Но ведь это не мать все же! Не родная мать! Хотя… Мои мысли прыгают и скачут. Я думаю о том, как великодушна наша начальница, если решилась на свой счет поправить, исцелить больную воспитанницу, зная, что у родителей Слепуши, далеких провинциалов сибиряков, вряд ли хватило бы средств на такую сложную, дорогую операцию. Говорят, ее будет делать лучший окулист в России.
Добрая, хорошая, славная Марья Александровна! Ведь она совсем небогата к тому же и живет исключительно своей гимназией… А это совсем не так много, если принять в соображение плату учителям, за помещение, служащим и прочее, и прочее, и прочее.
Я так углубилась в свои мысли, что и не заметила, как роковая стрелка на моих маленьких часиках подползла к половине двенадцатого.
Из квартиры начальницы не доносилось теперь ни звука. Очевидно, все сосредоточились вокруг операционного стола.
- Бедная Слеп…
- О-о-о-о!
Не то вой, не то стон, громкий, мучительный и неистовый, пронесся по всему зданию гимназии и интерната.
Я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на голове и капли пота выступили на лбу.
Не могу дать себе отчета, как я вылетела затем из коридора и очутилась в классе, упала на ближайшую скамейку и замерла без чувств, без мыслей, без дум. Не помню также, сколько времени я так пролежала, а когда очнулась и хоть несколько пришла в себя, передо мной стояла Принцесса.
- Надо молиться, а не плакать, Ирина! - произнесла она твердым, строгим голосом, какого я еще не слышала у нее, и ее серые, обычно мягкие, кроткие глаза, теперь смотрели суровым, повелительным взором.
- Будем молиться за нее!
Я повиновалась беспрекословно и вместе с нею опустилась на колени перед иконой Божией Матери, висевшей в углу. Я так искренно, так горячо молилась в это утро, умоляя Бога помочь несчастной Слепуше, поддержать дух и силы юной страдалицы, как вряд ли молилась когда-нибудь.
Сколько времени простояли мы так с Мариной на коленях, я, право, не помню. Минуты бежали незаметно. Знаю, что только появление Синей Маргариты заставило нас очнуться, оторваться и вернуться к действительности - Принцессу и меня.
- Ну что? Как Раиса?
- Благодарите Бога, дети! Операция прошла прекрасно. Больные глаза Фонаревой теперь спасены от слепоты! - и следом за этими словами, сказанными дрожащим голосом, слезы хлынули фонтаном из глаз нашей обычно холодной, замкнутой, "деревянной", как мы ее считали, надзирательницы, и трепетные губы сложились в счастливую улыбку.
Так вот она какая!
Глупый горячий Огонек не нашел ничего умнее, как кинуться к ней на шею и расцеловать ее так крепко и добросовестно, как умеет, кажется, целовать один только Огонек! А она ни чуточки не удивилась даже и сама меня поцеловала! Вот вам и Синяя Фурия… А я-то негодная! О, как бывает обманчива порою внешность людей! Никогда не следует поэтому судить по ней, милостивые государи и государыни! Ни-ни! Честное слово!
Декабрь 19…
У нас в интернате полная тишина. "Экстерки" все отпущены на Рождественские каникулы. Наша Слепуша, нет, так как она уже не Слепуша больше, а Рая Фонарева, должна пробыть целый месяц в темной комнате, чтобы ее восстановленное зрение вполне окрепло. Говорят, Марья Александровна не отходит от нее ни на минуту и добровольно, таким образом, обрекла себя на заключение в темной комнате, она, здоровая женщина! Вот это жертва! И мы все преклоняемся невольно перед величием ее души.
Моя "Принцесса" закончена. Картина готова вполне. Маргарита Викторовна советует показать ее Андрею Павловичу Мартынову. Что-то он скажет!
За первое полугодие, или, вернее, за две первые четверти, нам выставили отметки. В среднем у меня "четыре".
Для такой непоседы, горячего Огонька, это не так уж плохо! Маруся Линская первая ученица снова, Принцесса вторая, Гремушина третья, Ирма Ярви четвертая и пятая я - ваша покорная слуга. Впрочем, Ирма Ярви учится лучше всех и наверное была бы первая, у нее круглое "пять", кроме русского, но по-русски бедная финка предпочла схватить пару. Такую маленькую, глупую уточку в клетке!
По-русски она говорит так, как молочницы-чухонки, что носят по утрам творог, сливки, молоко и масло. Одна такая приходит и к нам в интернат, и Ирма выбегает к ней рано утром в ночном капоте, вопреки запрещению Маргариты Викторовны (я не могу ее теперь уже называть иначе. Золотая, когда будет читать мой дневник, найдет причину). О, как они лопочут! Вот уж концерт! Мое почтение! Только и слышно в продолжение целого получаса: нитки, питки, витки, ритки, ситки и тому подобные штучки. Когда, вдоволь наболтавшись со своей торговкой, Ирма возвращается в спальню, лицо у нее как у именинницы, а обычно водянистые, без блеска, какие-то белесоватые глаза горят, как фонари в темный вечер. Ужасно хочется мне нарисовать их обеих: торговку в ее белой кичке под головным платочком и великолепную толстуху Ирму в ночном капоте. То-то будет картина!
В день, когда нас распускали, Усачка повисла у меня на шее и едва не задушила меня.
- Вы будете помнить меня эти две недели, Огонек? - спрашивала она таким таинственным голосом, точно от этого зависело вращение мировой планеты. Мудрено ее забыть! Она мне надоела порядком своими поцелуями в каждую перемену и постоянными спряжениями глагола "люблю".
А между тем любовь выражается не на словах, а на деле. Так постоянно, по крайней мере, говорит Золотая. Тогда как любовь Усачки не мешает ей ничуть "скатывать" у меня классные сочинения и передавать под несколько измененным соусом мои собственные мысли.
Впрочем, в этот раз она хотела доказать свою привязанность и на деле.
- 29 декабря у нас будет бал в гимназии, Ира, и я заставлю всех моих трех братьев танцевать исключительно с вами одной. Вы будете царицей бала.
Посмотрим!
В тот же день поздно вечером она тебя принесла!.. Она, то есть Принцесса, принесла тебя, драгоценное мое, давно жданное, милое, милое письмецо!
Письмецо от моей Золотой!
От Золотой!
Я, кажется, помешалась от счастья. Она не писала мне долго (полторы недели), у нее болела рука. Диктовать же свои мысли и чувства кому-либо она не хотела. О, Золотая, узнаю ее! Мне прежде всего здорово попало от нее! За то, что я была неуместно откровенна. Не следовало почетному посетителю рассказывать всего. Она, Золотая, не признает окольных путей и не желает никаких протекций даже… собственной дочки. И все же чудное, милое письмецо! Полное любви, нежности и тревоги, тревоги! Я прочла его ровно двадцать раз, выучила наизусть и всю ночь мучила Принцессу рассказами о моей маме.
Декабрь 19…
Сегодня бал. Бал и елка. Но все по порядку, по порядку, не изволь увлекаться и пылать через меру, глупый Огонек! Украшали мы елку сами. Вышло божественно. Нам помогал инспектор, Маргарита Викторовна и Юлия Владимировна, пришедшая с утра в гимназию для этой цели. С того дня, как распустили "экстерок", ей здесь нечего делать. У нас ведь есть своя надзирательница в интернате.
Некоторые из "экстерок" прибежали тоже. Усачка в их числе.
- Вот вам от меня, Ирина! - произнесла она, таинственно отведя меня за елку.
- Что это?
- Сердце! Мое сердце! - и она сунула мне в руки хорошенькое сердечко из малинового леденца.
Не долго думая, как истая сладкоежка, я сунула его в рот. Превкусное сердечко!
- Боже мой! Вы съели мое сердце! Ах, Ирина! Ирина! - с искренним ужасом завопила Усачка.
- А что? Разве нельзя этого? Ну в таком случае… Хотите, я выплюну его? Хотите!
- О нет, нет, только не это! И она завздыхала так, как может вздыхать разве один только паровоз. Странная девочка! Почему бы ей не удовольствоваться простой дружбой? Нет, какая-то глупая беготня!.. Обожание, символическое поднесение сердец! Все это очень смешно и глупо!
Уходя после того, как была украшена елка, Катишь опять подошла ко мне и шепнула:
- Я не сержусь на вас, Ирина, за то, что вы съели мое сердце, хотя мне было бы во сто раз приятнее, если бы вы спрятали его на память обо мне. Но… но все-таки я помню мое обещание… Мои братья будут танцевать на балу только с вами. Исключительно с вами.
Перед обедом мы все по очереди побывали у Слепуши. Когда я вошла в темную, как могила, комнату, мне, признаться, стало как-то не по себе.
- Сюда, Ирина, здесь ваша подруга! - услышала я голос Марьи Александровны.
Я протянула руки и встретила тоненькие пальчики Раисы. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я быстро наклонилась и поднесла эти цыплячьи (так худы они были) лапки к моим горячим губам. И в горле у меня что-то защекотало, защекотало…
Тронутая таким порывом, больная заплакала в темноте.
- Слезы! Боже сохрани! Нельзя этого! Нельзя, дитя мое, Раиса! - услышала я снова встревоженный голос. Потом мягкая рука госпожи Рамовой легла мне на плечо и ласковым, но настойчивым движением выпроводила меня за дверь.
- Нет, вы слишком горячий, Огонек, вам нельзя появляться здесь до полного выздоровления Раисы, - шепнул мне на ухо тот же приглушенный голос.
Как, и сама начальница, значит, успела узнать мое прозвище?
Делать нечего! Пришлось уйти.
А вечером зажигали елку, и мы танцевали. Был приглашен худой, как спичка, тапер с длинными волосами, который как сел на свой круглый табурет у рояля, так и не вставал с него весь вечер, то и дело меняя вальсы на шакон, шакон на миньон, венгерки, pas d'Expagne и прочие модные салонные выкрутасы.
Я танцую из рук вон плохо и поэтому предпочла уместиться за роялем и, глядя на ловко порхающие пальцы музыканта, вспоминать, как чудесно играет дядя Витя - наш лучший трагический актер.
Вдруг, о ужас!
Передо мной, как из-под земли, выросла Усачка, окруженная тремя молодыми людьми: одним юнкером и двумя кадетами. И все трое были на одно лицо, вот что потешно! Все трое толстые, красивые, упитанные на славу. Глаза Катишь сияли от удовольствия, когда она громко, чуть не на всю залу, проговорила:
- Вот мои братья, Ирина! Старший Жорж, средний Макс и младший Никс. Потом повернулась к этой достопримечательной тройке и строго настрого приказала: Мальчики! Вы будете не жалея ног танцевать весь вечер с одною m-lle Ириной только или… или я вам больше не сестра!
Должно быть, "тройка" питает исключительное уважение к сестре (что встречается, насколько мне известно, довольно редко у подрастающих юношей - братьев), потому что, к ужасу моему, я не присела за этот вечер. Ах, как я устала! Я готова была провалиться сквозь паркет или просить пощады. Но они все меня кружили, кружили… без передышки. Так кружит ветер крылья мельницы или белка свое колесо.
Уф! К тому же мое белое платье, из которого я успела вырасти с осени, было тесно и жало подмышкой, а ботинки? Миллион терзаний! И к чему было покупать такие ботинки, которые были на два номера меньше моей собственной ноги?!
Пока я танцевала, это не было так больно, но когда во время кадрили мой кавалер посадил меня на стул, я почувствовала адскую муку. Решительно не могла понять, который из них Никс, Макс или Жорж… Такая глупая у меня память на лица!
- Катишь права, m-lle, находя вас похожей на Марию Антуанетту Действительно, есть что-то трагическое в вашем лице, - услышала я любезное обращение моего кавалера.
Трагическое! А? Мария Антуанетта?
Хорошо ему это говорить… Если бы он только знал! Завтра у меня будет столько же мозолей, сколько пальцев на ногах. Но надо было что-нибудь ответить этому упитанному поросенку и, собравшись с духом, я начинаю:
- Не правда ли, как красивы эти огоньки! - и указываю на залитую свечами елку.
- Я знаю один Огонек, который во сто раз красивее! - говорит мой толстяк и улыбается во весь рот, крупный, как у волка.
- Как, и вы тоже знакомы с моим прозвищем? Благодарю вас, monsieur Жорж!
- Увы! Я не Жорж, а Макс! - вздыхает он так тяжело, точно у него тоже, как и у меня, слишком узкая обувь.
Ах, если б он замолчал! Решительно не знаешь что отвечать даже, когда так нестерпимо ноют сапоги, то есть ноги, хотела я написать.
И опять это кружение, снова. Терпеть не могу танцев. Счастливица Принцесса, как она легко и грациозно держится на балу… И какая красавица! Этот золотой венчик из кос, как прелестно он идет к ее тонкому личику, а ее белое платье сидит, точно вылитое на ней!
Как должна быть горда Принцесса: танцует с физиком Николаем Николаевичем Фирсовым, который пользуется здесь, в гимназии, репутацией самого интересного человека. Но она ничуть не важничает, Марина, напротив, иногда ее глаза испуганно смотрят в мои.
- Что вы, Принцесса? - тихонько осведомляюсь я, когда мы, дамы, делаем "chaine" последней фигуре.
- Ах, это такая пытка, Огонек, танцевать с учителем! Такая пытка! - говорит она печальным голосом. - Того и гляди он начнет спрашивать о беспроволочном телеграфе или про динамомашину из прошлогоднего курса, а я ничего не помню, ни-ни! И потом я посадила себе пятно на буффе, когда ела апельсин, что, незаметно?
- Нет! Нет!
- Незаметно оттого только, что я держу руку все время так, чтобы прикрыть пятно. Огромное пятно, величиною с целый рубль, - убитым тоном заключает она.
Я успокоила ее как могла и пошла к моему кавалеру. И мы опять запрыгали и закружились с убийственной быстротой.
Бал кончился в три часа ночи.
Я не пришла, а едва ли не на четвереньках вползла в спальню. Принцесса помогла мне раздеться и посоветовала поставить мои красные, точно кипятком ошпаренные ноги в таз с холодной водой. Я так и сделала. Ах, как это чудесно освежает!
Наши еще не спят. Только малютки похрапывают в их спаленке как ни в чем не бывало. Бедняжкам не разрешили побывать на балу. Зато я, Принцесса и Живчик опустошили чуть ли не весь буфет в их пользу, и целая горка лакомств возвышается на каждом ночном столике у их постелей.
Я пользуюсь тем, что ноги мои утихли, беру перо, походную чернильницу и описываю следом за этими страницами сегодняшний бал моей Золотой.
Январь 190…
Тра-ля-ля-ля! Я готова кружиться вальсом, хотя не терплю вальса!
Я готова вертеться колесом по комнате!
Я готова проглотить целую ложку горчицы, перца или касторового масла!
Я готова выучить наизусть целую страницу немецких стихов!
И еще готова вымыть пол дочиста во всех комнатах интерната!
Я готова…
О, нет на свете такого дела, самого скучного и неприятного, которого я бы не исполнила теперь.
Тра-ля-ля-ля! Если есть на свете очень счастливые люди, то могу себя смело причислить к ним.
Письмо от Золотой. И еще какое!
"Он" сдержал слово! "Он" кому-то что-то сказал и… в результате Золотая получила приглашение приехать сюда, в Петербург, Великим постом для дебюта.
Ура! Ура! Ура! Я увижу ее через два месяца, не позднее! Увижу мою Золотую! Не кого-нибудь, а ее… сокровище мое, сердечко мое, душу мою - мамочку.
Когда я читала письмо, я вся дрожала. Потом, когда закончила, велела Живчику и Финке держать меня крепко-крепко, чтобы я не вышибла лбом рамы и не выскочила из окна!
Сегодня напишу длинное-предлинное письмо Золотой, всю мою радостную душу в нем вылью!
Январь 190…
Сегодня опять событие. И не одно, а целых четыре.
Во-первых, Раиса Фонарева впервые присутствовала в классе. Было странно видеть ее без очков и без ее зеленого зонтика, сидящей среди нас с ее милой остренькой мордочкой лисички. А она премиленькая. И очки, и зонтик безобразили ее. Надо было видеть, с какой трогательной заботливостью отнеслись к ней наши педагоги. Ее расспрашивали о состоянии здоровья, о том, как она теперь видит, не трудно ли ей читать по книге и то, что написано на доске. Может быть, ей переменить место, сесть на скамью, где нет солнца, и все в этом роде.
А мы сделали ей целую овацию.
После утренних уроков в большую перемену решено было поднести ей Тургенева, предварительно сказав речь. Говорить речь должна была я. Почему я, а не кто-нибудь другой, я и до сих пор хорошенько не понимаю.
Кажется оттого, что я хорошо читаю стихи. Но ведь стихи и речь - это разница немалая… Я пробовала доказать им это, но они и слушать не захотели.
- Вы, вы должны держать речь, и никто другой, - кричали они так громко, что сторож прибежал в класс узнать, не забралась ли сюда бешеная собака.
Нечего делать, я должна была покориться! Припомнилась история как мы чествовали дядю Витю в двадцатилетие его артистической деятельности и какие речи тогда произносились.
И я решила действовать в этом роде.
- Дорогой товарищ! - начала я, держа Тургенева, все его золочено-алые тома, у груди, обхватив их весьма неуклюже руками и упираясь изо всех сил в верхнюю книгу подбородком.
- Дорогой товарищ! Мы… мы… - тут голос мой предательски дрогнул. Выплыла, точно наяву, недавняя картина. Тоненькие пальчики… темная комната… слезы…
И еще другая, страшная: я в коридоре одна и этот страшный вой-стон, пронесшийся по гимназии.
Воображение подсказало больше: операционный стол и на нем бледную, окровавленную Раису.
Опять вспыхнуло во мне пламя… Опять я потеряла голову… Тома золочено-алых книг тяжело рухнули на пол… Мои руки получили свободу. Этими руками я обняла худенькую, затрепетавшую фигурку Раисы и прокричала, да, именно прокричала (я задохнулась бы, если бы сказала это тихо) громко, из самых недр души:
- Какие там еще речи… Мы тебя любим, милая наша… родная… и… и что ты здорова и видишь хорошо, рады этому безумно, все, все!