досками.
- Но, ты, полегче, - забор свалишь!
Однако, дело опять стало - середина бумажки не соскребывается. Ямка, что ли, или налипло так здорово.
- Да ты послюнявь! Легче будет!
- Без рассола, брат, и селедка негожа.
- Валяй, слюнявь!
Городовой оправился, знать. - раз дело-то все же на лад идет, - опять похрабрел.
- Н-но, осади! Осади за канаву!
Всерьез напирать стал - пришлось за канаву всем перейти.
А сам, дурья башка, подошел к бумажке и в самом деле принялся ее намусоливать всей пятерней. Вот дурак!
Ребята от хохота давятся - на месте не устоять.
- Так, так, дядя Михайло, намусоливай.
Помогло это: погибать стала бумажка.
Ну, и насмешил же Михайло-городовик - прямо тошно стало!
Погибла бумажка, ничего почти от нее не осталось - пятно только.
Вот так, бумажка была! По ней и царя, и городовых - все начальство - сковырнуть надо.
Все знали - чье это дело.
Их это дело.
Андрея с Иосей.
Бот какие они люди! Большое это дело: на весь свет.
Назад с Ленькой мы шли.
Ленька молчит.
Знает, наверно, чего-нибудь.
В котле скажет.
Нельзя на улице.
XVI
Ржавый у нас с Ленькой котел, холодный.
Мы с ним рядом сидим - ноги не лезут.
Я нарочно на Леньку не смотрю: что скажет?
А он заворочался, зашуршал чем-то, достает из кармана.
Бумажка!
Та самая!
Вот Ленька!
Так и колыхнулось все у меня.
Везде бумажки городовики сгребли, а у Леньки есть!
Та самая!
Самая настоящая - про то, что царя сковырнуть надо.
На весь свет это дело, а у нас в котле об этом бумажка есть.
Наклонились мы к дыре к самой, к лазейке нашей, а то темно у нас в котле. Рассматриваем бумажку.
Лиловенькая она, не везде ясно написано.
Ото раз мы ее прочитали. Наизусть можем теперь без запинки.
Сказано там еще, что без царя по-новому все устроить можно. Выходит, что это в тысячу раз лучше будет, чем теперь.
И мы с Ленькой тогда же решили, что обязательно будем все по бумажке делать.
Как услышим, что началось, так сейчас же и мы туда.
Бумажку мы в жестяную коробочку положили. Из-под перца она была, кругленькая, и зарыли тут же под котлом и землю.
Сидим на соломе, землю обминаем, чтобы совсем незаметно было, а мне все узнать охота, как Ленька бумагу достал.
Он везучий такой.
Он всегда там, где настоящее дело делается.
- Леня, - говорю, - а кто тебе бумагу дал?
- Никто не дал.
- А откуда же ты взял ее?
- А от них.
- А где?
- Нигде. На заборе.
- А как же ты снял? Она же налеплена.
- Когда снять! Я ночью снял. Когда еще не присохла.
- А почем ты знаешь, что от них это?
- Они лепили. Кому же лепить? Михаиле-городовику, что ли?
- Не Михайле. А не они может.
- Когда я сам видел, так не они?
- А где? как ты видел?
- Ночью.
- Расскажи, Леня.
- А чего говорить! Они лепили. На нашем заборе.
- А зачем ты пошел к забору ночью-то?
- Надо было. У нас вчера гости были, чай пили. Много. Я и не один раз выходил. Я бы и не пил чаю, да матка без чаю леденцов не дала бы.
- А как ты увидел? Ведь за забором же они были.
- Вот дурак, раз были, так уж увижу. Слыхать было, как они забор-то клеем мазали да бумагу лепили. Я думаю, чего - ночью лепят? Влез на забор, гляжу - уходят. Один большой, другой маленький. По-твоему - кто? Дурак я, что ли?
XVII
Раз я без Леньки в котле сижу, и стало мне думаться: вот бы найти мне полтинник, купил бы я колбасы и снес бы им. Вот бы здорово было.
Неужели нельзя полтинник найти? Ведь находят полтинники, да и не полтинники, а рубль находят.
И стало мне казаться, что совсем легко можно полтинник найти, что он уже лежит где-то, не то у ступеньки какой-то, не то под скамейкой, а то кажется, даже прямо на глобочке по за дому лежит - беленький-беленький, словно глазок кругленький, и ждет: поди возьми.
Найду его, думаю. Найду непременно!
И так уверен был, что найду, что есть этот полтинник, - словно уж видел его, только забыл где.
Вылез я из-под котла за полтинником. Нет полтинника. Вот, думаю, как это так? Должен же быть, а нигде нету. Надо, думаю, забыть. Он тогда найдется, когда неожиданно. Всегда так бывает.
Стал нарочно на небо смотреть, чтобы не видеть, как полтинник появится.
Только вот забыть трудно: все думаешь, что уж не появился ли, а он ни за что не появится, если думаешь.
Вдруг барышни какие-то две появились - так быстро, что вздрогнул даже.
- Мальчик, где тут Пал Аваныч Пяткин живет?
А я ничего не понимаю, - какой Пал Аваныч?
А барышни нарядные. Подумалось, - это они так, а наверно дадут сейчас полтинник, скажут: "купи колбасы и снеси". А они опять:
- Где Пал Аваныч квартирует? Артист?
Ах, это про Пашку, значит!
- Знаю, знаю, - пойдемте, я покажу.
Показал.
Они-то пятятся, словно не знают, как через канаву перешагнуть. Потом вошли. Гляжу, а уж через минутку Палагея Пяткина - мать Пашкина - их выпроваживает.
- С богом, с богом, барышни. Ни к чему вам Пашку мово. Не артист он совсем никакой - прощалыга он непутевый. Дворником он у артистов-то был. С богом, с богом, идите к своим кавалерам. Не кавалер он вам. Прощалыга он!..
Вот так Пашка! Стыдно мне было за Пашку, и на барышень этих не взглянуть.
И уж и раньше догадался, что плевательный человек Пашка, а чтобы матка о нем такое - это, уж, значит, совсем… Да ну его!
Вот полтинник бы найти.
Вот дурак: опять вспомнил. Не найти уже теперь, раз вспомнил.
Где же полтинник взять? У тетки попросить? Так она и даст! Знал я - ни за что не даст тетка. Только не могу я так. Непременно мне нужно полтинник. Хочу я снести им колбасы, увидеть хочу их.
Тогда украду полтинник!
Жарко от этого стало, и поплыло все.
И показалось, что нельзя об этом на улице думать, что в котле только об этом думать можно. Темно в котле и смотреть некуда, прямо в стенку глаз упирается.
XVIII
Я был в котле и все думал, как я украду полтинник. Непременно придется украсть. Им ведь нельзя ходить днем, чтоб к пить еду. Придется украсть. Может они голодные.
Страшно это было. Хотелось, чтоб Ленька пришел, только и ему об этом нельзя сказать. Никому нельзя сказать. Совсем стало страшно и душно даже.
А тут вдруг звон еще какой-то послышался. Что это за звон? Тихий такой.
Вылез я из котла. Слышу: телега за забором по переулку поскрипывает - и звон. Никогда не слыхал такого звону, тихий, медленный. Словно пружина какая - пожалуй, что в роде как у часов.
Я скорей на забор. Смотрю: телега-то уж отъезжает, а на ней велосипеды, велосипеды…
Что такое? Зачем велосипеды?..
Не могу понять, а уж чувствую, что неладно что-то. За телегой стражник идет с ружьем, и впереди идут. Кто идет? Не разобрать. Солнце в конце переулка садится золотое.
И вдруг я понял, что тут студенты должны быть. Ведь это студентов велосипеды. Почему на телеге? Почему стражники?
Не помню, как я свалился с забора в переулок. Одно у меня было: догнать, догнать! Солнце глаза слепит. От солнца люди незнакомые. Только верно: студенты это! А по бокам стражники с ружьями, с шашками. Понял я. Забрали, забрали! В острог ведут! Вперед забежал, - оттого лучше стало видно. Неужели и она тут, в штанах которая? - И она.
Что же это такие? За что их мучают? За что в острог?
Она бледненькая, а идет смело. Губы сложила, не улыбается. А я задом наперед пячусь, не могу от нее оторваться. Все думаю, что ей-то вот тяжелее всех будет. Так хотелось мне, чтоб она меня заметила. Сказать ей хотелось, что знаю: не за дурное ее мучают, что за них я.
И стало у нее лицо - как звездочка в тот вечер, когда я на лавочке сидел, и лучи от нее до меня.
До самого острога их провожал. А как закрыли ворота - подумалось: "украду непременно полтинник! непременно!".
XIX
А на другое утро у нас еще чай не отпили, как Ленька за мной прикатил.
- Насчет уроков, говорит, спросить надо.
Сам не входит, а как я к нему за дверь вышел:
- Идем, - говорит, - Пашку забирают!
Бежим - и верно: у Пашкинова дома народ, и извозчик дожидается. А в доме словно дерутся. Палагеины цветы из окошка на улицу вывалились.
Как понять тут? И студентов, и Пашку в одно место забирают…
Вот и выволакивают.
Городовой Иван Гарасимыч, - я его знаю, - самый лютый что ни на есть, - Пашку за шиворот вытаскивает. А тот бьется.
- Дяденька, Иван Гарасимыч! Я - не я, за что берешь? Отпусти, дяденька, прости! Без вины я!
Скулит, плачет.
Эх, Пашка, Пашка, дрянь ты паршивая!
Уж хотел городовой его на извозчика взвалить, да тут Митрий Михайлов за него вступился.
- Иван Гарасимыч, да не тронь ты его, чего он тебе!
- Разойдись! Приказ есть всех забирать подозрительных.
- Иван Гарасимыч, смилуйся, плюнь ты на него. Какой он подозрительный! Ведь он Пашка, Палагеин Пашка!
Городовой задумался, вроде как сдаваться начал, да увидел вдруг - Пашкин цилиндр по мостовой катится. Как рассвирепеет, да как на него набросится, - словно он самый-то как раз и есть подозрительный, - как по нем топнет! Так и смялся цилиндр в лепешку, затрещал как корзинка. Лучинки из него повылезли во все стороны. Он и раньше сломанный был, да видно, Пашка из нутра его лучинками подпирал, чтобы не садился. А Герасимыч еще больше рассвирепел, да шашкой его как полыснет, так и забарахтался, словно курица, и щепки перышками разлетелись.
Потом - на Пашку. Ну, думаем, не быть ему живым, а он его плашмя шашкой как вытянет!
- Пшол домой, собачий сын, пшол!..
Пашка глазам не верит. Морда очумелая. Поднялся - и домой скорей без оглядки. А городовой утихомирился, как шляпу-то Пашкину победил. Сел на извозчика и велел ехать.
Так и погибла Пашкина шляпа.
XX
Вот какое стало твориться. Не могло так долго быть. Конец должен быть. А какой - не знаю. Вспомнил я, что разносить ведь должны. Да нет. Не будут, пожалуй, разносить.
Леньку раз спрашиваю:
- А что, Леня, ты когда в котле-то, у них, на мыльном был, спросил ты, скоро разносить будут?
- Спросил. Скоро!
А сам в сторону смотрит и начал чего-то делать, ненужное, так для отвода глаз.
Соврал значит. Не будут разносить, значит.
А конец все-таки должен быть.
XXI
И так это вышло неожиданно. Такой конец получился. Никак я не думал, что так это случиться может.
Как-то все явственно вышло и просто так. На нашем дворе все и вышло-то. Никогда я не думал, что у нас на дворе это случиться может.
А вот случилось.
Я тогда как раз полтинник у тетки украл. И не видел, как брал. Не видать было - круги какие-то прыгали. Вокруг все было видно - и окно и дверь, и часы тикали, а руку свою, как брал, - не видел.
Чувствую только, что в руке полтинник. Скорей бежать. Шумит во мне что-то.
А я одно думаю: отдам, отдам тетке полтинник, рубль отдам. Булки не буду покупать на большой перемене. Накоплю денег - отдам.
На двор выбежал. Тихо на дворе, а, у меня гром в груди. Клен осенний, золотой насквозь в солнце, лапками тихо-тихо покачивает. Страшно даже, что он такой тихий. А в груди гром. Нельзя было грому и солнышку вечернему ясному вместе жить, и оттого бежать хотелось. Хоть Леньку бы найти где!
Не знал я, что тут случится такое, что и гром мой и все куда-то провалится, и такая буря будет, какой в жизни не видывал.
Бегу я к калитке, на улицу чтобы выбежать, одной ногой уж на подворотню вступил, - вдруг дяденька какой-то прямо передо мной, точно из земли, как явится. Самую чуточку задержался, да как схватит меня под мышки. Руки у него большие, теплые, а сам красный такой да рыжий. Лицо большое-большое.
Вижу: лечу я назад во двор. Дяденька меня несет, как перышко. Отнес в сторонку. Поставил. Обернулся только.
- Не выдавай, малец!
И к бане.
А за ним - другой, черненький, - тоже к бане.
Баня у нас хорошая. Столбы кирпичные по углам. Пол высокий. Окна как раз открыты были.
Дяденька большой-то - простой такой, в сапогах и и рубахе - подбежал к одному окну, руки уж на подоконник положит, чтобы прыгнуть, а не прыгает: смотрит, как маленький лезет. А тому не влезть. Барахтается, ногами дрыгает. В брюках он. Тогда большой к нему, подсадил его и опять к своему окну.
Прыг - и в бане.
Потом оба окна захлопнули, и так тихо стало.
Прямо не знаю, как это и может так тихо быть.
И все это случилось так, что мигнуть не успеть.
И гром мой девался куда-то - точно я пустой стал - одна одежа. Стою посреди двора и не знаю: было или нет?
Неужели это Андрей с Иосей?
"Не выдавай, сказал, малец".
Они, значит! Они!
"Не выдавай…"
Они это! Ясно…
А тут тоже, откуда ни возьмись, полезли на наш двор городовые, стражники, - больше, больше, чуть не весь двор. Ружьями так в небо и махают. От шинелей дышать нечем стало, голова закружилась, - чуть не упал я.
Они ко мне:
- Видал?
- Кажи!
- Куда? Показывай!
Обступили. - Стена…
Я как в яме.
А они махают ружьями - бородатые.
Не то, что мне страшно было, а смутно как-то сделалось, что на людей они непохожи, и что они не ходят, не двигаются как люди, а словно прыгают, словно это пляска у них какая.
- Сказывай!
- Куды?
- Кажи!
- Показывай!
А тут один скомандовал:
- Становись у дверей! Чего на мальчонку кинулись? Что он смыслит?
А потом как заорет на меня изо всех сил:
- Кажи, пащенок паршивый, куда делись?..