Вот тебе и "вполне убежден"! Да чтобы оттаял этот слой, который они прощупали буром, нужна по крайней мере жара Сахары. А ведь еще неизвестно, как глубоко он залегает. Может, под верхним покровом, немного оттаивающим летом и снова замерзающим зимой, ледяная почва, до которой не доходят ни жара, ни мороз, залегает на десятки, сотни метров.
Но не только вечная мерзлота интересовала молодого ученого. Он устроил в становище метеорологическую станцию, присматривался к быту кочевников, записывал их обычаи, а в хорошую погоду уезжал далеко в тундру.
Однажды оленья упряжка вынесла его к берегу Хатангского залива. Миддендорф знал эти места по описаниям своих предшественников. С волнением рассматривал он старую лодку, на которой, однако, сохранилась не только обшивка, но даже смола и гвозди.
То была лодка Харитона Лаптева, оставленная здесь сто два года назад.
Долго простоял над ней профессор.
Да, Россия начала исследование севера с достойным размахом и смелостью. Почти шестьсот человек - моряки, врачи, ученые, геодезисты, рудознатцы - отправились в минувшем XVIII веке к ее полярным окраинам. На огромном протяжении побережья Северного Ледовитого океана - от Печоры до Колымы - они боролись со льдами, мерзли в дымных зимовьях, хоронили товарищей, погибших от цынги и неслыханных лишений. И, несмотря ни на что, выполнили свой долг, обследовав и положив на карту самые недоступные места материка. Не зря историки науки назвали их поход Великой северной экспедицией.
На этой лодке, что лежит теперь на берегу залива, не раз плавали, наверно, Харитон Лаптев и Семен Челюскин.
Могучая Лена вынесла их корабль "Якутск" в океан. От ленского устья они повернули на запад. С великими трудностями смог пробиться "Якутск" до мыса, обозначенного ныне на картах именем Фаддея. Это ведь там Лаптев записал в дневник: "У сего мыса стоя, видели морских зверей, великих собою, подобных рыбе - шерсть маленькая, белая, яко снег, рыло черное. По-здешнему называют белуга". Лаптев описался: не "белуга", а "белуха".
На зимовку "Якутск" вернулся вот сюда, в этот Хатангский залив. Жизнь на зимовке была невыносимо тяжелой. Лаптев часто слышал от матросов "неистовые и нерегулярные слова".
На следующий год "Якутск" был раздавлен льдами. Почти двое суток команда с примерным мужеством боролась за сохранение своего наполовину затопленного корабля. Люди покинули судно лишь после того, как вода поднялась до палубы. Лаптев и Челюскин сошли на лед последними. Это было за 75° северной широты. Надвигалась полярная зима, а над моряками вместо крыши было холодное небо, постелью им служил влажный мох, пищей - кислые ягоды тундры да ржаные сухари.
Но Лаптев, этот храбрый моряк, не пал духом. И стоит ли обвинять его в том, что он пускал в ход даже плеть, чтобы заставить отчаявшихся встать с мерзлой земли, идти туда, где жалкие избы покинутой зимовки могли защитить их от гибели.
Крепкие люди были лейтенант Лаптев и штурман Челюскин! Корабль погиб - но они не сдались и к тем мысам, куда их в море не пустили льды, пошли по суше, через тундру. Не дошли, вернулись в Туруханск. Декабрьской темной порой, в пятидесятиградусные морозы, когда человек слышит шорох дыхания, железо становится хрупким, птица мерзнет на лету, Челюскин с тремя солдатами, оставив занемогшего Лаптева в Туруханске, вновь отправляется к северному краю материка. Он идет через тундру пять месяцев, пересекает весь Таймыр и оказывается у того самого мыса Фаддея, от которого "Якутску" пришлось повернуть назад. Идет дальше вдоль побережья, описывая бухты, мысы, острова. Пересекает 77-ю параллель. На всем материке не было тогда человека, который находился бы севернее его. 9 мая 1742 года Семен Челюскин, этот железный штурман с деревянного корабля, пишет в путевом журнале: "Погода пасмурная, снег и туман; пополудни в 5-м часу поехали в путь свой около морского берега… Приехали к мысу… Здесь поставлен маяк - одно бревно, которое вез с собой. Сей мыс каменный приярый, высоты средней, около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: "Восточно-Северный мыс".
Можно ли короче, скромнее сказать о подвиге, равных которому наберется не так уж много в истории полярных странствований! Первым в мире достигнуть с суши крайней северной точки Азии - и не написать об этом ни одного торжественного слова, не похвалиться перед потомством хотя бы чуть-чуть…
Лаптев и Челюскин засняли берега Таймыра. Они сделали как бы рамку, внутри которой целое столетие так и оставалась во многих местах пустота. Теперь предстоит заполнить ее.
Пока профессор ездил на побережье, Ваганов собирал сведения о Таймырском озере. Но узнал он немногое: сами кочевники - нганасаны - редко бывали в тех диких местах.
- Камни там острее ножа - подошвы из лучшей оленьей кожи рвутся за день, - говорили старики. - Однако совсем плохие места - олешкам кушать нечего.
- У нас сапоги кованы железом… Так как же пройти к озеру?
- Зачем тебе? - удивлялись старики настойчивости Ваганова. - Пойдем лучше с нами к большой соленой воде. Рыба есть, птица есть. Хорошо!
Наконец с помощью Тита Лаптукова Ваганов узнал, что путь кочевников проходит недалеко от реки Таймыры, по которой можно спуститься к озеру. Топограф приказал делать лодку. Вернувшийся профессор немало удивил казаков, взявшись вместе с ними плотничать: барин, а топором орудует почище мужика.
Все длиннее становились дни. Нганасаны уже осматривали нарты, чинили упряжь, готовясь к перекочевке на север; женщины костяными иглами шили из оленьей замши летнюю одежду.
Однажды профессор собрал своих спутников.
- Мы начинаем дело, небезопасное для жизни, - сказал он, внимательно всматриваясь в лица слушавших его. - Буду говорить прямо. Тот, кто заболеет во время дальнейшей нашей поездки в глубину севера, должен будет остаться на дороге один, где бы это ни случилось, и ждать, пока остальные вернутся к нему на обратном пути.
Брандт съежился, слуга Фурман побледнел. Ваганов закивал головой. Старик Лаптуков и казаки слушали со спокойными, бесстрастными лицами.
- Я думаю, - подчеркивая каждое слово, продолжал Миддендорф, - что нам нет надобности отправляться всем вместе. Господину Брандту, а также тебе, Фурман, лучше остаться здесь. Томилов, - он кивнул на одного из казаков, - поможет вам заниматься наблюдениями на нашей метеорологической станции.
Брандт затеял вялый спор, говоря, что ради бескорыстного служения науке он готов идти на любые лишения и даже на смерть. Но Миддендорф без труда убедил его, что интересы науки требуют присутствия такого опытного метеоролога именно здесь, на этом становище…
Майским днем нганасаны по уплотненному ветрами снегу, похожему на застывшую морскую рябь, тронулись на север. Далеко по тундре растянулся "аргиш" - олений караван. Девять саней заняло имущество экспедиции: остов лодки, разные приборы, провиант на все лето и даже немного дров. Кто знает, найдется ли подле озера топливо…
Над весенней тундрой боролись холодные и теплые воздушные течения. Туманы, синевато-серой пеленой прикрывавшие тундру, внезапно исчезали, и воздух становился необыкновенно прозрачным. Глаза как бы превращались в подзорные трубы, различая какой-нибудь крохотный бугорок чуть не за версту. Даурские лиственницы, самые морозостойкие деревья на земном шаре, забравшиеся даже за 72-ю параллель и превратившиеся здесь в хилых карликов, казались лесными исполинами.
Однажды во время привала профессору вздумалось осмотреть два невысоких холма, до которых было, что называется, рукой подать. Подвязав лыжи и взяв с собой одного из казаков, он добежал до первого холма. Но едва лыжники заскользили ко второму, как тот медленно поплыл куда-то вбок.
Миддендорф, приписав столь странное поведение холма сильному утомлению глаз, повернул к лагерю. Но тут переменившийся ветер принес густой туман, и профессор едва успел по компасу заметить направление. Они пошли, и злополучный холм снова промелькнул перед ними. Миддендорф взял в руки подзорную трубу. Как сквозь густое матовое стекло, он увидел свою палатку и сани возле нее:
- Бежим, лагерь рядом!
Они поспешили к палатке, которую теперь ясно видел и казак. Вдруг лагерь, до которого оставались считанные шаги, исчез, растаял.
Лыжники остановились. Уж не проскочили ли они сгоряча мимо палатки?
Повернули обратно. Лагеря не было.
Уже в первые дни весеннего путешествия по тундре Миддендорф замечал, что временами отражения идущих впереди оленьих упряжек начинали дрожать, приподниматься над снежной поверхностью. Как-то раз он далее увидел расплывшееся отражение оленя, перевернутое вверх ногами. Эти явления, напоминавшие миражи пустынь, тогда только позабавили его. Теперь марево тундры сыграло с ними злую шутку.
Снова и снова меняя направление, метались они по тундре, падая и опять поднимаясь. Ветер заметал, сглаживал их следы. Прошло пять, десять часов, мглистая полутьма рассеялась, туман из лилового стал перламутровым. Совершенно обессилев, голодные, замерзающие, они повалились на снег. С трудом приподнявшись на коленях, казак потянулся к подзорной трубе, в сотый раз поднес ее к глазам и вдруг радостно вскрикнул.
Миддендорф выхватил у него трубу. В молочном кружке вздрагивала, плясала палатка. На исходе двадцать третьего часа непрерывных блужданий по тундре профессор и казак доползли наконец до нее.
Часть кочевников, ушедших раньше других с зимнего становища, должна была заранее устроить на речке Новой промежуточный лагерь. Но Миддендорф застал там одного здорового и тридцать больных. Профессору, выражаясь фигурально, опять пришлось надевать докторскую шляпу…
- Ты хороший человек, болезнь тебя боится - убегает. Мы дождемся тебя здесь осенью, - прощались с профессором кочевники несколько дней спустя. - А один не ходи - пропадешь.
Последний проводник расстался с экспедицией, когда оленьи упряжки вышли на невысокий берег реки Верхней Таймыры.
- Плыви - приплывешь в озеро, - сказал он профессору, показывая на реку. - А лучше оставайся, кочуй с нами. Лечить нас будешь. Лучший чум тебе дадим, олешек.
- Что это за место? - спросил Ваганов.
- По-нашему Сяттага-Мылла… Оставайся и ты, друг. Тебе тоже дадим маленько олешек, будешь доктору помогать.
- Ладно, ладно! - смеялся Ваганов. - Приезжай сюда на твоих олешках осенью. Может, надумаем совсем у вас с доктором остаться.
Дожидаясь ледохода, экспедиция стала лагерем в Сяттага-Мылла. Весна на Таймыре была сырой, туманной. Солнце светило тускло, как лампа в парной бане. Вокруг него появлялись огромные радужные круги, которые, пересекаясь между собой, образовывали яркие, светящиеся пятна "ложных солнц": это солнечные лучи преломлялись во множестве ледяных кристалликов, носившихся в воздухе.
Хотя ртуть в термометре еще редко поднималась выше черточки, отмечающей тридцать градусов мороза, на крутых береговых утесах снег уже подтаивал. Весна и зима попеременно теснили друг друга, и лишь к середине июня весна победила окончательно.
На южных склонах холмов ноги вязли в раскисшей глине. Веселые пуночки прыгали по первым проталинам, появились голосистые лапландские подорожники, а вслед за ними потянулись косяки гусей. Весенние трели куропаток не затихали даже солнечными ночами. Под прозрачной корочкой льда ожили первые растения - мохнатые, покрытые защищающим от холода пухом; и вот уже рядом с ними распустила желтый бутон сиверсия, таймырская роза, цветущая раньше, чем стает снег.
Ледоход продолжался почти неделю. С клокотаньем выныривали из воды глыбы льда, образовавшегося осенью на дне. Серые от вмерзших камней и песка, они сталкивались, вползали на берег, чтобы медленно дотаивать здесь чуть не все лето.
Следом за льдом в лодке, которую назвали "Тундрой", отправилась к Таймырскому озеру и экспедиция. Сзади тянулся на веревке легкий нганасанский челнок.
За несколько теплых дней на защищенных от ветра береговых склонах, сильно нагреваемых солнцем, едва заметная зелень превратилась в пестрый ковер цветов. Кроме яркожелтых сиверсий, расцвели голубые камнеломки, красные армерии.
Плавание было спокойным, даже слишком спокойным для Таймыра. Только раз, во время сильного ветра, река заставила путешественников понервничать. Возле скалистого мыска они услышали вдруг шум бурлящей воды. Не иначе, как водопад!
Хотели пристать к берегу, но лодку неудержимо несло вперед и вынесло в шумный, но вполне проходимый порог. Тут ее несколько раз подбросило, наклонило - и только.
Но вот и озеро. Не озеро, а настоящее пресное море - свинцовое, угрюмое. Противоположного берега не видно. Чуть приподнимается какой-то островок. На отлогих береговых склонах нагромождены валы из гальки: должно быть, работа льда, вытолкнутого ветром.
Выгрузив на берег содержимое лодки, путешественники поплыли назад за оставшейся частью груза. Снова вернувшись к озеру, они застали его донельзя сердитым. Шторм гнал на берег такие волны, что бедной "Тундре" могло и непоздоровиться.
Но полярное лето так коротко, а всех штормов не переждешь. И Миддендорф повел лодку к ближайшему островку - низкому, обильно покрытому травой.
У Ваганова уже был готов первый набросок карты пути к озеру и его южных берегов. Сначала он наносил мысы и речки под теми названиями, которые слышал от кочевников. Но теперь с островка, где сделали остановку, виднелись горы, заливы и острова, неизвестные жителям Таймыра и никаких названий, естественно, не имевшие. Ваганов забеспокоился:
- Александр Федорович, нельзя так. Что же это будет за карта? Давайте придумывать.
- Ну что ж… Пишите: остров Купфера.
- Александр Федорович, а кто это?
- Купфер? Русский физик. Из нашего Юрьевского университета. А другим мысам, заливам и островам будем давать имена наиболее почитаемых астрономов и натуралистов.
На карте западной части Таймырского озера, постепенно пересекаемого экспедицией, появились острова Федорова, Савича, Бетлинга, мыс Ленца, полуостров Гофмана.
"Тундра" вошла в залив. Вода в нем медленно текла на север. Потом сильно сузившийся залив снова раздвинулся, образовав довольно большое озеро. Когда пересекли и его, за мысом открылся исток реки Нижней Таймыры.
Отсюда можно было повернуть назад. У Миддендорфа накопились уже ценнейшие и единственные в своем роде материалы о природе Таймыра, климате, почвах, животном и растительном мире тундры. Ваганов заполнил на карте некоторые "белые пятна" полуострова.
И не только успешное окончание большей части намеченных работ могло заставить ученого подумать о возвращении: он сам, да и его спутники были измотаны. Чего стоили хотя бы ночевки в тундре, когда комары и мошки плотным слоем облепляют лицо, руки, забираются в каждую дырку! Профессор пробовал спать под меховой одеждой кочевников; проснувшись, он обнаружил на руке красную татуировку, повторяющую орнамент нганасанской вышивки. Оказывается, комары проникли хоботками во все отверстия, оставленные вышивальной иглой. Ваганов зарывался в мох с головой, но и это плохо помогало.
По утрам профессор едва узнавал своих спутников: распухшие веки, лица, как подушки. Даже Тит Лаптуков, ссохшийся словно мумия, приобрел несвойственную ему округлость лица. Не раз вспоминал профессор путешественника Гумбольдта, говорившего, что он в любой момент готов променять сибирских комаров на самых кровожадных москитов реки Ориноко.
Но "комар-пора", как называют ее кочевники, кончалась. Днем, во время остановки у берега, профессор босиком бегал по тундре, гоняясь за редкими экземплярами насекомых, а в ночь тонкая корка льда уже покрывала лужицы. Это тоже был сигнал к возвращению. Вон и птицы потянулись на юг, в теплые края.
И все же "Тундра" от истока Нижней Таймыры не повернула назад.
Ведь осталось так недалеко до побережья океана, где, наверно, много интересного для натуралиста. Ваганову тоже хотелось побывать в устье Нижней Таймыры и заснять линию побережья: тогда его съемка сомкнулась бы со съемкой Великой северной экспедиции.
Воды Нижней Таймыры подхватили лодку…
Она то скользила над темными, глубокими омутами, то царапала днищем гальку перекатов, то черпала бортами воду в порогах.
Глубокая пещера, темневшая среди скал, сильно взволновала профессора:
- Она! Она! Давайте к берегу.
- Да кто "она"? - с недоумением откликнулся Ваганов.
- Пещера Харитона Лаптева.
И профессор, осматривая пещеру, рассказал Ваганову, что после гибели своего корабля Лаптев пошел из Хатанги через пустой и мертвый полуостров к озеру Таймыр. Голодные собаки с трудом тащили нарты. Снежная слепота жестоко мучила Лаптева, но он все же пересек замерзшее озеро и пошел по Нижней Таймыре к океану, навстречу Челюскину, чтобы вместе с ним вернуться в Туруханск. Судя по дневникам Лаптева, он во время похода по Таймыру был у этой самой пещеры.
Сослужила она службу и нашим путешественникам: разложив у входа костер, они только утром почувствовали, что ударил первый морозец.
Дня три спустя Ваганов, отправившись на берег за топливом, нашел мамонтовый бивень, аккуратно распиленный на три части. Он лежал рядом с лошадиным черепом, обгоревшими головнями и топорищем.
- Опять Лаптев… - сказал профессор.
- Да, может, вовсе и не он?
- А череп? Ведь с Лаптевым были якуты, охотники до конины… Но смотрите, как отлично сохранились щепки и головни в этом климате! Будто и не пронеслось над ними столетие…
А назавтра, когда плыли вдоль высокого правого берега, Миддендорф заметил вдруг торчащие из земли исполинские кости. Ваганов так круто повернул "Тундру", что она едва не перевернулась. Профессор выпрыгнул на берег, следом за ним выскочили топограф и казаки. Только Тит Лаптуков равнодушно поглядывал на других и не трогался с места.
Наполовину прикрытый мерзлой землей, из яра торчал скелет исполинского мамонта.
- Вот так страшилище! Как в сказке. - Ваганов почтительно потрогал кость толщиной чуть не с человеческое туловище.
- Отличный экземпляр. Жаль, что придется оставить его здесь. Его место - в петербургском музее.
- А может, попробуем? - Ваганов посмотрел на лопату, лежавшую в лодке.
- Такой подвиг нам не по силе, - отозвался профессор. - Эта мерзлота тверда, как железо. Да и как мы его увезем?
Он пальцем копнул грунт вокруг огромного ребра мамонта. У самой кости земля была темнобурой, рыхлой, жирной. Дальше начинался мерзлый слой глины.
- А ведь жирная-то земля - остатки мамонтового мяса.
Ваганов взял щепотку, растер между пальцами, понюхал:
- Гм! Да-а…
- И ясно, что грунт еще не был мерзлым, когда наше чудовище попало в него, А коль скоро мамонты жили десятки тысячелетий назад, то и мерзлота в здешних местах им ровесница.
Друзья забрали в лодку зуб исполинского ископаемого и нанесли на карту "Яр мамонтов".
На следующей стоянке профессор попробовал раскопать на холме нору песца - полярной лисицы. Над входом свисали острые сосульки с клочьями прилипшей к ним шерсти, как видно изрядно мешавшие обитателям норы. Под землей пищали маленькие песцы. Вылинявшие, облезлые папаша и мамаша, отбежав чуть подальше, долго и гневно облаивали профессора.
"Тундра" обогнула большой остров, названный Фоминым в честь спутника Лаптева, якута Фомина. Вот и последний мыс, за которым - взбаламученная даль морского залива.