Но именно последние дни 1820 года, когда цель вновь казалась близкой, почти осязаемой, едва не оказались роковыми для "Востока". Однажды корабль попал в узкий проход между двумя айсбергами. Ледяные горы сближались. Одна из них была так высока, что отняла ветер у самых верхних парусов, и те беспомощно обвисли. Судно потеряло ход. Уже могильным холодом пахнуло на палубу, уже темно стало в каютах, когда верхние паруса снова наполнились, шлюп встрепенулся и оставил за кормой опасный проход.
За одним происшествием - другое. Резкий толчок свалил людей с ног. Вещи в каютах полетели на пол. Послышался сильный треск - едва ли не самый зловещий из всех звуков, рождающихся на корабле.
"Проломились о льдину" - эта мысль мелькнула у каждого. Прошло несколько страшных минут, прежде чем вахтенные донесли, что льдина ударила по толстым доскам, набитым там, где якорь висит за бортом. Острый ее край сорвал под водой медные листы, но не проломил борта.
Уже совсем незадолго до Нового года корабли разошлись в тумане. "Мирный" немного отстал от "Востока". Он был где-то недалеко, и каждые полчаса глухой пушечный выстрел давал знать об этом. Но вот после одного из таких выстрелов оттуда, где должен был находиться "Мирный", вдруг послышались грохот, треск, и затем все стихло.
Неужели пушечный выстрел разрушил какую-либо ледяную громаду, уже подточенную солнцем и водой? А что, если шлюп находился близко от айсберга и обломки ледяной горы задели его?
Выстрелы "Мирного" прекратились. Вахтенные слышали лишь, как тонко свистел ветер в снастях. Беллинсгаузен велел поднять все паруса. Можно представить себе радость моряков, когда через некоторое время они увидели "Мирный". Обломки айсберга не задели его.
Вот и Новый год. Только что в пятый раз пересечен Полярный круг. Праздничные флаги трепещут на мачтах. Шумят и веселятся матросы, получившие изрядную порцию кофе с ромом вместо сливок. Хлопают двери кают, и офицеры в парадных слежавшихся мундирах, сверкая золотом эполет, торжественно идут в кают-компанию. Все в сборе. Поднимается Беллинсгаузен:
- Уже второй раз встречаем мы Новый год в большой опасности. Будем же надеяться, что счастье в новом году станет сопутствовать нам более, чем в старом!
Встает профессор Симонов:
- Позвольте пожелать, чтобы, презрев все опасности, пройдя в места непроходимые и с успехом окончив возложенное на нас дело, возвратились мы в свое отечество, распространив круг человеческих знаний многими открытиями!
Тост следует за тостом. Раскраснелись лица. Кое-кто тайком расстегнул крючки мундира. Вспоминают морские походы, друзей и близких, пошли в ход занятные истории, великое множество которых хранит память каждого моряка.
Так сидят они тесным кругом, молодые, полные сил, полные надежд.
Разные будут у них дороги, и имена не всех их сохранит для потомков история.
Высоко взойдет звезда Лазарева. Вся Россия услышит о нем, сначала как о герое полярных морей, потом как о герое Наваринского боя, наконец как о выдающемся адмирале, преобразователе Черноморского флота, ставшего лучшим парусным флотом мира. Из школы Лазарева выйдут такие адмиралы, как Корнилов и Нахимов. Историки будут говорить о "Лазаревском периоде" - периоде блистательных морских успехов России.
Мундир адмирала наденет и Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен. Отличившись в морских сражениях, он станет военным губернатором Кронштадта и многое сделает для его укрепления. Благодарные потомки воздвигнут ему памятник в этом городе-крепости.
Слава ждет астронома экспедиции Ивана Михайловича Симонова. За работы по земному магнетизму Академия наук и многие ученые общества мира изберут его своим членом.
Почести, отличия ждут многих из тех, кто пирует в кают-компании плывущего среди льдов шлюпа. Но одному из этой дружной семьи готовится иная участь.
Тот, кого товарищи называют "рыцарем честности", хмурыми сумерками в декабре 1825 года твердой поступью, со спокойным лицом пройдет под конвоем со скрученными за спиной руками по Невскому проспекту. Его станут судить вместе с другими декабристами. Беспощаден будет приговор: "…бывшему морскому офицеру Торсону положить голову на плаху, а потом сослать вечно в каторжную работу".
А пока новогодняя пирушка продолжается, и бледные отблески льдин плывут по стенам кают-компании…
День 10 января 1821 года начался так, как начинались многие другие дни. Птицы кружили в воздухе. Легкий туман таял над водой. Темные спины китов мелькали в зеленых волнах.
Но среди птиц появились вдруг старые знакомые - морские ласточки. В воде показался какой-то зверь, напоминающий тюленя. Цвет воды стал меняться.
Что же все это значило? Беспокойное ожидание больших и важных событий овладело всеми.
В три часа дня во льдах появилось неопределенное серое пятно. Беллинсгаузен взял подзорную трубу.
- Берег, - сказал он странным, чужим голосом.
Как хотелось всем находившимся в эти минуты на шканцах верить, что впереди действительно берег! Но вдруг это огромный айсберг? Вдруг пятно расплывется, рассеется, растает?
На "Мирном" замелькали сигналы. Нет, пятно не было призрачным! Лазарев тоже видел землю.
В это время небо посветлело. Отчетливо обрисовались черные осыпи скал неизвестного берега.
И тут без всякой команды загремело такое "ура", какого никому из участников плавания не доводилось слышать ни до, ни после.
Земля показалась ненадолго и снова исчезла в тумане. На следующее утро корабли подошли к ней ближе. Это был высокий остров. С его черных скал сползали ледники, шумно падали в море потоки.
Шлюпы сошлись, чтобы их экипажи могли разделить радость открытия.
Загремели слова команды:
- К вантам на правую! Пошел по вантам!
Мгновение - и смелые матросы, словно птицы, усеяли сверху донизу веревочные перекладины. Борта корабля окутались дымом, и гром салюта отозвался в скалах.
- Обретенный нами остров подает надежду, - сказал Беллинсгаузен офицерам, - что поблизости есть еще и другие берега.
- И мы найдем их! - воскликнул Лазарев. - А остров… Полагал бы, что и в южных морях должны мы увековечить того, кому Россия обязана могуществом своего флота.
- Да, пусть имя Петра Первого вечно напоминает о том, что именно россиянам удалось обрести землю у Южного полюса!
Через неделю, 17 января 1821 года, когда корабли медленно шли вдоль невысоких ледяных полей, набежал порывистый шквал, туман рассеялся - и перед моряками открылся берег, концы которого терялись вдали.
Ближайший к кораблям мыс оканчивался высокой горой. За ней виднелись еще горы, то покрытые снегом, то обнаженные. До самого горизонта уходила ледяная равнина, черные скалы, безжизненная холодная поверхность огромной земли.
- Южный материк! Южный материк!
С этими возгласами люди обнимали друг друга.
Перед ними, окаймленная барьером льда, лежала таинственная Антарктида.
Лежал материк, в полтора раза превосходящий Европу. Материк, берегов которого на других меридианах русские корабли впервые достигли год назад. Самый холодный и недоступный материк земного шара. Родина айсбергов, родина свирепых полярных бурь, шестая и последняя часть света нашей планеты.
Небо между тем совсем очистилось от туч. Свежий ветер надувал паруса, трепал волосы моряков, без шапок стоявших на палубе. Льды искрились, переливались, сверкали в лучах солнца.
Казалось, сама природа радуется победе человека над темными силами стихии.
Прошло с тех пор больше ста тридцати лет. Но и теперь еще много загадок таит закованная в ледяной панцырь Антарктида.
Берег Александра Первого - так назвал Беллинсгаузен ее гористое побережье - был достигнут вторично лишь девяносто лет спустя после плавания русских моряков. До сих пор по-настоящему исследована едва ли десятая часть "Великого белого материка". Антарктида все еще необитаема, и единственными человеческими поселениями здесь остаются лишь временные лагери экспедиций.
Советские люди продолжают дело, начатое их прадедами. И первая наша научная станция-обсерватория на материке Антарктиды названа "Мирный", а вторая - "Восток".
ВГЛУБЬ ТАЙМЫРСКОЙ ЗЕМЛИ
Озеро Таймыр расположено примерно в трехстах километрах от мыса Челюскин. Вокруг него - беспредельная тундра. Это одно из тех глухих мест, о которых говорили: "медвежий угол". Правда, недалеко от озера водятся не бурые, а белые медведи…
Несколько лет назад газеты напечатали заметки о возвращении с Таймырского полуострова экспедиции, которая провела там лето. Почти два месяца пробиралась она к озеру пешком и на оленях. Ей удалось исправить "маленькую" ошибку: площадь озера оказалась по крайней мере на двести тысяч гектаров меньше, чем предполагали. Вот насколько слабо знала географическая наука до самых недавних дней этот далекий полярный водоем!
"Пробираясь через весеннюю тундру, увязая в грязи, переплывая вздувшиеся реки, мы особенно отчетливо представляли все величие научного подвига выдающегося исследователя Таймыра - русского академика Миддендорфа и его спутника топографа Ваганова, более ста лет назад осуществивших то, что удалось повторить только советским людям", - писал в газете один из участников экспедиции.
* * *
Кто бы мог подумать! Этот хилый городской мальчик так закалил себя, что после ночевки на болоте, да еще осенью, в заморозки, не подцепил даже насморка!
Но все же отец совершенно неправильно воспитывает его. Саше только десять лет, а отец подарил ему настоящее охотничье ружье и разрешает по два дня не показываться дома. Гувернера заменяют мальчику грубые охотники, простые мужики. Фи!
Но отец относился к подобным разговорам с полнейшим безразличием.
- Ничего, пусть растет на воле, ближе к натуре, - твердил он. - Будет настоящим мужчиной. А петербургских франтиков и шаркунов паркетных без того развелось предостаточно. Да-с…
Когда самого Сашу спрашивали, кем он станет, когда вырастет, мальчик отвечал:
- Путешественником.
Саша много читал. Прочитав о каком-нибудь необыкновенном путешествии, старался испытать себя: а смог бы он найти выход из трудного положения, в каком оказался книжный герой?
И для пробы уходил в лес без куска хлеба, питаясь только тем, что там росло и что давал меткий выстрел. Сам строил лодки. Переплывал реки в одежде, с ружьем и в тяжелых охотничьих башмаках. Ходил по тридцать-сорок верст в день без дорог, по компасу и карте.
Как-то Саша Миддендорф прочел изречение: "Тому, кто хочет видеть свет, чуждый цивилизации, я советовал бы запастись докторской шляпой, как самым спокойным колпаком для путешествия". Эти слова поразили юношу. Действительно, врач всюду лучший друг.
И Саша, поступив в Юрьевский университет, принялся изучать медицину. Та же настойчивость, которая помогала ему без конца шагать по болотам, пригодилась и в лаборатории.
Из города Юрьева Саша уехал уже с дипломом доктора. На заглавном листе своей диссертации он, к удивлению профессоров, крупно написал то самое изречение о докторской шляпе, которое заставило его заняться медициной.
Теперь молодой Миддендорф стал искать возможность отправиться в какое-либо трудное путешествие. Куда - это, в сущности, не имело для него большого значения. Он говорил, что с одинаковой охотой поедет в центр Африки и к Ледовитому морю, в Пекин и к подножию Арарата.
Первым испытанием было для него путешествие на север вместе с русским академиком Бэром. Миддендорф пешком пересек Кольский полуостров, чувствуя себя в тундре почти так же уверенно, как в окрестностях Петербурга. Во время путешествия обнаружились его незаурядные способности к научной работе, в короткий срок позволившие ему стать профессором зоологии.
Вскоре после этого Миддендорф и попросил Академию наук послать его в неведомую Таймырскую землю для изучения полярного континентального климата и для разрешения поднявшихся споров о вечной мерзлоте.
Кроме участников Великой северной экспедиции XVIII века Лаптева и Челюскина, никому не удавалось проникнуть вглубь Таймыра. Полуостров был едва ли не самым большим "белым пятном" на картах России. Таймырское озеро картографы либо не обозначали вовсе, либо изображали его как кому вздумается.
Академия наук охотно приняла предложение профессора Миддендорфа, который, несмотря на свои двадцать семь лет, уже был известен как серьезный ученый.
Таймырская экспедиция покинула Петербург в конце 1842 года. Но при слове "экспедиция" на этот раз не представляйте себе большую группу людей в дорожных костюмах, множество ящиков и тюков со снаряжением. Нет, вся экспедиция Миддендорфа состояла из него самого, лесничего Брандта и слуги, обученного препарированию птиц и зверей. Уже в Сибири присоединился к ним молодой топограф Ваганов, который сделался любимым, неразлучным товарищем Миддендорфа, его ближайшим помощником.
Путешественники проехали без малого пять тысяч верст на лошадях, добрались до реки Енисея и отправились дальше на север сначала по торной дороге сибирских золотоискателей, потом по неровному, торосистому льду реки.
В большом селе Назимове экспедиция сделала остановку. Миддендорф первым делом разыскал сосланного сюда декабриста Якубовича.
- Мы путешествуем, как моряки, - сказал Миддендорф после первых приветствий. - Плаваем по необозримому снежному морю, пристаем к попутным селениям. Сегодняшняя наша пристань для меня особенно приятна, верьте мне. Я так рад познакомиться с вами.
Якубович был немало смущен. Не часто приходилось ему слушать сердечные слова.
- Я хотел бы покорнейше просить вас помочь русской науке, - продолжал Миддендорф. - Наслышан, что вы, по собственному почину, изучаете здешний климат. Если бы вы согласились производить здесь правильные барометрические и метеорологические наблюдения, собирать сведения о минералах…
- Господин Миддендорф, - отвечал взволнованный Якубович, - если бы вы знали, как я благодарен вам! Но енисейский губернатор…
- Не беспокойтесь, я постараюсь все уладить… - И профессор крепко пожал руку ссыльному.
Губернатор действительно уступил настойчивой просьбе ученого, но поставил условием, чтобы имя декабриста ни в коем случае не было упомянуто при сообщении в печати собранных им данных о климате. Губернатор намекнул также профессору, что общение со ссыльными бросает тень на репутацию ученого в глазах всех верных слуг государя императора.
В феврале 1843 года экспедиция оказалась в заштатном городке Туруханске, расположенном уже недалеко от Полярного круга. Здесь к ней присоединились трое сибирских казаков.
Лошадей заменили собаками, а собак - оленями. Над Енисеем часто бушевала пурга. Сначала ветер гнал снег только над самой землей, а бледноголубое небо оставалось чистым. Потом набегали тучи, становилось темно, как в поздние сумерки, и жесткий снег начинал хлестать по лицу.
В Дудинке - последнем селении на реке - Миддендорф узнал, что в Таймырской тундре вспыхнула эпидемия кори. Охотники, ездившие на восток, занесли болезнь и в Дудинку, причем захворало много взрослых.
Лесничий Брандт тоже стал жаловаться на озноб. Миддендорф осмотрел его: корь!
Задерживаться в Дудинке профессор не мог. Но и оставлять товарища без присмотра врача тоже не годилось. Миддендорф надумал лечить Брандта в дороге, соорудив для него удобный ящик, обшитый оленьими шкурами. Докторская шляпа пригодилась в самом начале путешествия.
Вместе с походной больницей, установленной на оленьих нартах, экспедиция двинулась на северо-восток от Енисея, к реке Пясине.
На Пясине профессор встретил очень нужного человека. Это был маленький, ссохшийся старичок лет семидесяти, похожий на сказочного гнома. Несмотря на свой возраст, Тит Лаптуков (так звали старика) был вполне бодр. Он изъездил Таймыр, знал языки его кочевников и вполне мог быть переводчиком.
За Пясиной в снежном океане совсем редки темные пятна оленьих стад и накрытые шкурами чумы - жилища кочевников. Зато как ходко несутся к ним упряжки, почуяв легкий запах дыма!
Но никто не встречает гостей. Вход в один из чумов занесен большим сугробом.
- И здесь беда… - вздыхает профессор.
Он идет к тому чуму, над которым еще вьется дымок. Внутри темно. Глаза, привыкшие к монотонной белизне тундры, сначала различают только угли костра. В полутьме кто-то стонет. Две фигуры поднимаются навстречу вошедшим. Одна из них - в странном костюме, украшенном лентами и медными побрякушками.
- Ихний шаман, - шепчет старик Лаптуков.
Так вот каков этот почитаемый кочевниками знахарь и колдун! Не обращая внимания на посторонних, он начинает кружиться, что-то бормоча и ударяя в бубен. Его движения все ускоряются, он начинает подпрыгивать, словно одержимый.
- Болезнь, вишь, изгоняет, - почтительно шепчет Лаптуков.
Шаман бросает в костер горсть какого-то порошка. Смрадный дым наполняет чум. Шаман хрипло выкрикивает заклинания, на губах его появляется пена. Еще секунда - и он падает на пол, обессиленный своей нелепой пляской.
- Говорят, эти мошенники за свои кривлянья забирают у бедняков последних оленей? - спрашивает профессор.
Лаптуков кивает головой, но ему не по себе от этих слов: видно, он сам побаивается "колдуна".
Профессор хочет осмотреть больных. Шаман, приоткрыв глаза, следит за незнакомцем, который наклоняется над мальчиком, мечущимся в жару на оленьей шкуре. Едва профессор подносит ко рту больного лекарство из походной аптечки, как шаман вскакивает и толкает его под руку.
Профессору хочется дать мошеннику хорошую затрещину, но он сдерживается. Так больному не поможешь. Пусть Тит Лаптуков разъяснит шаману, что русский не хочет ему мешать, а своим зельем только усилит шаманские волшебные чары. И платы за лечение русскому не надо, шаман может забрать все себе.
В середине апреля экспедиция была уже у становища Коренного-Филипповского, расположенного возле 71-й параллели. Никто не соглашался здесь дать профессору оленей для переезда дальше на север, пока не начнется весенняя перекочевка. Но Миддендорф не особенно жалел о задержке: становище находилось как раз на границе тундры и лесотундры, и здесь стоило заняться кое-какими исследованиями.
На пригорке, расчищенном от снега, походный бур с трудом проникал в твердую, как камень, землю. Дошли сначала до пяти, потом до десяти-двенадцати метров.
- Александр Федорович, все то же! - удивлялся Ваганов, помогавший профессору. - Уму непостижимо! Когда же земля успела так промерзнуть?
Профессор снял меховые варежки и достал записную книжку:
- Может, за многие тысячи лет.
Он вспомнил утверждение немецкого ученого Буха: "Я вполне убежден, что нужно считать ненадежными все известия, в которых сообщается, будто на глубине нескольких футов от поверхности залегают почвы, не оттаивающие даже и в летнее время".