Она нехотя взялась за роман, с недоверием оценивая тётин литературный вкус. И с первых страниц не понравилась ей книга - Юлька предпочитала современные, чтобы знакомая описывалась в них жизнь. Но постепенно история Настеньки захватила Юльку. Она читала страницу за страницей, лишь изредка отрываясь от книги, чтобы поудобнее устроиться на лежанке либо взглянуть на минуту на небольшие, доверху разрисованные морозом стёкла. И лишь когда начало темнеть, Юлька отложила книгу. Вспомнила, что скоро придёт тётя с работы - надо бы приготовить обед.
Юлька и дома иногда готовила по поручению матери. Ей нравилось возиться в кухне. Нравился огонь в плите, и запах закипающего супа, нравилось резать картошку острым ножом. А теперь ко всему этому примешивалось ещё и тщеславное желание удивить тётю своей заботливостью и своими кулинарными способностями.
Юлька сходила в кладовую, принесла мяса. Сбегала в сарай за дровами - захватила кстати и свой рюкзак, про который совсем забыла. Слазила в подполье за картошкой. Всё у ней спорилось, и, когда на крыльце послышались тяжёлые тётины шаги, щи были уже почти готовы.
Анна Николаевна широко распахнула дверь и не вошла, а вбежала прямо на середину кухни.
- Не поздоровался! - возмущённо и громко проговорила она. - Проскочил мимо на машине, ровно я ему столб, а не человек. Хоть бы головой мотнул! И головой не мотнул!
Юлька улыбалась, отвернувшись к плите. Кто-то там с ней не поздоровался, так она готова полдня кричать на весь дом.
- Кто это с тобой не поздоровался?
- "Кто, кто"! - раздражённо передразнила тётя, словно Юлька тоже была в чём-то виновата перед ней. - Степан Ивин со мной не поздоровался, вот кто.
Юлька помнила эту фамилию.
- Директор совхоза? - спросила она.
Она совсем развеселилась. Ну, тётя! Директор совхоза непременно должен с ней раскланиваться! Не заметил, ну и какая беда?
- Директор! - ворчливо проговорила тётя. - Был бы он директором, кабы не я.
- Так это ты его назначила директором? - насмешливо спросила Юлька.
- Директором я его не назначала, - разматывая с головы тёплый платок, объяснила тётя. - А кабы не я, был бы он ещё в войну покойник. Не довелось бы ему теперь директорствовать.
Тётя Аня платок сняла, положила на полочку над вешалкой, а пальто забыла снять, так в пальто и села на табурет возле стола.
- Пальто сними, - сказала Юлька. - В кухне вон как жарко.
- Эх, люди, люди! - со вздохом проговорила обиженная Анна Николаевна.
Однако послушалась Юльку - сняла пальто. И даже заинтересовалась обедом:
- Чего это ты наготовила?
- Щи, - сказала Юлька. - И селёдка с картошкой. Садись, будем обедать.
Она проворно накрывала на стол. Ей понравилась роль хозяйки. Она только переживала, одобрит ли тётя её щи. Но тётя, осторожно схлебнув с дымящейся ложки, похвалила Юльку.
- Вкусно, - сказала она. - Спасибо тебе. Не привыкла я, чтоб обо мне заботились. Одна да одна.
- Плохо одной? - спросила Юлька.
- Что хорошего! - вздохнула тётя. - Война у меня всех забрала. И отец на фронте погиб. И брата в войну убили. И парень, жених мой, косточки сложил в Белоруссии. Так и осталась одна.
Юльке стало жаль тётю.
- Ты не обижайся на директора, - сказала она. - Может, просто задумался человек.
- Может, и задумался, - согласилась тётя.
- А как ты ему жизнь спасла?
- Было такое дело, - вяло, словно бы не желая рассказывать, сказала Анна Николаевна.
Юлька догадалась, что надо хорошенько попросить, чтоб рассказала. Тётя не хотела рассказывать просто так, ради разговора. Другое дело, если Юльке очень интересно…
- Мне очень интересно, тётечка. Я же после войны родилась, я же не знаю, как это всё происходило, - горячо проговорила Юлька.
- Ты книжки читаешь про войну, - ещё сопротивлялась Анна Николаевна.
- То книжки, а то живые люди…
И тётя сдалась.
- Ну ладно уж, расскажу… Поедим только сначала, а после обеда я тебе и расскажу.
11
- Немец-то обошёл наше Хмелёво. Стороной обошёл. Мы все сидим, приказу ждём, когда нам эвакуироваться. Я и тогда в больнице работала. Мария Захаровна ещё молодая была, а я - вовсе девчонка, восемнадцать исполнилось.
Больных которых домой отправили, самых тяжёлых в областную больницу отвезли. Пусто, тихо… Две лошади у нас при больнице было. Лошади наготове стояли, имущество всё больничное упаковано, только команды нету. Слышно - орудия бухают, близко уж, а всё не едем. Наш председатель сельсовета всё одно твердит: отгонят немца да отгонят немца. Не сдадут, мол, наше Хмелёво.
А немец - вот он. В Сердюковке. От Сердюковки до нас - восемь километров. Прибег оттуда один парнишка прямо в сельсовет: "Иван Иваныч, заберите меня в партизаны". Нашего председателя сельсовета Иван Иваныч звали. Стал Иван Иваныч звонить в район, а телефон не работает. Тогда он командует: всем эвакуироваться. Ну, которые были наготове, тронулись сразу. Две машины было у колхоза, на машинах поехали, кто на лошадях, а кто и пешком, лишь бы подальше от ворога.
А были такие, которые и остались. Всякие были, Юлечка. У подружки моей Нюрки Фоминой мать парализованная да двое братишек маленьких. Куда ж ей? Мать не бросишь. Осталась. А Василий Стругалев - тот к приходу немцев в новую рубаху вырядился. Ждал их. Старостой после у них служил.
Ну, это я всё не про себя. Это я после узнала. А в самое-то это горячее время я лошадей запрягаю, Марья Захаровна с Дашей - медсестра у нас была Даша - ящики грузят на подводы, всё спешно-спешно, пока последнюю дорогу фашисты не перерезали. На Топольки ещё свободная была дорога, через Топольки мы к станции собирались доехать, а там уж - поездом, куда назначат.
Я-то сама нацелилась идти на фронт. Думаю: помогу Марье Захаровне на поезд погрузиться - и на фронт. Мама за год до войны померла. Брат с отцом - на фронте. Пустой оставался дом. Я и вещей с собой в эвакуацию не брала, только ботинки новые да костюм взяла, а больше ничего.
Ну вот, Юлечка, погрузились это мы, я тороплюсь, каждая жилочка во мне трясётся, боюсь, что не успеем уехать от фашиста. А Мария Захаровна стоит на крыльце больницы в растерянности и ровно чего-то ждёт. Это я уж после сообразила, что ничего она не ждала, а жалко ей было бросать свою больницу. Перед самой войной как раз отремонтировали, как новенькая была больница…
Даша подбежала к Марье Захаровне, тянет её за руку: поехали скорей, не успеем. И Марья Захаровна послушалась, пошла за ней к подводе. Я на первой подводе сижу, Каурый был запряжён, хороший такой конь, добросовестный, а у них - кобылка Сильва, та покапризней, набалованная. Стала Марья Захаровна на телегу забираться, и тут вдруг из лесу выходят двое раненых красноармейцев. Один вовсе белый с лица, как только на ногах держится, а другой покрепче, рука у него на перевязи, идёт и товарища здоровой рукой поддерживает.
Я было Каурого понукнула. А красноармеец-то - тогда ещё не солдатами наших воинов называли, а красноармейцами, - этот красноармеец-то, который послабее, вдруг со всего росту на землю рухнул. И товарищ его не смог удержать.
Марья Захаровна про эвакуацию сразу позабыла, кинулась к этому раненому. Подняла гимнастёрку, а там повязка кой-как сделана и вся от крови мокрая.
"Несите, - командует нам, - его на стол".
"Марья Захаровна, немец в Сердюковке!"
Это Даша ей про немца. Марья Захаровна как на неё глянула - и слов не надо.
"Уезжайте, - говорит, - я одна с ранеными останусь".
Разве ж мы её одну бросим? Внесли раненого, положили на стол. Ящик с хирургическими инструментами распаковали. Пока она одному операцию сделала, темнеть начало. Электричества нету. Зажгла я лампу керосиновую. Другому раненому при керосиновой лампе руку перевязывали. А уезжать уже некуда - немец ворвался в Хмелёво. Вот так мы и остались, Юлечка…
Юлька ничком лежала на диване, положив руки на валик и опираясь на них подбородком. Тётя устроилась на лежанке. Свет в комнате не включили, лампочка горела в кухне, и из дверей на половички падала светлая полоса. Эта полоса и разделяла тётину лежанку и Юлькин диван, стоявший у стены под прямым углом к лежанке.
Через небольшие окошки, завешенные марлевыми вышитыми занавесками, в комнату заглядывала зимняя ночь. В полумраке горницы тётя виделась Юльке смутно. Ей казалось, что сидит там не пожилая женщина с седыми волосами, заплетёнными в две тощие, завязанные на затылке косички, и сложенными на полной груди руками, а молодая санитарка, прямая и стройная, какой тётя была, должно быть, в сорок первом. И пустая больница представилась Юльке, и керосиновая лампа в операционной, и сгущающийся мрак за окном, и особенная, жуткая тишина небольшого села, занятого врагом.
- Что же, - спросила Юлька, - спасли тех красноармейцев?
- Спасли, - глуховатым ровным голосом сказала тётя. - Как же, спасли… Да не только их. Ещё приходили из окружения. Больниц не осталось, одна наша километров на сто в округе, а может, и на двести… Добирались к нам, по ночам стучали в окошко. И жители шли, и красноармейцы. Марья Захаровна в ближние палаты женщин, стариков да ребятишек устроила. А в самой дальней красноармейцы лежали. Так и называли её: дальняя палата. Немцы приходили несколько раз. Марья Захаровна их на улице встречала. "Тиф, тиф!" И по-немецки им чего-то, она немецкий знала. Они и не заходят. В нашем селе немцев постоянно не было, из Сердюковки наезжали. А староста что знал, про то молчал. Встреча у него была с Иваном Ивановичем. Иван Иванович партизанский отряд собрал. К ним в лес и красноармейцы уходили наши. Подлечатся - и в партизаны. И Каурого мы им отдали, и Сильву, чтоб немцам не достались.
Вот однажды Иван Иванович с двумя партизанами пришёл ночью к старосте. "Если, говорит, больнице какой вред немцы сотворят - тебе не жить, так и знай". Что там староста немцам говорил, не знаю, а больницу нашу не трогали. Картошку нам жители для больных давали. Хлеба тоже понемногу собирали. Иногда я с мешком ходила по домам, случалось, что ж таить… Не для себя просила. У кого из больных родные - те кормили своих. А раненых голодными не оставишь. Изворачивались… Нам ещё что повезло: партизаны в лесу на корову бездомную наткнулись. Ну, и привели нам. Держали при больнице. Выручала нас Бурёнка…
Кабы не партизаны, мы бы пропали. Только им без нас тоже бы худо пришлось. Раненых по ночам на носилках к нам приносили. А то за Марьей Захаровной придут: "Марья Захаровна, погибнет без вас человек…" И уходит она с ними. Отчаянная она у нас была. Ещё гражданскую медсестрой прошла.
Не сказать, чтоб не боялась фашистов. Боялась. Раз прибежала Даша, говорит: "Немецкий офицер пришёл". Так Марья Захаровна с лица изменилась, и руки у неё затряслись, сама я видела. А она руки сплела и пальцами захрустела, чтоб дрожь унять. И к немцу даже с улыбкой вышла… Ты помнишь, какая она была, Марья Захаровна…
- Помню, - сказала Юлька.
Когда Юлька приезжала в Хмелёво, Марья Захаровна была уже нездорова. Она ещё работала в больнице, но Юлька видела, что ей тяжело работать, ей даже ходить было тяжело. В белом халате и в белой шапочке, она часто сидела по вечерам в своём кабинете у раскрытого окна и глядела на пруд. У неё прямо в кабинете за ширмочкой стояла раскладушка, и она обычно ночевала в больнице. От больницы до дома было всего метров пятьсот, но Марье Захаровне расстояние это казалось большим, особенно ночью, когда привозили тяжёлого больного и приходилось спешить к нему в темноте, и она поэтому почти всегда ночевала в больнице. А может, больница была для неё роднее этого пустого домика, в котором её никто не ждал. Муж Марьи Захаровны погиб в гражданскую, и она на всю жизнь осталась одна.
- Ты её хворой помнишь, - сказала тётя. - Здоровой не помнишь. Но она и хворая всё для людей жила. Уж с постели не вставала, а больных осматривала. Андрей Ильич приехал - молодой, робкий, и всё ходил к ней совета спрашивать. Больного приведёт, посадит на табурет возле кровати, и Марья Захаровна его выслушивает. Вот какая была… Поболе бы таких людей на свете…
На улице лаяли собаки, в морозном воздухе их голоса звучали громко и тревожно.
Юльке странно было, что Марьи Захаровны уже нет. Ходила в лес к партизанам, лечила красноармейцев, обманывала немцев… Сидела по вечерам у раскрытого окна. Лёжа в постели, сама больная, выслушивала больных. И вот её нет. И тёти не будет. И мамы. И отца. "И меня… Да, и меня. Не скоро. Но всё-таки - и меня… Почему так неугомонно лают собаки?"
- Я тебе ещё о чём-то хотела рассказать? - перебила Анна Николаевна мрачные Юлькины мысли.
- Ты про Степана Ивина собиралась рассказать, - напомнила Юлька.
- A-а, про Ивина… Он тогда мальчишкой был, Стёпка-то. Не то стукнуло ему пятнадцать, не то не хватало до пятнадцати… Отец - в партизанах, ну, и он с отцом. Росту малого, неприметный, за несмышлёныша сходил. Вот и посылали его партизаны в разведку. Или связаться с кем надо из села - Степан идёт. И к нам в больницу приходил, и Марью Захаровну провожал к партизанам.
Всё хорошо обходилось, пока мост не взорвали партизаны. А как взорвали мост, немцы прямо озверели. В Сердюковку гестаповцы приехали. Школу, изверги, заняли, в школе людей пытали.
В Сердюковке и схватили Стёпку. Чей? Откуда? Партизан? Он молчит. Избили, конечно. И - в подвал. Там подвал был при школе, учитель раньше картошку в нём держал. А гестаповцы тюрьму из него сделали.
Там уж было полно арестованных. Кто - партизан, а кого и так, за компанию схватили. Втолкнули Стёпку. Стоит у дверей, трясётся. Старушка уборщица в школе жила. Упросила она немцев, чтоб позволили соломы заключённым принести.
Тащит огромную охапку соломы. Открыл ей немец дверь, и увидала она Стёпку. "Беги", - ему. Сама соломой от немца загородила, вроде не может протиснуться. Стёпка растерялся. Она опять: "Беги!" Он и шмыгнул в сени.
Немец услышал - и за ним. Тут другие фашисты прибежали на шум. И - в погоню. А ночь. Стёпка по-за домами - да в лес. Кабы не снег, не видали бы его немцы. А на снегу видать. Стреляют. И попал один. У самого леса уж был Стёпка. Упал, ползком протащился метров двести. Немцы отстали - в лес боялись идти. А он память потерял. В бедро пуля угодила. Да избитый. Да перепуганный. Силы-то и кончились…
Там я его, Юленька, и нашла. В Сердюковке у меня подружка жила, с немцем дружила. Ну, Иван Иваныч и посылал меня к ней иногда. Передаст со связным: "Пусть, мол, Нюра к Феньке сходит". Она болтливая была, подружка-то. Днём я боялась ходить. Вечером пробралась, переночевала у неё. Утром иду, на рассвете, гляжу - парнишка лежит. Думала, мёртвый. Нагнулась - нет, живой… И узнала его: Стёпка.
Что делать? Огляделась. Никого вроде нет. Кабы летом - легче, зелёные веточки упрятали бы. А зимой лес далеко проглядывается. Тащить парня - как бы на немца не напороться. Бросить - замёрзнет. Да и дотащить-то мне его не по силам… Разметалась головушка - не придумаю, как быть. Кабы саночки, довезла бы до больницы. До больницы ли, до первого ли немца встречного…
У той девахи, что с немцем дружила, были во дворе санки, брат у ней катался. Вернуться, взять? Просить ли, без спросу ли стащить? Погибнет, думаю, парень. Воротилась. Деревня пустая - никто меня не увидал. И санки утащила я тайно. Кобель во дворе меня признавал, не залаял…
Прибегаю с санками - Стёпка мой очнулся, сидит, за берёзу держится.
"Заползай, - говорю ему, - на салазки".
А он пошевелиться не может - стонет.
"Больно, - говорит, - тётя".
Тут я на него прикрикнула.
"Хочешь, - говорю, - жить или не хочешь? Помирать решил, так оставайся, я уйду".
И повернулась, вроде уйти хочу. Не ушла бы, конечно, а попугать решила, чтоб он силы свои в кулак собрал. И верно - помогло.
"Хочу, - говорит, - жить".
Зубы сжал и стал на салазки садиться. Я ему помогла.
По прямой от Сердюковки к Хмелёву я его не повезла - опасалась на немцев либо на полицаев напороться. Крюк сделала. Каково нам было, про то я знаю да Степан. Отволокла его маленько в сторону, кофту с себя сняла, разодрала, ногу ему перебинтовала. Он от боли стонет. Я из сил выбиваюсь. Парнишка на вид был щуплый, а по снегу волочить тяжело. Хоть и здоровая я была, а не могу - ну, хоть ложись да помирай вместе с ним.
И вдруг, Юленька, с чего, откуда померещилось - вдруг будто Гриша меня позвал. Жених это мой - Гриша. Далёкий такой, слабый голос: "Ню-ра". Вздрогнула я, прислушиваюсь. Тишь кругом. Откуда тут Грише быть? На фронте он. Может, раненый? Это уж я о нём тогда подумала. Может, сейчас его такая девка, как я, с боевого поля волокёт. И поняла: нельзя мне Стёпку бросить. Никак невозможно.
В общем, довезла. Поблизости от больницы оставила его в лесочке. "Подожди, говорю, меня здесь". Сбегала домой, свою старую шубу да платок ему принесла. Одела бабой. И так, в бабьем виде, к больнице подвезла. Она хоть и на краю села, на безлюдье, да на лихого человека и в пустыне напороться можно. Марья Захаровна в дальнюю палату положила Стёпку. Вылечила - даже не хромает.
Вот теперь и считай, кто его директором назначил. Кабы не та уборщица из Сердюковской школы да не я…
- А её, уборщицу, не тронули немцы?
- Где ж не тронули… Заперли туда же, с арестованными, в подвал. А через три дня расстреляли за помощь партизанам. У Глухого оврага расстреляли - есть такой овраг возле Сердюковки.
Анна Николаевна умолкла. Тишь стояла кругом, даже собаки угомонились, мирная ночная тишь и в доме, и за окнами. И над Глухим оврагом сейчас тихо, снегом укрыт Глухой овраг, деревья замерли над ним в почётном карауле, изредка пощёлкают на деревьях от мороза сучья, точно затворы винтовок.
- Как её фамилия? - спросила Юлька. - Ты знаешь?
- Фамилия её Тимошкина. Дарья Никитична Тимошкина, - чётко, словно читая по книге, проговорила тётя.
12
Юлька проснулась оттого, что в кухне звякнули дужки ведер, услышала тяжёлое тётино дыхание. Тётя принесла воды. От колодца надо подниматься в гору - запыхалась. Юлька встала, принялась одеваться.
- Выспалась? - заглянув в горницу, спросила Анна Николаевна. - Хочешь, в больницу сходим, покажу тебе нашу дальнюю палату, если уж ты военными делами интересуешься.
- Хочу, - сказала Юлька.
Когда, напившись чаю, они вышли из дому, было ещё темно. В предрассветном сумраке смутно виднелись дома и старые вётлы, раскинувшие над деревней свои голые ветви. В домах горели огни. И окна больницы сквозь белые занавески светились огнями.
- Андрей Ильич ещё дома, - сказала Анна Николаевна.
Юлька посмотрела вправо - туда, где на отлёте у самого леса одиноко стоял небольшой домик. В этом домике много лет жила Марья Захаровна, а теперь его занял Андрей Ильич. Через окно, до половины закрытое простыми белыми занавесками виднелась лампочка без абажура, подвешенная под самым потолком.
- Неустроенно живёт, - заметила Анна Николаевна. - Печку не каждый день топит, закрутится на работе - так и спит в холоде. Говорю: "Давайте приберу у вас, печку истоплю". - "Не надо, я сам". А сам ничего не умеет. Да и некогда.
- Наверно, в какой-нибудь профессорской семье вырос, - сказала Юлька. - Интеллигентный очень.
- В профессорской, - насмешливо подтвердила Анна Николаевна. - Отец кузнецом на заводе работает. А мать дома - девять ребят в семье. Андрей-то Ильич - восьмой.
- Вот бы не подумала! - сказала Юлька.